Выходит Луиджи, за ним его жена кончетта в сопровождении катарины и лючии. Потом джакомо, этторе.

ЛУИДЖИ. Сейчас у меня тоже землю будешь любить, Джованни!

ЛУКА. В чем дело?

ЛУИДЖИ. Пусть этот бык повторит при всех, что он сказал о моей жене! Люди! Э, сюда! Давай-давай идите! Чтобы все слышали. Он говорит, что узнал сладость ласк моей жены!

ГВИДО. Эге! Это — не шутка, это требует серьезного внимания. Спокойствие, Луиджи! Ты здесь — чужой, твоя жена — наш человек, мы все тут знали ее ребенком, и если обижен ты — ее вина падает на всех нас, — будем правдивы! (Джованни): Ты сказал это?

ДЖОВАННИ. Ну да.

ГВИДО. И это – правда?

ДЖОВАННИ. Кто когда-нибудь уличал меня во лжи?

ЛУКА. Ты порядочный человек - дело принимает очень мрачный оборот!

ЛУИДЖИ. (Кончетте ): Я — уезжаю! Я не хочу знать тебя, если ты не докажешь, что слова этого негодяя — клевета. Я уезжаю!

ЛУКА. Луиджи! Ты оставляешь ее одну, с ребенком на руках, без денег и хлеба.

КАТАРИНА. Синьоры, вы уже слышали, что это касается чести всех вас. Это — ее шалость, внушенная лунной ночью. Задета судьба двух матерей — так? Я беру Кончетту к себе, и она будет жить у меня, до дня, когда мы откроем правду.

ЛЮЧИЯ. Ну, добряк, скажи – ты брал ее много раз, Кончетту?

ДЖОВАННИ. Лючия, старая ведьма, крикунья!

ЛЮЧИЯ. Брал, Кончетту, спрашиваю тебя!

ДЖОВАННИ. Что вы принялись за бедного Джованни? Не нужно щипать его душу как старую тряпку.

КАТАРИНА. Отвечай, дурачина! Брал ты ее или нет?!

ДЖОВАННИ. Однажды.

ЛЮЧИЯ. Это можно было сказать и не думая.

КАТАРИНА. Случилось это вечером, ночью, утром?

ДЖОВАННИ. Вечером, допустим, ага?

ЛЮЧИЯ. Было еще светло?

ДЖОВАННИ. Да.

КАТАРИНА. Так! Значит ты видел ее тело?

ДЖОВАННИ. Ну конечно.

ГВИДО. Ну скажи нам, каково оно?

ДЖОВАННИ. Что же я могу сказать? Ведь я не рассматривал ее как доктор!

ЛЮЧИЯ. А уши смотри какие лиловые!

ДЖОВАННИ. Твои уши большие и желтые словно увядшие листья

КАТАРИНА. Может быть, ты все-таки заметил одну особенность Кончеттины?

ДЖОВАННИ. Всё это случилось так быстро, право, я ничего не заметил…

КАТАРИНА. Ты и не заметил? Который раз ты проходил мимо моего окна, когда я ложилась спать?

ЛЮЧИЯ. А на пляже как делал вид, будто рыбачишь, а сам все на меня смотрел!

ДЖОВАННИ. Ничего не было, я сказал это со зла.

КАТАРИНА. Так мы и думали.

ДЖАКОМО. Граждане, товарищи, хорошие люди! Мы требуем справедливости к нам — мы должны быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что мы понимаем высокую цену того, что нам нужно, и что справедливость для нас не пустое слово, как для наших хозяев. Вот человек, который оклеветал женщину, оскорбил товарища, разрушил одну семью и внес горе в другую, заставив свою жену страдать от ревности и стыда. Мы должны отнестись к нему строго.

ЭТТОРЕ. Хватит языками чесать! Вон его из коммуны!

ГВИДО. А может тебя сначала, а?

ЛУКА. Да, пусть остается! У него — дом, виноградник, пара лошадей, четыре осла для иностранцев, — всё это поднято его горбом и стоит немало труда.

ЭТТОРЕ. Он гад!

ДЖОВАННИ. Я прошу снисхождения! Никто ведь не безгрешен. Прогнать меня с земли, на которой я жил больше тридцати лет, где работали мои предки, — это не будет справедливо!

ДЖАКОМО. Я думаю, друзья, он будет хорошо наказан, если мы возложим на него обязанность содержать жену Луиджи и его ребенка, — пусть он платит ей половину того, что зарабатывал Луиджино!

ЛУКА. Давайте все спокойно, между собой, без суда, без ножа? Мы не любим, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные слова торчат редко, как зубы во рту старика, или, когда судьи, эти чужие нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют про нас таким тоном, точно мы дикари, а они — божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые не прикасаются к женщине! Мы — простые люди и смотрим на жизнь просто.

ЛУИДЖИ. (Кончетте): Иди ко мне, милая, и будем жить снова хорошо. Не бери ни чентезима у этого человека, а если уже взяла — брось взятое в глаза ему! Я пред тобою тоже не виноват, разве я мог подумать, что человек лжет в таком деле, как любовь! (Джованни): У меня три брата, и все четверо мы поклялись друг другу, что зарежем тебя, как барана, если ты сойдешь когда-нибудь с острова на землю в Сорренто, Кастелламаре, Toppe или где бы то ни было. Как только узнаем, то и зарежем, помни! Это такая же правда, как то, что люди твоей коммуны — хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синьоре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не сходя с острова, пока я не скажу тебе — можно!

ДЖОВАННИ. (Луке): Нельзя ли осудить Луиджи за угрозу его?

ЛУКА. Можно, конечно, но ведь тогда братья его уж, наверное, зарежут вас; приедут сюда и зарежут. Я советую — подожди! Это — лучше. Гнев — не любовь, он недолговечен...

КОНЧЕТТА. Любимый мой… Хороший мой… Солнце мое… Выставил меня тут перед всей разгульной бабой, как эти две (указывает на Лючию и Катарину), а сейчас «все хорошо, иди ко мне, милая», как ни в чем не бывало. Опозорил и стоит важный индюк. Братьями прикрывается, потому что сам ничерта не может. Мадонна, за что мне такого барана? Он же придурок. Пошел домой быстро. Будешь у меня жрать только лук, чеснок и помидоры.

Уходят.

ГВИДО. Вот это любовь.

ЛУКА. Страсть…

ГВИДО.

— Отчего старики плохо спят?
Догадайся, Умберто, подумай!
— Оттого, что слишком много
Пили в юности вина...

ЛУКА. Это не про меня сказано.

ГВИДО.

— А еще отчего плохо спят старики?
Что ты скажешь, Бертино умный?
— Оттого, что в свое время
Не любили сколько нужно...

ГВИДО. Хорошая песня, дядя Лука?

ЛУКА. Ты сам узнаешь это, когда тебе минет шестьдесят... Вы, мальчики, смеетесь хорошо, бегаете за девушками, говорите – любовь! Но не знаю, так ли хорошо вы умеете любить, как любили в старину…

ГВИДО. Ба! Знакомая песня... Любят всегда одинаково, я думаю...

ЛУКА. Вон там… Где-то там высоко у меня жена. Как ты там, Ида? Поют ли тебе яркие птички свои итальянские песенки? Светит ли тебе наше солнце? Есть ли там звезды?

ДЖОВАННИ. Слушай ну, жизнь продолжается.

ЛУКА. А я и живу. Чтобы мне добраться до Иды – нужно тут еще помочь. Чтобы подняться туда, нужна любовь. А любовь к людям – это ведь и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего… Раньше тут жило и родилось много замечательных людей. В старину они рождались чаще, чем теперь, и были заметней, а ныне, когда все ходят в пиджаках и занимаются политикой, трудно стало человеку подняться выше других, да и душа туго растет, когда ее пеленают газетной бумагой…

Когда умер отец — мне было тринадцать лет. Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу... Было трудно, но молодость не боится труда — так? — В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, — такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. «Женимся?» — сказал я ей. «Это будет смешно, кривой! — ответила она невесело. — Ни у тебя, ни у меня нет ничего — как будем жить?» — Святая правда: ни у меня, ни у нее — ничего! Но — что нужно для любви в юности? Вы все знаете, как мало нужно для любви; я настаивал и победил. «Да, пожалуй, ты прав, — сказала наконец Ида. — Если святая матерь помогает тебе и мне теперь, когда мы живем отдельно, ей, конечно, будет легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!» Молодежь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас, а священник сказал, что мы безумцы и призвал бороться с соблазнами. Но молодость — упряма и по-своему — умна! Настал день свадьбы, мы не стали к этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь. — «Мы уйдем в поле! — сказала Ида. — Почему это плохо? Матерь Божия везде одинаково добра к людям». — Так мы и решили: земля — постель наша, и пусть оденет нас небо! — Отсюда начинается другая история, прошу внимания, — это лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик Джиованни, у которого я много работал, сказал мне — так, знаете, сквозь зубы — ведь речь шла о пустяках! — «Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев, если ты с Идой хочешь жить в нем!»— Вот у нас и дом! — Работаю я, пою — в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая: — «Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня ее, есть лишняя». А когда я шел к нему, сердитая Мария — лавочница — закричала:— «Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты совсем безумец, кривой! Пришли ко мне твою невесту...»— А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано кричит ей с порога своего дома: «Спроси его — много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, что может быть легкомысленнее их?» О, синьоры, синьоры! На утро дня свадьбы у нас было всё, что нужно для дома, — статуя мадонны, посуда, белье, мебель — всё, клянусь вам! Ида плакала и смеялась, я тоже, и все смеялись — нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!..— Синьоры! Это дьявольски хорошо иметь право назвать людей — наши! И была свадьба — э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом... У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело... Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это! Вот, синьоры, кое-что о людях. Это вкусно, не правда ли? Ида, я скоро к тебе. Ты подожди немного.

 

Картина вторая

В священной тишине восходит солнце, и от камней острова поднимается в небо сизый туман, насыщенный сладким запахом золотых цветов дрока. Остров, среди темной равнины сонных вод, под бледным куполом неба, подобен жертвеннику пред лицом бога-солнца.