Александр Серафимович Серафимович

1863 — 1869

На льдине».

!

Стрелочник».

!

Маленький шахтер».

!

У обрыва».

!

Пески».

!

Викентий Викентьевич Вересаев

1867 — 1945

Звезда».

!

Поветрие».

!

Лизар».

!

На эстраде».

!

Состязание».

!

Легенда».

!

Борис Константинович Зайцев

1881 — 1972

Волки».

Там рощи шумны, фиалки сини...
Гейне

I

 

Высохшие, с облезлыми боками, из-под которых злобно торчали ребра, с помутневшими глазами, похожие на каких-то призраков в белых, холодных полях -- они лезли без разбору и куда попало, как только их подымали с лежки, и бессмысленно метались и бродили все по одной и той же местности.

Темное злое небо висело над белым снегом, и они угрюмо плелись к этому небу, а оно безостановочно убегало от них и все было такое же далекое и мрачное.

Было тяжело и скучно на полях.

И волки останавливались, сбивались в кучу и принимались выть;

Барышня-инженерша твердила: "Проклятые, проклятые".

II

 

Был вечер. Снег.

Как всегда, волки плелись -- гуськом: впереди седой, мрачный старик, хромавший от картечины в ноге, остальные-- угрюмые и ободранные -- старались поаккуратнее попадать в следы передних, чтобы не натруживать лап о неприятный, режущий наст.

Темными пятнами ползли мимо кустарники, большие бледные поля, по которым ветер гулял вольно и беззастенчиво, -- и каждый одинокий кустик казался огромным и страшным; неизвестно было, не вскочит ли он вдруг, не побежит ли, -- и волки злобно пятились, у каждого была одна мысль: "Скорее прочь, пусть все они там пропадают, только бы мне уйти".

-- Я не пойду дальше, -- заикаясь говорил он и щелкнул зубами. -- Я не пойду, белое кругом... белое все кругом... снег. Это смерть. Смерть это.

Внизу, под склоном, пятном виднелась деревня; кое-где там блестели огоньки, и волки злобно вдыхали запахи лошадей, свиней, коров. Молодые волновались.

-- Пойдем туда, пойдем, все равно... пойдем. -- И они щелкали зубами и сладострастно двигали ноздрями.

Но хромой старик не позволил.

III

 

И теперь волкам казалось, что отставший товарищ был прав, что белая пустыня действительно ненавидит их; ненавидит за то, что они живы, чего-то бегают, топчутся, мешают спать; они чувствовали, что она погубит их, что она разлеглась, беспредельная, повсюду и зажмет, похоронит их в себе. Их брало отчаяние.

-- Куда ты ведешь нас? -- спрашивали они старика. -- Знаешь ли ты путь? Выведешь ли куда-нибудь?

Старик молчал.

А когда самый молодой и глупый волчишка стал особенно приставать с этим, он обернулся, тускло поглядел на него и вдруг злобно и как-то сосредоточенно куснул вместо ответа за загривок.

IV

До рассвета оставалось часа полтора.

-- Где мы? -- спрашивал кто-то сзади тихим, сдавленным от бешенства голосом.

-- Товарищи, -- говорил старый волк, -- вокруг нас поля; они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает? -- Он дрожал, пока говорил, и беспокойно оглядывался по сторонам, и эта дрожь в почтенном, седом старике была тяжела и неприятна.

-- Ты не знаешь, не знаешь! -- крикнул все тот же дикий, непомнящий голос. -- Должен знать!

И прежде чем старик успел разинуть рот, он почувствовал что-то жгучее и острое пониже горла, мелькнули на вершок от лица чьи-то желтые, невидящие от ярости глаза, и сейчас же он понял, что погиб. Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры;

Через десять минут все кончилось.

На снегу валялись ободранные клочья, пятна крови чуточку дымились, но очень скоро поземка замела все, и из снега торчала только голова с оскаленной мордой и закушенным языком; тусклый тупой глаз замерзал и обращался в ледяшку.

 

 

Душа».

“Душа”, кто герои?

Папа, дочка, друг папы, упоминается бабушка

 

Девочка попросилась в церковь.

И хоть несколько капель крапнуло с бледно-лиловеющего неба, и звонили уж довольно отдаленно, мы идем садом среди золотеющих антоновок, меж кленов злато-огненных, чрез рощу, ясным полем с изумрудом зеленей.

Лошадь — Чижик.

В беленькой головке, со светлыми косицами, вбыстрых ножках -- юная душа, тайное соединение отца и матери ее.

Когда мы прошли кладбищем и слегка спустились к роще, чтобы обогнуть ее, то показались люди уж из церкви: несколько девиц, да на лошадях двое прокатили.

-- Может быть, не идти уж нам в церковь. Ведь, обедня, кончилась, -- говорит друг.

Но мы пошли, девочка настояла.

сторож кладбищенский сказал: "Место хорошее, все князья лежат".

-- Ну, -- говорю я ей, -- домой. Она подходит и смеется.

-- Не хочу. Венчанья дожидаться буду.

 

Так девочка и не вернулась. Она осталась с приближенными друзьями дожидаться свадьбы -- милые цветы украсили могилу, а мы шагали летничком домой, средь нежно серебристых далей сентября.

 

Подходя к роще, паром полынным, ошмурыгивая горькую полынь, мы говорим о счастии и цельности, гармонии и раздвоенности, праведности и греховности, о тех делах, мыслях, стремлениях, с коими -- тысячелетия -- входит в жизнь человек и выходит из нее.

Мало осталось этих домов, террас, покойных видов в них, покойных семей, мирно пьющих чай на воздухе. Многое сожжено, попалено, -- как в видимости, так в душе. Но мы живем. И мы за что-то заплатили: за свои неправды, за прошедшее. Меч Немезиды многое сразил. Но, все-таки, живем.

Мы молчим часами. Позабыть. Простить.

 

О, если бы свет разлить,

О, если бы Лик любить

О, если бы Миг продлить.

Девочка с девочками из церкви вернулась, отдельно обедает. Бабушка на нас ворчит -- зачем все позволяем.

-- А мы даже и свадьбы-то не дождались, даже и не приезжала свадьба-то, три раза правда, -- доносится из столовой.

Бабушка наша серьезная и основательная. И сейчас все зовут ее барыней. Не обижают.

-- И напрасно дожидались.

-- Бабушка, ну как ждать-то интересно бы-ыло. Ждали мы -- я, Надя, Катька рогастая, Катя-клавиш...

-- Ешь, ешь, нечего разглагольствовать.

 

Если я зайду во флигель, где живу, то увижу стол свой, книги, снимки, -- тот угол, который удивляет моих граждан, что случайно забредают в мои комнаты. Одних смущает Микель-Анджелова "Ночь", повешенная над диваном, для других загадка -- Данте бронзовый, глядящий строго на писания мои.

 

И тогда бывает гордость, и какая-то особенная радость за слово наше, человеческое, несущее мне душу дальнюю, живую.

войду и в другую комнату, увижу там кровать, икону Божией Матери в ризе серебряной, на столе, убранную иммортелями. И с ней рядом из трех фотографий взглянет на меня лицо молодое и бодрое, взгляд острый, почти задорный...

"Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас..."

На столе Богородица в ризе серебряной. О Ты, прибежище всех матерей истерзанных. "Благодатная Мария, Господь с Тобой".

-- Папа, на сходку, скорей, зовут!

Девочка приоткрывает дверь, для убедительности вновь кричит:

-- Три раза правда! Убегает.

-- Стой! Куда?

-- Некогда мне, за коровами!

Прохожу тропинкою к деревне, садом. Этот сад отец сажал. Он теперь -- деревенский. Но и нам оставила деревня долю нашу. А в этот год, голодный год, чтобы у нас и у деревни сада не отняли -- я хлопотал.

 

Барин я или не барин? Странник, нищий, или господин, которому целуют руку?

Но какой бы ни был, я хотел бы плыть тихо, с сердцем некровным, в светлой дымке сентябрьской. Не хочу ни дома, ни сада. Я путник.

Сходка -- перед комиссаровой избой.

 

Вечером, когда детские уста станут произносить слова молитвы: "Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу"... Ты сойди, душа мира, Свет мира, Богоматерь в ризах серебряных, "осени души страждущие".

Мы стоим. Смотрим, слушаем, два призрака, два чудака в пустынях жизни.

 

Притыкино, 1917