Вилла Maritime (часть вторая)

 

На следующее утро они тащат меня в клинику на какое-то обследование. Я слышу их голоса, еще когда они только входят в дом, слов пока не разобрать, но мне кажется, что они о чем-то спорят.

- Нет, Северус, — тараторит доктор, видимо, продолжая мысль, которую начал развивать еще на улице, — мы поедем на моей машине. А Вы с Гарри сядете сзади. Я не самоубийца. Может быть, я и старый человек, но вот расставаться с жизнью, катаясь с ветерком, я пока не готов.

- Сэмюэль, но нам довольно далеко ехать до этой клиники. На моей машине мы доберемся минут за двадцать.

- Двадцать?! — бедный доктор, кажется, сейчас потеряет дар речи. — За двадцать? По этим дорогам? Я Вас умоляю. И потом, — о, наконец— то он придумал главный аргумент, — думаю, Гарри будет гораздо приятнее сидеть с Вами, Северус, чем с таким старым сычом, как я.

- Он сядет рядом со мной. Не спорьте, Сюмюэль. Вы будете катить нас на своей таратайке не меньше часа. Гарри попросту укачает.

А потом пауза, какая-то заминка, и вот уже доктор — ушам своим не верю — совершенно неожиданно произносит:

- Хорошо. Уговорили. Едем на Вашей машине.

Неужели пират не побрезговал старым добрым Конфундусом? Скорее всего, это действительно так, потому что ничем иным я не могу объяснить внезапной сговорчивости приверженца безопасной езды.

Те несколько шагов, что нам надо пройти от гостиной до выхода и припаркованного чуть ли не на ступеньках дома Майбаха, я преодолеваю, плотно повиснув на пирате — у меня все еще кружится голова.

- Знаешь, что у него за машина? Ты такие только в кино видел — на них наши соотечественники лет этак пятьдесят назад покоряли дикие просторы где-нибудь в Африке. В пробковых шлемах, — тихо говорит пират мне на ухо, и мне ужасно смешно.

И вот уже я оказываюсь сидящим рядом с ним, в его темных очках — солнце немилосердно слепит мои больные глаза, а доктор опасливо устраивается на заднем сиденье. И мы едем. Как только мы покидаем квартал с виллами и оказываемся на дороге, ведущей к городу, я очень быстро понимаю, почему Сэмюэль так упорно отказывался ехать на машине Северуса. Потому что мне кажется, что мы взлетаем, как когда-то на Кесе, когда мы с пиратом впервые катались на катере. Только здесь под нами отнюдь не вода, дающая хотя бы иллюзию относительной безопасности, здесь камни, обрывы и узкая полоса трассы, которую надо делить еще и с теми, кто движется нам навстречу. Но все это не кажется лорду Довиллю существенным препятствием — хорошо, что я не вижу стрелку спидометра, вижу только его руки, небрежно лежащие на руле.

- Северус, дьявол Вас побери, там впереди автобус, — доктор, видимо, решил, что настал момент побороться за свою жизнь.

- Какой автобус?

Мы проносимся всего в паре сантиметров от белого высокого борта с синими полосками, а недовольный дорожный гигант еще долго обиженно сигналит нам вслед. Мне немного жалко доброго доктора, самоотверженно взявшегося сопровождать нас в клинику — он же не знает, что Северус маг, что он просто иначе воспринимает окружающее нас пространство — у меня тоже было такое же чувство вседозволенности, когда я сел за руль того самого автомобиля… Как они могли поверить, что я попал в автокатастрофу? Тот, кто сидит сейчас рядом со мной, наверняка знает ответ и на этот вопрос, он знает множество ответов… Но, когда я вчера попытался спросить его о том, что было в Лондоне, он сразу же сказал, что мы не будем говорить об этом до тех пор, пока я не поправлюсь. Пусть так, пока я и вправду в состоянии принимать только его шутливую заботу, засыпать, зная, что он где-то поблизости, и приучать себя к невероятной мысли о том, что для нас возможно то самое «навсегда», о котором он так просто сказал мне вчера.

- Все, приехали. Сэмюэль, вылезайте, Сэмюэль!

Я оборачиваюсь назад и различаю, хотя все еще и нечетко, что доктор, наплевав на гордость, попросту схоронился где-то между сиденьями, не выдержав адской езды. Но мы действительно добрались очень быстро.

- Сэмюэль, — пират смеется, — простите меня, если я напугал Вас. Вылезайте. Мне в одиночку не дотащить до клиники Вас и Гарри.

- Северус, обратно я предпочту отправиться пешком, — гордо заявляет доктор, выбираясь из машины.

- Обещаю на обратном пути вести себя образцово. Ведите, куда нам? Они здесь говорят по-английски?

Я не слышу ответа доктора, вероятно, он просто кивает. Насколько я понимаю, он договорился, что меня обследуют в частной клинике, принадлежащей его коллеге, с которым он познакомился на каком-то конгрессе. За большими стеклянными дверями белого здания, мало чем напоминающего больницу, нас уже ждут.

- Северус, — шепчет Сэмюэль где-то совсем рядом, — я сказал им, что Гарри Ваш племянник. Ведите себя соответственно!

- А что я? — так же тихо переспрашивает пират, чтобы нас не могла услышать идущая чуть впереди медсестра, кажущаяся мне сейчас просто тонкой движущейся белой колонной.

- Вы как скажете что-нибудь…

- Дядюшка… — я начинаю давиться смехом.

- А ты вообще помолчи, — строго заявляет мне новоявленный родственник, немедленно входя в предложенную роль, — а то как кататься ночью на мопеде — так это мы пожалуйста…

- Проходите, — радушно произносит встретившая нас девушка, распахивая перед нами дверь кабинета.

Да, это счастье, что здесь понимают по-английски, мне хотя бы не надо напрягаться, давая ответы на многочисленные вопросы о том, когда у меня была операция, что и где сейчас болит. Разматывают бинт, говорят, что волосы вокруг небольшой ранки на голове надо остричь. Я не знаю, какое у меня в тот момент лицо, но я вдруг представляю себя с выстриженным клоком чуть повыше уха — чуть ли не слепого, поцарапанного, нелепого. И мне отчего-то становится так жалко себя, волос этих дурацких жалко.

- Давайте мы сейчас здесь все сделаем, — предлагает местный врач.

- Нет, спасибо, это совершенно ни к чему, — неожиданно говорит Северус, — мы сами дома вполне справимся.

И я вздыхаю с облегчением, хотя радоваться пока рано — медсестра тянет меня за собой в комнату рядом, укладывает на какую-то странную кушетку, напоминающую узкий высокий стол. Я смутно вижу небольшие дуги над моей головой. Будто я лежу в морге. Мне предлагают расслабиться…

Я не знаю, что имел в виду Сэмюэль, когда говорил, что это ненадолго — я уверен, что обследование длится не меньше часа — я лежу и чуть ли не засыпаю, потом мне командуют не двигаться — я замираю, а потом вновь впадаю в полудрему. Когда наступает долгожданный миг свободы, мне вдруг становится страшно возвращаться в кабинет…Вот сейчас этот прекрасно говорящий по-английски местный доктор возьмет и скажет мне, что я слепну…скажет что-нибудь еще…теперь, когда у меня, наконец, есть то, что я так боюсь потерять.

- Вас можно поздравить, молодой человек, — говорит он мне вместо страшных слов, услышать которые я уже практически приготовился, — зрение не пострадало, все восстановится. Хотя ударились Вы, конечно, довольно сильно. Но нет ничего непоправимого: полный покой — это все, что Вам сейчас необходимо. И никаких развлечений, надеюсь, Вы и сами понимаете. И в ближайший месяц никаких шумных вечеринок, мопедов, мотоциклов. Представьте, что Вы вышли на пенсию. Вам же еще учиться.

Теперь, когда я знаю, что спасен, я не удерживаюсь от совершенно идиотского вопроса:

- Но можно мне хоть что-нибудь? Читать? Компьютер? Мне же скучно лежать целый день…

Я, наверное, просто так спрашиваю, потому что я даже не могу представить себе, что можно открывать книгу и видеть там буквы, набирать строчки, стуча по клавиатуре… а, я понял, почему спрашиваю: когда я сейчас лежал один в той комнате, похожей на морг, я думал о том, что надо бы написать Рону с Герми. Хоть пару слов. Просто так. Потому что я, похоже, счастлив, ну, по крайней мере, я собираюсь стать таковым. А счастливые люди ведь пишут письма?

- Когда Вы катались ночью на мопеде по неосвещенной трассе, Вам было весело? — строго спрашивает меня доктор.

- Нет, не очень, — честно признаюсь я.

- Что ж, — наверное, он сейчас разводит руками, — значит, Вы упустили последний шанс повеселиться на ближайшие пару недель.

Что ж, по всей видимости, он принимает меня за избалованного племянника богатого дядюшки, что, в общем-то, неудивительно, учитывая обстоятельства нашего появления здесь. А потом он еще что-то объясняет Северусу, что-то про переутомление, что сон чуть ли не сутки напролет только пойдет мне на пользу, показывает снимки моей несчастной головы Сэмюэлю, тот одобрительно комментирует, а я сижу на кушетке, прислонившись к плечу моего новоявленного родственника и понимаю, что я безмерно устал. Что я буду безумно рад, если обратный путь мы преодолеем минут за десять, пролетим по воздуху, аппарируем…стоп, нет, даже не вспоминай, что на свете есть такие слова. Да ты и не смог бы в таком виде…

Я не очень хорошо помню, как мы добираемся обратно, кажется, на этот раз пират старается проявить милосердие и не укатать своего престарелого соседа до инфаркта, потому что, когда мы выбираемся из машины у виллы Maritime, доктор вполне бодро помогает Северусу втащить меня в дом.

- Сэмюэль, Вы не поможете мне подняться с Гарри на второй этаж? Не может же он вечно валяться в гостиной!

Ну да, раз я вроде как теперь живу здесь, гостиная мне не очень подходит, да и ему, думаю, не очень удобно спать уже не первую ночь у меня в ногах. Хотя мне нравится… Они втаскивают меня по лестнице на второй этаж, мне их ужасно жалко, потому что я тяжелый, а еще неповоротливый, не знаю, за что хвататься и куда поворачивать, потому что координация у меня тоже нарушена. И не очень понимаю, где мы оказываемся, но только в первые секунды, потому что потом, по какому-то неуловимому ощущению, по чуть различимому запаху в воздухе — травы, чуть уловимый аромат сигар, горьковатый запах его туалетной воды — я понимаю, что он притащил меня в свою спальню. И еще ветер и горячие камни, так близко, осязаемо — окна выходят на море.

- Северус, можно Вас на минутку, — как-то очень строго произносит Сэмюэль.

- Полежи пока, — говорит мне пират, укладывая на подушки, — я сейчас.

И он выходит за дверь, но прикрывает ее неплотно, так, чтобы я мог слышать, о чем они говорят.

- Северус, Вы с ума сошли? — чуть ли не шипит на него наш добрый сосед. — Вы укладываете Гарри в свою постель! Надеюсь, Вы отдаете себе отчет, что …, — тут до него, похоже, доходит, что он, в общем-то, лезет сейчас не в свое дело, так что он мгновенно сбавляет обороты, — ну, Вы же понимаете, что сейчас совершенно недопустимо… В общем, секс совершенно исключен, Вы же понимаете?

- Я понял, Сэмюэль, — явно развлекаясь, отвечает ему лорд Довилль, — Вы считаете, что я маньяк. Что я готов угробить Гарри ради минутной прихоти.

- Да нет, что Вы, упаси Боже!

- А зачем Вы тогда все это мне говорите?

О, от этих интонаций в свое время полшколы готовы были попрятаться под парты… Да что там — думаю, что и у многих из пиратской братии возникало сходное желание. Похоже, доктор тоже приходит к выводу, что ему сейчас будет лучше оказаться у себя дома. И он торопливо прощается, лорд-пират благодарит его за все, приглашает заходить, а Сэмюэль, конечно, не бросит пациента, то есть меня, в беде, так что обещает наведываться ежедневно, когда нам будет удобно. А потом Северус возвращается ко мне.

- Вот идиот, — говорит он прямо с порога, — надеюсь, хоть ты меня не боишься? Устал?

Он садится рядом со мной.

- Северус, можно мне в душ?

Он почему-то не спорит, не говорит, что я упаду, что мне надо сейчас отдохнуть, просто помогает мне раздеться, отлепляет многочисленные кусочки пластыря, разбросанные тут и там по моему телу, водворяет меня в душевую кабинку, только створки оставляет открытыми.

— Мойся спокойно, я не смотрю, — говорит он, предваряя мои возможные возражения. — Обещаю, что обернусь только на грохот. Так что как надумаешь падать — сразу зови.

Я как-то справляюсь, только зажмуриваюсь, когда он помогает мне вытираться. Хотя, если честно, я сейчас совершенно не в том состоянии, чтобы чего-то стесняться. И потом, когда он обрабатывает мои ссадины какой-то маггловской гадостью, я не сдерживаюсь и шиплю сквозь зубы, потому что больно. И ссадину на голове тоже больно.

- Терпи, аврор Поттер, узник Азкабана! Маггловская медицина неэффективна, но весьма болезненна,— я чувствую, как он прижимает к моей коже новые квадратики пластыря, а потом говорит неожиданно: — Смешно, у тебя так волосы отросли. Пусть высохнут, не будем пока голову бинтовать.

А я вдруг вспоминаю то свое отражение в зеркале в универмаге, где впервые увидел себя таким, какой я сейчас. Да, для него, наверное, непривычно — мои теперь абсолютно прямые волосы, закрывающие уши. Чуть короче, чем у Хелены…

Северус накидывает на меня халат и помогает добраться до кровати, садится рядом со мной, и вдруг совершенно неожиданно укладывает подушку себе на колени, а потом перекладывает меня так, чтобы моя голова оказалась на этой подушке. И я чувствую, как его пальцы гладят мой лоб, виски, волосы.

- Волосы отрастил… Теперь не видно твой цыплячий затылок… Как у ребенка.

- Почему цыплячий? Северус, мне же двадцать четыре.

Его пальцы очень осторожно скользят мне под голову, и он находит и чуть надавливает на ту самую ямку на затылке, которую с таким исступлением целовал тогда, на Кесе. Я непроизвольно выгибаюсь — это, наверное, просто воспоминания моего тела — сладкие, запретные и немного жутковатые…

- Северус, не надо…

- Тебе больно?

- Нет, просто, когда ты так делаешь… Я же чувствую себя, как овощ…

- Знаешь, — у него сейчас такой голос, что мне ужасно обидно, что я не вижу его лица, — это трудно объяснить, но… Так как я, скажем так, воспылал к тебе греховной страстью, когда ты был еще мальчишкой, ну, ты помнишь, я тебе тогда рассказывал…

- Ну, на шестом курсе мне все-таки уже было шестнадцать…

- Все равно, мальчишка — он и есть мальчишка. Так вот, мне часто снилось, что я беру тебя на руки, сажаю к себе на колени. И ты хрупкий, как ребенок…

- А я достался тебе после школы авроров, тюрьмы и непосильного труда на острове. Здоровенным таким парнем.

Он пропускает мои волосы сквозь пальцы, так здорово. Я никогда бы в жизни не подумал, что ему просто хотелось гладить меня вот так, как ребенка. Мне кажется, до него никому не приходило в голову это сделать. Может быть, Джинни? Не помню.

- А что тебе еще снилось?

- О, лучше тебе не знать!

Сейчас он смеется… Лучше или нет, но, думаю, с этой стороной своих сновидений он весьма детально ознакомил меня на Кесе… А его пальцы словно пытаются разгладить морщинки у меня на лбу, в уголках глаз. И невидимые узелки, что за эти годы как-то сами собой завязывались у меня внутри, стягивая мою душу тонкими, но грубыми и жесткими путами, начинают ослабевать.

- А почему экономика?

Далась же им всем эта экономика… И теперь вот и ему тоже.

- Понятия не имею. Просто экономика и все. Мне, наверное, показалось, что это очень маггловская наука.

- Ясно, — его голос для меня сейчас смешивается с плеском волн где-то совсем рядом. — Ты вообще не знаешь, что с собой делать.

- А ты знаешь? — мне очень лень говорить.

- Я знаю, что с тобой делать.

Я улавливаю такую знакомую хищную нотку в его голосе.

- Но не сейчас же!

Он отрывисто смеется: — Я не домогаюсь растений.

Я закрываю глаза. Мне так безумно хочется довериться ему сейчас, поверить в «навсегда». Потому что я знал, что мне необходимо это его «навсегда», когда мы расставались на Кесе, когда в последний раз обменивались фразами, похожими на отбиваемые в отчаянном рывке теннисные мячики, в Министерстве. Просто я всегда был слишком гордым, чтоб признаться себе в этом.

- Северус, а магию, ее, правда, нельзя вернуть?

Он проводит подушечками пальцев по моим губам, словно стирая с них эти слова.

- Гарри, давай сначала разберемся с головой, потом будем думать про магию. Просто живи, дыши. А сейчас спи уже.

А потом, когда я все больше и больше погружаюсь в сон, он вдруг неожиданно говорит:

- Знаешь, о чем я жалел все эти годы?

- Ну? Ты когда-нибудь о чем-то жалеешь?

- Конечно, жалею. Вот, например, о том, что не схватил тебя за руку тогда, когда ты выбежал за мной из зала, где заседал Визенгамот, и не утащил с собой.

- Знаешь, я бы сопротивлялся…

- Знаю. Но тогда бы с тобой ничего не случилось — ни брака с этой идиоткой Уизли, ни Азкабана, ни острова, ни моего предательства — ничего.

- Боюсь, Северус, со мной бы тогда такое случилось… Что бы ты стал со мной делать? То же, что и на Кесе?

- Наверное, — он усмехается. — Я бы не удержался. Я даже боялся тогда подойти к тебе близко.

- Слушай, мне было всего восемнадцать. Я был невинен, как дитя. А тут ты. Да я бы руки на себя наложил.

- Ты и так чуть было в окно не выпрыгнул.

- Ну, да.

Он так мягко гладит мои волосы, и мне не хочется ничего говорить. Да, вот такое оно, наше общее прошлое, ни убавить, ни прибавить. Выбежать в коридор Министерства за своим бывшим профессором зелий, чтобы спросить про его любовь к моей маме! А оказаться вместо этого черт знает где, рядом с человеком, который хотел меня до одержимости… Славная бы вышла история!

- Нет, Северус, все правильно получилось. Так, как надо. Я не жалею, что все это со мной было — и Джинни, и тюрьма, и пиратский остров, и Кес. И то, как ты поступил… Просто иногда… мне было больно. Я бы не стал таким, какой я сейчас, хотя, может быть, и в этом нет ничего хорошего. А что бы ты сделал, если бы я тогда успел выпрыгнуть в окно?

Детский вопрос, правда? Что бы ты сделал, если бы я умер? Думаю, ответ на него мне еще предстоит получить, но точно не сегодня. Его пальцы, перебирающие мои волосы, на секунду замирают. И он отвечает не сразу.

- Я не знаю, Гарри. Наверное, я был тогда просто не в себе… Шесть лет нестерпимо желать тебя, чтоб потом вот так… Я не знаю. Никогда бы себе этого не простил. Ты до сих пор обижаешься на меня за Кес?

- Нет, — я улыбаюсь. — Наверное, есть вещи, которые не могут быть сказаны иначе, ну, не сказаны…

- Спи уже, ты еле говоришь.

А его пальцы все так же медленно перебирают мои волосы, и я и вправду начинаю дремать, а потом действительно засыпаю, и когда спустя какое-то время на несколько секунд открываю глаза, в комнате уже совсем темно — негромкий шелест моря, треск бессчетных цикад… И просыпаюсь только утром и сразу же понимаю — в мире что-то изменилось. Я вижу.

* * *

Я вижу небольшую, но довольно просторную комнату, выдержанную в светлых тонах, с большими окнами, сейчас закрытыми плотными темными шторами, наверное, чтобы свет не раздражал меня. Небольшой стеклянный столик у окна, кресло, нет, скорее… нет, то, что стоит там, вообще больше похоже на некий зигзаг, на котором, видимо, можно сидеть… Никогда не заподозрил бы лорда Довилля в любви к подобным вещам. Хотя, я ведь на той самой вилле, которую когда-то, всего-то пару недель назад, будучи еще просто развозчиком пиццы, нерешительно разглядывал, стоя по другую сторону шлагбаума. И боялся, что меня прогонят недовольные хозяева. Вот было бы интересно, если бы Северус в тот день надумал выйти к воротам и обнаружил бы меня, любующегося его домом и машиной. Вообще забавно, ведь, если он живет здесь в последнее время… мы же запросто могли встретиться… И нашел он меня, как он сам говорит, не случайно. Я не понимаю… В любом случае, я на той самой вилле, которая показалась мне похожей на корабль. Он приехал сюда…по всему выходит, что из-за меня. Рон и Герми показали ему то письмо? А как иначе? Лунный отблеск на капоте машины под окнами моей съемной квартиры… Получается, мне не показалось.

И когда я вижу пирата, стоящего сейчас в шортах и в футболке в дверном проеме, я понимаю, какой же я все-таки наивный дурак. Потому что на нем не просто футболка… Черная футболка без рукавов, с будто надорванным воротом и имитацией неаккуратных стежков… Та самая, которая так нравилась мне в магазинчике у приветливой Ружицы. Та, что меня просил померить старый англичанин… Та, черт побери, которая так подойдет одному его знакомому. Это же не может быть просто совпадение?

- Это же не может быть просто совпадение, Северус? — сразу же спрашиваю я его, не тратя времени на утренние приветствия, и не давая ему возможности задавать мне вопросы о том, как я себя чувствую.

- Ты о чем?

- Футболка, — просто говорю я, — та самая футболка. Откуда она у тебя?

- А если я сейчас спрошу «какая та самая»? Что ты будешь делать? — он подходит ближе и останавливается в паре шагов от меня. И улыбается, гад, глядя на меня, все еще лежащего в постели, с высоты своего роста.

- Расскажу тебе трогательную историю о том, как я познакомился здесь с одним почтенным старичком, который говорил мне о том, что он историк, что трудится, будь он неладен, в местных архивах. Как он чуть ли не каждый день дул минералку у нас в ресторане. Как расспрашивал меня о жизни… Северус, зачем? Какого черта ты за мной следил? Какого… ты напялил сейчас эту футболку? Это что, смешно?

Мне кажется, он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться — у него даже губы дрожат. Сейчас он спросит, с чего это я так раскудахтался из-за какой-то ерунды. Скажет, ну, следил, дальше что?

- Следил. Что в этом такого?

Он все же садится рядом со мной, хотя я сейчас, наверное, напоминаю ему ощетинившегося ежика — так же смешно топорщу иголки, осталось еще засопеть и свернуться клубочком.

- Я, как ты изволишь говорить, напялил эту футболку… Гарри, — он смотрит на меня и продолжает улыбаться, — рано или поздно мне бы все равно пришлось признаваться. Думаю, то, что я некоторое время изображал для тебя Патрика Робертса — самое незначительное из моих прегрешений.

- А их так много?

- Ну, я же в твоих глазах всегда был исчадьем ада — приходится соответствовать.

Я продолжаю дуться, по крайней мере, все еще делаю вид. Но если честно, я не могу на него обижаться. Просто я ведь … я так ждал его, а получается, что он уже целый месяц был в двух шагах от меня, разговаривал со мной, кормил мороженным в Цавтате, рисовал мне эмблему Майбаха на салфетке. Своего Майбаха… Это он помог нам с Драганом сдвинуть с места Росинанта, и это он лил воду на мои грязные руки, смывая с них пыль. Что тут обидного? Но зачем?

- Северус, зачем? И вообще, как ты узнал, что я здесь?

- Тебя выдали твои друзья, — просто говорит он.

- Надеюсь, под пытками?

- Нет, совершенно добровольно.

А чего я ожидал? Ведь я зачем-то написал то самое письмо. Все-таки хотел, чтобы меня нашли? Нет, хотел, чтобы нашел именно он… Действительно, к чему теперь возмущаться? И пират тем временем отправляет меня умываться, обещая рассказать все за завтраком.

- Они показали тебе то письмо, да? — спрашиваю я минут через десять, устроившись повыше на подушках с чашкой чая и кусочком кекса — все равно больше в меня сейчас ничего не полезет. И смотрю на него, не отрываясь — мне кажется, за то время, пока мы не виделись, он совершенно не изменился. Или нет, что-то есть, но я пока не могу понять, что именно. Почти такой же, каким он был на Кесе.

- Разумеется, они показали мне письмо, Гарри. Потому что устраивать спасательную экспедицию в тот момент им было явно не под силу. Да и они, думаю, мало чем могли бы помочь.

- Поэтому миссия по моему спасению была возложена на тебя?

- Ну, надо признать, что у меня есть по этой части практически профессиональные навыки. Твоя Грейнджер носилась по дому с младенцем на руках и причитала, а Уизли пыхтел, почти как ты сейчас, разрываясь между желанием защитить тебя от меня — мерзкого ублюдка и невозможностью ничего для тебя сделать, так как толку от него, прости, конечно, довольно мало.

Он делает глоток кофе из своей чашки, опять чему-то улыбается. И не сводит с меня глаз, будто боится, что, стоит ему отвернуться — и я вновь растворюсь, кану в небытие улиц неведомых городов…

- Ты приехал сюда примерно месяц назад…

- Сначала я отправился в Загреб, прямо в тот же день, разумеется, под оборотным, ждал тебя в машине около университета, видел, как ты выходишь оттуда с этим твоим Драганом, ехал за тобой по улице…

- Я ничего такого не заметил…

- А ты, если честно, вообще мало чего замечаешь, что немало облегчает миссию по твоей поимке. Ешь давай, — командует он, замечая, что я в большей степени налегаю на чай, чем на кекс, осыпающий крошки на белую простыню. — Я провел там пару дней — просто, чтобы убедиться, что ты в порядке.

- А почему ты не подошел ко мне?

- Вот представь себе, что было бы, если бы подошел. Боюсь, дальше события развивались бы по тому сценарию, о котором мы говорили с тобой вчера — я хватаю тебя, вопящего, за руку, сажаю в машину, ты сопротивляешься, кричишь, что никуда со мной не поедешь, что я ломаю тебе всю жизнь. Так?

- Так, — вынужден признать я.

- Ну вот, поэтому пришлось проявить определенную осторожность — сидеть в совершенно немыслимом виде под бугенвиллией в вашем ресторане…

- Приезжать по ночам на машине к моему дому…

- А, это ты все же заметил… Не обижайся, Гарри, — мягко продолжает он, — я не хотел тебя обидеть. На самом деле я просто не знал, как мне подойти к тебе, не знал, что сказать тебе, боялся напугать…

- Вспугнуть ты меня боялся, охотник, — ворчливо говорю я.

- Можно и так сказать.

Он не спорит. Я и забыл, что хищники могут подолгу сидеть в засаде, только, похоже, на этот раз опасаться когтей и зубов мне не нужно. Еще вчера, когда мы были в клинике, да и потом, когда он сидел со мной и гладил мои волосы, у меня появилось странное ощущение, раньше совершенно мне неведомое. Что я больше не один… Странно, я дожил до двадцати четырех лет, абсолютно не понимая, что это такое. А вот вчера, когда он не позволил выстричь мне дурацкий клок волос над ухом в клинике — как будто все изменилось…

Он забирает чашку из моих рук, чуть поворачивает голову, чтобы поставить ее на столик, полоска света, просочившаяся сквозь неплотно задернутые шторы, падает на него… И я невольно протягиваю руку к его волосам, по-прежнему собранным в хвост. Тогда, на пиратском острове, на Кесе — я еще всегда этому удивлялся — у него не было ни единого седого волоса, но вот теперь… Нет, если не присматриваться, то он по-прежнему черен, как ворон, только вот теперь в его оперении очень много серебристых ниточек.

- Северус, у тебя…

- Заметил, — отзывается пират, вновь поворачиваясь ко мне. А потом, глядя мне прямо в глаза, вдруг спрашивает очень серьезно: — Гарри, а тебе когда-нибудь приходилось хоронить любимого человека?

- У тебя кто-то умер, Северус?

— Ты у меня умер, глупый, — отвечает пират, а я смотрю на него и даже не сразу понимаю, ЧТО только что услышал.

 

Искупление лорда Довилля

 

На самом деле тот день, когда я слышу совершенно невероятное признание Северуса, становится началом моего выздоровления, хотя наш разговор за завтраком… я даже не знаю, как мне быть. С одной стороны эта безумная слепящая радость, разгорающаяся с каждым мгновением все сильнее — он любит меня! Он сам сказал! Он любит! И всегда любил, и ему плевать на магию, плевать на то, что я теперь совершенно обыкновенный маггловский парень, не маг, не герой — никто, как он сам говорил когда-то! А так как у меня все на лице написано, он прекрасно видит эту искрящуюся радость, наклоняется, целует мои восторженные глаза, я обхватываю его за шею, боюсь лишний раз вздохнуть — только прижимаюсь губами к тонким полоскам шрамов чуть выше ключиц — следам змеиных зубов. И в тот момент, когда я так ясно различаю эти тонкие белые рваные зигзаги… как удар, оплеуха… Я в ужасе отстраняюсь от него, вглядываюсь в его все еще смеющиеся глаза:

- Северус, но я же… я же сделал все это не для того, чтобы отомстить тебе… Я не хотел, я просто не мог там больше жить, понимаешь, там для меня совершенно ничего не было, все пустое, не мое… я не хотел.

Его пугает эта мгновенная перемена в моем лице:

- Гарри, успокойся немедленно. Не вздумай себя винить, ты что? Мне вообще не надо было ничего говорить тебе…

«Как не надо? Ты же только что сказал, что …», — я даже мыслить связно не могу.

- Северус, я тогда совершенно не думал ни о ком — ни о тебе, ни о сэре Энтони, ни о Драко… Понимаешь, я просто не мог иначе. Меня… словно затягивало, будто я должен был сделать это, должен был умереть вот так.

- Прекрати немедленно, — он прижимает меня к себе крепко-крепко, так что, мне кажется, я чувствую сейчас каждую клеточку его тела, — ты ни в чем не виноват, все получилось так, как получилось. Если ты станешь винить себя — что тогда делать мне?

А потом, уже чуть отстраняясь, смотрит на меня и говорит:

- Если хочешь, я даже готов покраситься. В блондина. Буду, как Малфой.

И я без малейших переходов начинаю смеяться. Северус мягко проводит пальцами по моим нижним векам — на подушечках его пальцев блестит влага.

- Все понятно, — со вздохом говорит пират, и достает из ящика стола таблетки.

А потом у меня страшно болит голова, я даже уверяю его, что очень жалею, что не умер раньше. Но он просто остается сидеть рядом со мной, ждет, когда подействуют лекарства, а когда я просыпаюсь через пару часов, у меня почему-то появляется стойкое ощущение, что вот теперь все хорошо.

И дни действительно текут своим чередом — после завтрака появляется Сэмюэль, дотошно расспрашивает меня о самочувствии, потом выдает Северусу очередные рекомендации, они спускаются в сад или просто еще какое-то время разговаривают внизу, потому что пират возвращается не сразу. Я уговариваю его не сидеть со мной круглые сутки — мне кажется, ему должно быть скучно вот так часами стеречь меня, но тут он почему-то не согласен. Только пару раз в день позволяет себе спуститься вниз по каменной белой лестнице, ведущей к морю, чтобы искупаться — а я потом, как щенок, долго обнюхиваю его пахнущую морем кожу и мокрые волосы — он смеется.

Он читает мне вслух книги, я не очень вдумываюсь в содержание, просто слушаю его низкий негромкий голос.

Когда окончательно становится ясно, что моему здоровью больше ничего не угрожает, мы даже пишем письмо Рону и Гермионе, потому что он, оказывается, тоже обещал известить их, как только найдет меня, а я… я вообще пропал, хотя мы обычно списывались с ними каждые два-три дня. Он не дает мне ноутбук, опасаясь, что мерцание экрана нанесет непоправимый вред моим глазам. Или хочет знать, что именно я напишу им… мне не кажется, что это повод для ссор, поэтому мы придумываем текст вместе — осторожный и обтекаемый. Видимо, в итоге настолько непонятный, что на следующее утро мы получаем недоуменный ответ от Гермионы, нет, скорее, вопрос: «Гарри, что у вас там происходит?» И во втором письме приходится выражаться яснее, будучи готовыми получить на следующий день полное охов и причитаний письмо о том, что я же мог убиться!

А еще мы играем с ним в карты, нет, ничего сложного, какие-то совсем детские игры, потому что мне нельзя напрягаться, да мне, сказать по чести, и не знакомы правила тех игр, которыми пристало занимать себе сиятельным господам в перерывах между сигарой и виски. И пират ужасающе жульничает, причем делает это без всякой магии. Однажды я даже уличаю его в том, что он попросту уселся на карту, показавшуюся ему лишней в не очень благоприятном для него раскладе. Я любуюсь его красивыми руками, небрежно тасующими колоду, он перехватывает мой взгляд, ерошит мне волосы, вот уже пару дней свободные от всяческих повязок — ранка над ухом стремительно заживает.

- И что ты так на меня смотришь? Думаешь, я сейчас что-нибудь сброшу? — и улыбается хитро, прекрасно понимая, что я смотрю на него совсем не из-за этого.

- Я соскучился по тебе, — признаюсь я.

А потом нам становится неинтересно играть просто так, и мы решаем, что для придания нашему занятию хоть какой-то остроты нужно делать ставки.

- Ну, играть с тобой на деньги неинтересно, — говорю я, — это все равно, что ковырять гору детским совком.

- А на раздевание неинтересно с тобой, — смеется он, — на тебе кроме пластыря и плавок ничего нет.

И мы, сам не знаю, почему, договариваемся играть на вопросы — проигравший рассказывает какую-то часть своей истории, которую не знает другой. Разумеется, я все время проигрываю, но Северус милосерден. «Загреб», — говорит он, или: «Университет». И я во всех подробностях рассказываю ему о том, где и как живу в Загребе, проиграв еще раз, повествую о своих странствиях по миру, опуская пока что ту неделю в Норвегии, когда я не мог сказать, кто я, и куда несут меня холодные ветры моих страшных снов. Рассказываю про свою учебу, о том, как подружился с Драганом. Я даже и не подозревал, что в моей совершенно обычной жизни есть так много вещей, о которых мне захочется поведать ему. А он слушает, он умеет и спрашивать, и слушать, каким-то образом ухитряясь не затрагивать тем, болезненных для меня, и в то же время вытягивая массу подробностей, по которым довольно легко додумать и остальное — то, о чем я пока что предпочитаю молчать. Я проигрываю ему даже своих демонов, любящих миндаль и вишню и недовольно морщащих нос от дыма моих дешевых сигарет. И, весьма вероятно, он вытянул бы из меня и все остальное — но он не успевает. Потому что однажды выходит так, что ему нечем крыть ту карту, которую я выкладываю перед ним последней.

- Ты проиграл, Северус, — говорю я, не в силах сдержать довольную улыбку.

- Проиграл, — подтверждает он. — Я же не отрицаю. Спрашивай.

И он вдруг становится очень серьезен. А я, даже не задумываясь, выпаливаю:

- Лондон. Расскажи мне, что было после того, как я исчез.

- Ты действительно хочешь знать? — он медленно собирает карты, все еще разбросанные по постели между нами, и аккуратно складывает их на столик. — Видишь ли, это довольно непростая история, боюсь, не только для меня. Ты уверен, что готов слушать?

- Северус, — прошу я, — но я же почти здоров, даже твой сосед вчера сказал, что еще пара дней — и все, можно вставать.

- Наш сосед, Гарри, — поправляет он меня.

- Ну, хорошо, наш сосед. Я просто никак не могу привыкнуть. Что было в Лондоне, Северус? Ты расскажешь мне?

- Да, — говорит он, оставаясь сидеть рядом со мной. — В молчании мало толку, правда? С чего начинать?

Я же не могу просить его начать с момента моей мнимой смерти, на это у меня все же ума хватает, так что я выбираю, как мне кажется, более деликатную тему:

- Почему ты ушел из Министерства Магии, Северус?

Но в ответ я получаю все — то, о чем не решался спросить, то, о чем не посмел бы заговорить никогда, то, чего никогда и не ожидал услышать от лорда Довилля. Как будто он давно готовился к этому разговору, потому что в тот день он обрушил на меня все, что не могло быть сказано за те месяцы, что мы прожили по разную сторону разделявших нас баррикад, которые с таким старанием сложили сами — из обмана, недоверия, предательства, непонимания и непрощения.

- Почему я ушел из Министерства? Наверное, потому же, почему ты уехал из Англии, Гарри. Когда я понял, что мне больше нечем заполнить пространство, в котором я находился, по привычке называя его своей жизнью. Когда признал, что меня обступила пустота… Постарайся не перебивать меня, хорошо?

И я обещаю.

* * *

— Когда я ушел из Министерства… знаешь, я даже иногда думал, что зря это сделал, потому что теперь, когда мои дни вдруг, впервые за столько лет, стали свободны от восхода до заката, да и ночью было предостаточно времени, чтобы метаться по дому… Я даже пробовал пить — это не помогало. Я не понимал, как это возможно — все потеряло смысл. Пойми, мне было сорок три года, я получил все, к чему мы шли столько времени. Смешно, но это так — пока мы воевали, я был вынужден играть на два фронта, порой забывая, который из них мой. И мне казалось, впрочем, я не знаю ни одного человека, пожалуй, кроме тебя, кто бы не мог сказать того же самого о себе: я всегда полагал, что достоин большего. Нет, не то чтобы весь мир был мне обязан, но... Ты, вероятно, понимал все это про меня и на Кесе, да и гораздо раньше, а потом в Лондоне это было уже совершенно очевидно — я действительно хотел власти, признания, благодарности, влияния. То, чего я не мог получить, будучи человеком Дамблдора, шпионом, зельеваром Темного лорда, профес<