Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение жизни.

Денис Орлов

«Сказки об Италии»

Пьеса по мотивам рассказов Максима Горького

 

Действующие лица:

Джованни, он же Художник, он же Чумазый рабочий, он же мальчик Джузеппе;

Лука, он же Русский сеньор, он же Пепе через 50 лет;

Гвидо, он же Священник, он же Немец, он же Патрульный, он же Отец Горбуна;

Пепе, он же Парикмахер, он же Сын;

Лючия, она же Жена художника, она же Жена американца, она же Горожанка;

Девочка с цветами, она же Сестра Пепе;

Луиджи, он же Почтальон, он же Папа Пепе;

Джакомо, он же Микеле, он же Горожанин, он же Горбун;

Этторе, он же Американец, он же Враг;

Катарина, она же Женщина в горе, она же мать Горбуна;

Кончетта, она же Сестра Горбуна.

Картина первая

Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение жизни.

На тротуаре в тени большого дома сидят, готовясь обедать, трое мостовщиков – ДЖОВАННИ, ГВИДУ И ЛУКА — серые, сухие и крепкие камни.

ДЖОВАННИ. Солнце печет как огнем, хочется быть рыбой. Скучно.

ГВИДО. Станешь рыбой, а тебя поймают и на сковороду бросят, Джованни. У тебя всегда так в жизни. Потому что ты – неудачник.

ДЖОВАННИ. Я родился в Италии, значит счастливый.

ЛУКА. Мы все родились в Италии, это не считается.

ГВИДО. Счастье там, где есть работа. У нас только лень.

ДЖОВАННИ. Может быть – я не знаю – может быть.

ГВИДО. Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! Милан, Турин – вот превосходные мастерские, где формируются новые люди, растет новый мозг! Подожди немного, земля станет честной и умной.

ЛУКА. Мы в последнюю очередь. Я не доживу.

ДЖОВАННИ. Да!

ГВИДО. Чем дальше на север, говорю я, тем лучше работа. Уже французы живут не так лениво, как мы, дальше — немцы и наконец русские — вот люди!

ДЖОВАННИ. Да!

ГВИДО. Бесправные, под страхом лишиться свободы и жизни, они делают грандиозное дело — живут ради работы.

ДЖОВАННИ. Страна героев. Я бы хотел жить с ними.

ЛУКА. Ты? Кусочком льда был бы ты там через неделю.

К ним идет мальчик ПЕПЕ с фьяской вина в руке и небольшим узлом в другой, идет, вскинув голову, и кричит звонко, точно птица, не видя, что сквозь солому, которой обернута бутылка, падают на землю, кроваво сверкая, точно рубины, тяжелые капли густого вина.

ЛУКА. Скорее, слепой! Смотри — вино! Давай сюда!

ПЕПЕ. Мадонна, я же сказал, что не донесу!

Пепе стрелою умчался куда-то во двор и столь же быстро выскочил оттуда с большим желтым блюдом в руках. Блюдо поставили на землю, и Джованни стал внимательно лить в него вино.

Идет ЛЮЧИЯ в бледно-голубом платье, на ее черных волосах золотистый кружевной шарф. Женщина ведет за руку маленькую ДЕВОЧКУ.

ДЕВОЧКА. О, ма, о, ма, о, миа ма-а...

ГВИДО.

— Отчего старики плохо спят?
Догадайся, Умберто, подумай!
— Оттого, что слишком много
Пили в юности вина...

ЛУКА. Это не про меня сказано.

ГВИДО.

— А еще отчего плохо спят старики?
Что ты скажешь, Бертино умный?
— Оттого, что в свое время
Не любили сколько нужно...

ГВИДО. Хорошая песня, дядя Лука?

ЛУКА. Ты сам узнаешь это, когда тебе минет шестьдесят... Вы, мальчики, смеетесь хорошо, бегаете за девушками, говорите – любовь! Но не знаю, так ли хорошо вы умеете любить, как любили в старину…

ГВИДО. Ба! Знакомая песня... Любят всегда одинаково, я думаю...

ЛУКА. Вон там… Где-то там высоко у меня жена. Как ты там, Ида? Поют ли тебе яркие птички свои итальянские песенки? Светит ли тебе наше солнце? Есть ли там звезды?

ДЖОВАННИ. Слушай ну, жизнь продолжается.

ЛУКА. А я и живу. Чтобы мне добраться до Иды – нужно тут еще помочь. Чтобы подняться туда, нужна любовь. А любовь к людям – это ведь и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего… Раньше тут жило и родилось много замечательных людей. В старину они рождались чаще, чем теперь, и были заметней, а ныне, когда все ходят в пиджаках и занимаются политикой, трудно стало человеку подняться выше других, да и душа туго растет, когда ее пеленают газетной бумагой…

Когда умер отец — мне было тринадцать лет. Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу... Было трудно, но молодость не боится труда — так? — В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, — такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. «Женимся?» — сказал я ей. «Это будет смешно, кривой! — ответила она невесело. — Ни у тебя, ни у меня нет ничего — как будем жить?» — Святая правда: ни у меня, ни у нее — ничего! Но — что нужно для любви в юности? Вы все знаете, как мало нужно для любви; я настаивал и победил. «Да, пожалуй, ты прав, — сказала наконец Ида. — Если святая матерь помогает тебе и мне теперь, когда мы живем отдельно, ей, конечно, будет легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!» Молодежь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас, а священник сказал, что мы безумцы и призвал бороться с соблазнами. Но молодость — упряма и по-своему — умна! Настал день свадьбы, мы не стали к этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь. — «Мы уйдем в поле! — сказала Ида. — Почему это плохо? Матерь Божия везде одинаково добра к людям». — Так мы и решили: земля — постель наша, и пусть оденет нас небо! — Отсюда начинается другая история, прошу внимания, — это лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик Джиованни, у которого я много работал, сказал мне — так, знаете, сквозь зубы — ведь речь шла о пустяках! — «Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев, если ты с Идой хочешь жить в нем!»— Вот у нас и дом! — Работаю я, пою — в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая: — «Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня ее, есть лишняя». А когда я шел к нему, сердитая Мария — лавочница — закричала:— «Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты совсем безумец, кривой! Пришли ко мне твою невесту...»— А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано кричит ей с порога своего дома: «Спроси его — много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, что может быть легкомысленнее их?» О, синьоры, синьоры! На утро дня свадьбы у нас было всё, что нужно для дома, — статуя мадонны, посуда, белье, мебель — всё, клянусь вам! Ида плакала и смеялась, я тоже, и все смеялись — нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!..— Синьоры! Это дьявольски хорошо иметь право назвать людей — наши! И была свадьба — э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом... У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело... Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это! Вот, синьоры, кое-что о людях. Это вкусно, не правда ли? Ида, я скоро к тебе. Ты подожди немного.

 

Картина вторая

В священной тишине восходит солнце, и от камней острова поднимается в небо сизый туман, насыщенный сладким запахом золотых цветов дрока. Остров, среди темной равнины сонных вод, под бледным куполом неба, подобен жертвеннику пред лицом бога-солнца.

Первый, у кого он спросил о таинственном значении открытки, был рыжий ХУДОЖНИК, иностранец — длинный и худой парень, который очень часто приходил к дому Чекко и, удобно поставив мольберт, ложился спать около него, пряча голову в квадратную тень начатой картины.

ЭТТОРЕ. Сеньор, что сделали эти люди?

ХУДОЖНИК. Должно быть, что-то смешное. Глядите как улыбаются.

ЭТТОРЕ. А что напечатано про них?

ХУДОЖНИК. Это — по-английски. Кроме англичан, их язык понимает только Бог, да еще моя жена, если она говорит правду в этом случае. Во всех других случаях она не говорит правды...

ЭТТОРЕ. Болтливый ты, как чиж. Скажи лучше, где найти твою жену.

ХУДОЖНИК. Ну в это время, да и всегда, она тает от жары, лежа в гамаке, в нашем саду и сердито смотрит на голубое небо.

…

ЭТТОРЕ. Сеньора.

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Чего надо?

ЭТТОРЕ. Можете прочитать, что здесь написано?

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Чего прочитать?

ЭТТОРЕ. Вот на карточке.

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Вы слепой?

ЭТТОРЕ. Не умею.

ЖЕНА ХУДОЖНИКА Мрак… Так, эти люди посажены в тюрьму.

ЭТТОРЕ. Украли или убили?

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. О нет, просто они социалисты.

ЭТТОРЕ. Что такое – социалисты?

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Вы серьезно? Это - политика.

ЭТТОРЕ. Это – честно? Что тут написано – это честно?

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Я не знаю. Я сказала – это политика, понимаешь?

ЭТТОРЕ. Нет, я не понимаю. Политику делают в Риме министры и богатые люди для того, чтобы увеличить налоги на бедных людей. А мои… вот эти парни на карточке – рабочие. Они живут в Америке, славные парни. Зачем им делать политику?

ЖЕНА ХУДОЖНИКА. Я не знаю! Я сказала – политика, понимаешь?

ЭТТОРЕ. Иностранцы – самые бестолковые люди.

Картина третья

ПЕПЕ — лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пестрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, темная от солнца и грязи. Он похож на сухую былинку, — дует ветер с моря и носит ее, играя ею.

ПЕПЕ. Вы только посмотрите на этих туристов! Вот толстый немец. У него такое лицо, будто его расковыряли шпагой. А это, видать, англичанин. Все англичане будто похожи на злодеев из телевизора. Ну и конечно француз! Неподражаемый француз, шумный, как погремушка.

ПАПА. Только благодаря им мы зарабатываем. Тебе пора становиться ответственным. Ты еще не продал остатки цветов.

ПЕПЕ. Я продам, отец, но эти деньги погостят у нас в кармане до тех пор, пока ты не потратишь их на ставках.

ПАПА. Я больше не ставлю.

ПЕПЕ. Значит продуешь в карты.

ПАПА. Это мое дело, куда я трачу деньги.

ПЕПЕ. На ветер.

ПАПА. Пререкаться будешь?

ПЕПЕ. Нет. Я пойду работать… Какое лицо! Вот лицо не меньше моего живота. Возьмите у меня цветов, сеньор!

НЕМЕЦ. У меня уже есть.

ПЕПЕ. Цветов никогда не бывает много.

НЕМЕЦ. Браво, малыш! Давай мне два.

ПЕПЕ. О, два это к покойнику.

НЕМЕЦ. А куда мне еще?

ПЕПЕ. Подарите их вон той сеньоре, она смотрит на вас с тех пор, как вы тут появились.

НЕМЕЦ. Да ладно.

ПЕПЕ. Поверьте мне, она на вас запала.

НЕМЕЦ. Давай мне, знаешь, три цветка.

ПЕПЕ. Три? Это несерьезно. Они будут смотреться в вазе как ноздря с волосинками.

НЕМЕЦ. Язык у тебя подвешен… Ладно, четыре тогда.

ПЕПЕ. И что у меня останется? Два цветка? Кому мне их продать? Кого хотели – сегодня уже похоронили.

НЕМЕЦ. Мне тогда не хватит денег на фрукты жене. Она просила! Я вообще только за ними отошел из гостиницы.

ПЕПЕ. Раз вы решились подойти к той сеньоре, то нужно идти до конца!

НЕМЕЦ. Пройдоха.

ПЕПЕ.

Мой друг недавно умер,
Грустит моя жена...
А я не понимаю,
Отчего она так грустна?

ПАПА. Зачем ты собираешь эти цветы? Они уже ни на что не годны.

ПЕПЕ. Жалко их. А я приду домой и поставлю в вазу… Ты обещал, что мы поедем ловить пеццони сегодня.

ПАПА. Поедем, Пепе.

ПЕПЕ. В прошлый раз тоже говорил, что поедем.

ПАПА. Поедем! Давай мне эти деньги. Лодку на них отремонтирую.

ПЕПЕ. Лодку?

ПАПА. Давай сюда говорю.

ПЕПЕ. Расскажи, как мы поедем на рыбалку.

ПАПА. Сядем в лодку, отправимся в море.

ПЕПЕ. Нет, ты расскажи также, как тогда, когда мне было грустно, а ты меня успокаивал. Вот прям как тогда чтобы!

ПАПА. Ну давай ну… Вечером, когда весь город соберется спать, мы с тобой сядем в лодку и отправимся в море… Что еще… будем плыть в сторону каменного пляжа… до тех пор, пока купол Собора Святого Стефана не опустится на горизонт. И здесь станем ловить рыбу Пеццони. Это очень тонкая и вкусная рыба с розовыми плавниками, ее называют также коралловой рыбой, потому что она водится там, где есть кораллы, очень глубоко. Ее ловят, стоя на якоре, крючком с тяжелым грузилом. Красивая рыба. Говорят, если поймаешь пеццони, и съешь ее с близкими тебе людьми, то вы никогда не потеряете друг друга…. А домой мы вернемся – уже будет совсем темно. Устанем, зато будем счастливы.

ПЕПЕ. Мы же правда поедем? В это раз точно?

ПАПА. Да, я тебе обещаю. Сейчас иди, помоги сеньоре Кончетте донести корзину яблок. Не забудь получить у нее награду, не стесняйся.

Пепе подходит к КОНЧЕТТЕ.

ПЕПЕ. Сеньора, сегодня не правда ли один из лучших дней нашей бедной жизни. Давайте я вам помогу.

КОНЧЕТТА. Пепе, какой ты все-таки маленький мальчик, но такой умный. Сам, наверное, этого пока не понимаешь, да? Отнеси эту корзину яблок из моего сада моей подруге Франческе. Вон там она живет. Заработаешь сольдо.

Кончетта уходит.

Пепе встречает СЕСТРУ.

ПЕПЕ. Сестренка, с тех пор, как ты поступила прислугой к тому богатому американцу, ты сразу стала румяной и наливной, точно груша в августе.

СЕСТРА. На хороших хлебах. Я и вам домой могу стащить что-нибудь.

ПЕПЕ. Сегодня вечером мы с папой поплывем за пеццони.

СЕСТРА. Верь ему больше.

ПЕПЕ. Он обещал.

СЕСТРА. Который раз он тебе обещает, а сам идет к Джованни и сидит у него, пока не продуется. Ты опять отдал ему заработанные. Опять на лодку, да? Я тебе говорила – половину прятать в башмак?

ПЕПЕ. Я все равно ему верю. Лучше быть обманутым дураком, чем недоверчивым идиотом… Ты ешь каждый день?

СЕСТРА. Два и три раза, если хочу.

ПЕПЕ. Пожалела бы зубы. Очень богат твой хозяин?

СЕСТРА. Он, я думаю, богаче короля.

ПЕПЕ. Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина?

СЕСТРА. Ну это трудно сказать.

ПЕПЕ. Десять?

СЕСТРА. Может быть, больше.

ПЕПЕ. Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и теплые.

СЕСТРА. Зачем они тебе?

ПЕПЕ. Ты видишь — какие у меня? Видеть это было трудно, — от штанов Пепе на ногах его оставалось совсем немного.

СЕСТРА. Но он ведь может подумать, что мы украли?

ПЕПЕ. Не нужно считать людей глупее нас! Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка!

СЕСТРА. Ведь это песня!

Море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. Пепе ждет отца. Уже темно, а его все нет. Пепе уходит домой.

Картина четвертая

Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и всё вокруг похоже на тихий сон ребенка.

Чумазый рабочий. Это медаль за работу в Симплонском туннеле. Э, всякая работа трудна, до времени, пока ее не полюбишь, а потом — она возбуждает и становится легче. Все-таки — да, было трудно! Было даже страшно, иногда. Ведь и земля должна что-нибудь чувствовать — не так ли? Когда мы прорезали в горе эту рану, — земля там, внутри, встретила нас сурово. Она дышала на нас жарким дыханием, от него замирало сердце, голова становилась тяжелой и болели кости, — это испытано многими! Потом она сбрасывала на людей камни и обливала нас горячей водой; это было очень страшно! Порою, при огне, вода становилась красной, и отец мой говорил мне: «Ранили мы землю, потопит, сожжет она всех нас своею кровью, увидишь!» Конечно, это фантазия, но, когда такие слова слышишь глубоко в земле, среди душной тьмы, плачевного хлюпанья воды и скрежета железа о камень, — забываешь о фантазиях. Там всё было фантастично. Мы, люди, — такие маленькие, и она, эта гора, — до небес... это надо видеть, чтоб понять! Мой отец сначала не верил: «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — вы увидите, что мадонна будет не с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. «Дети Бога, - говорил мой отец: - так нельзя бороться с землей, она отомстит за свои раны и останется непобежденной! Вот вы увидите: просверлим мы гору до сердца, и когда коснемся его, — оно сожжет нас, бросит в нас огонь, потому что сердце земли — огненное, это знают все! Возделывать землю — это так, помогать ее родам — нам заповедано, а мы искажаем ее лицо, ее формы. Смотрите: чем дальше врываемся мы в гору, тем горячее воздух и труднее дышать». Не один он думал так, и это верно было: чем дальше — тем горячее в туннеле, тем больше хворало и падало в землю людей. Ночами в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе...— «Разве я не прав?» — говорил отец, со страхом в глазах и кашляя всё чаще, глуше... — «Разве я не прав? — говорил он. — Это непобедимо, земля!»— И наконец — лег, чтобы уже не встать никогда. Он был крепок, мой старик, он больше трех недель спорил со смертью, упорно, без жалоб, как человек, который знает себе цену. «Моя работа — кончена, Паоло, — сказал он мне однажды ночью. — Береги себя и возвращайся домой, да сопутствует тебе мадонна!» Потом долго молчал, закрыв глаза, задыхаясь. «Знаешь, Паоло, сын мой, я все-таки думаю, что это совершится: мы и те, что идут с другой стороны, найдем друг друга в горе, мы встретимся — ты веришь в это?» Я — верил. «Всё надо делать с верой в благостный исход и в бога, который помогает, молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя, сын, если это случится, если сойдутся люди — приди ко мне на могилу и скажи: отец — сделано! Чтобы я знал!»— Это было хорошо, дорогой синьор, и я обещал ему. Он умер через пять дней после этих слов, а за два дня до смерти просил меня и других, чтоб его зарыли там, на месте, где он работал в туннеле, очень просил, но это уже бред, я думаю... Мы и те, что шли с другой стороны, встретились в горе через тринадцать недель после смерти отца! О, когда мы услыхали там, под землею, во тьме, шум другой работы, шум идущих встречу нам под землею, под огромною тяжестью земли, которая могла бы раздавить нас, маленьких, всех сразу! Много дней слышали мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днем они становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей — мы работали, как злые духи, как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, — это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все мы стали так милы и добры, как дети. Ах, если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы! А когда наконец рушился пласт породы, и в отверстии засверкал красный огонь факела, и чье-то черное, облитое слезами радости лицо, и еще факелы и лица, и загремели крики победы, крики радости, — о, это лучший день моей жизни, и, вспоминая его, я чувствую — нет, я не даром жил! Была работа, моя работа! И когда мы вышли из-под земли на солнце, то многие, ложась на землю грудью, целовали ее, плакали — и это было так хорошо, как сказка! Да, целовали побежденную гору, целовали землю! Конечно, я пошел к отцу, о да! Конечно, — хотя я знаю, что мертвые не могут ничего слышать, но я пошел, я пошел к нему на могилу, постучал о землю ногой и сказал, — как он желал этого: «Отец — сделано! — сказал я. — Люди — победили. Сделано, отец!»

 

Картина пятая

ГОРОЖАНИН. Уже несколько недель город обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо. По ночам они зажигают костры, их огонь смотрит из черной тьмы на стены города множеством красных глаз. Злорадное пламя. Его растопка – наши жизни. А дым распространяет мрачные думы. Враги вытоптали поля, выжгли виноградники вокруг стен, а ручьи, питавшие город водой, они забросали трупами.

ГОРОЖАНКА. Особенно невыносимо становится вечером, когда в тишине стоны и плач звучат яснее и обильнее. Хотя бы огонь зажечь дома… Боимся.

По улице идет МАРИАННА.

ГОРОЖАНИН. Это она?

ГОРОЖАНКА. Она. Точно рыба в глубине реки. Мелькает, боится.

ГОРОЖАНИН. Не боится. Другое тут.

ПАТРУЛЬНЫЙ. Вы снова на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут убить, и никто не станет искать виновного в этом…

МАРИАННА. А вы – убьете? У вас есть пистолет, вы можете. Вы знаете, что во главе людей, разрушивших город, стоит мой сын. Еще недавно я смотрела на него с гордостью, как на драгоценный свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную мной в помощь людям города — где я родилась сама, родила и выкормила его.

Патруль. Думайте о себе в первую очередь.

Около городской стены, она увидала другую ЖЕНЩИНУ: стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а на стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.

МАРИАННА. Муж?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Нет.

МАРИАННА. Брат?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Сын. Муж убит тринадцать дней тому назад, а этот – сегодня… Мадонна всё видит, всё знает, и я благодарю ее!

МАРИАННА. За что?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать, что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил веселую жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу, как это сделал сын Марианны, враг бога и людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!

Картина шестая

Ребенком ГОРБУН был тих, незаметен, задумчив и не любил игрушек. Это ни в ком, кроме сестры, не возбуждало особенного внимания к нему — ОТЕЦ и МАТЬ нашли, что таков и должен быть неудавшийся человек, но СЕСТРЫ, которая была старше брата на четыре года, его характер возбуждал тревожное чувство. Почти все дни она проводила с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, — он складывал их, одну на другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой, обычно же смотрел на сестру, как на всё, — невеселым взглядом больших глаз, как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал ее.

СЕСТРА. Не смей так смотреть, ты вырастешь идиотом! Если ты урод — ты должен быть умным, иначе всем будет стыдно за тебя, папе, маме и всем! Даже люди станут стыдиться, что в таком богатом доме есть маленький уродец. В богатом доме всё должно быть красиво или умно — понимаешь?

ГОРБУН. Да… Принцы бывают горбатыми?

СЕСТРА. Нет.

ГОРБУН. А рыцари?

СЕСТРА. Конечно – нет!.. Но мудрые волшебники всегда горбаты.

ГОРБУН. Значит – я буду волшебником. А феи, всегда красивы?

СЕСТРА. Всегда.

ГОРБУН. Как ты?

СЕСТРА. Может быть! Я думаю – даже более красивые!.. Почему ты каждый раз во время прогулок, когда мы проходим мимо строящихся домов, ты так долго и пристально смотришь, как работают люди?.. Неприлично так стоять на улице. Это интересно тебе?

ГОРБУН. Да.

СЕСТРА. Почему?

ГОРБУН. Я не знаю… Такие маленькие люди и кирпичики — а потом огромные дома. Так сделан весь город?

СЕСТРА. Да, разумеется.

ГОРБУН. И наш дом?

СЕСТРА. Конечно! Я придумала! Ты будешь знаменитым архитектором, вот что! Мы купим тебе много деревянных кубиков, ты будешь строить из них огромные башни, а они будут с грохотом падать! Ты будешь архитектором, да?

ГОРБУН. Да.

Ему купили множество деревянных кубиков, и с этой поры в нем жарко вспыхнула страсть к строительству: целыми днями он, сидя на полу своей комнаты, молча возводил высокие башни, которые с грохотом падали.

СЕСТРА. (матери с отцом): Вы бы его видели на прогулке! Он готов целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого растет к небу огромное; ноздри его дрожат, внюхиваются в пыль кирпича и запах кипящей извести, а глаза становятся сонными, задумчивыми. Сколько бы я ему не говорила, что неприлично так стоять на улице – он не слушает.

ОТЕЦ. Сын, тебе надо бросать эти игрушки.

ГОРБУН. Это не игрушки.

ОТЕЦ. Этим ты ничего не добьешься. Нужно найти настоящее дело, нужно учиться, чтобы потом работать и зарабатывать деньги. А эти твои кубики, пожалуйста, ерунда.

ГОРБУН. Зачем мне деньги…

СЕСТРА. Я надеюсь, папа, что вы не думаете отдать его в учебное заведение?

ОТЕЦ. А почему бы и нет?

СЕСТРА. Вы знаете – почему! Ведь все будут смеяться над ним!

МАТЬ. Это ужасно!

СЕСТРА. Таких, как он, надо прятать!

МАТЬ. Ах, да, тут нечем гордиться! Сколько ума в этой головке, о!

ОТЕЦ. Пожалуй, вы правы.

МАТЬ. Нет, сколько ума! У меня такая умная дочь!

ГОРБУН. Я ведь тоже не глуп…

ОТЕЦ. Увидим.

МАТЬ. Никто не думает ничего подобного!

СЕСТРА. Ты будешь учиться дома. Ты будешь учиться всему, что надо знать архитектору, — это тебе нравится?

ГОРБУН. Да. Ты увидишь.

СЕСТРА. Что я увижу?

ГОРБУН. Что мне нравится… Ты только немного выше меня, но заслоняешь собою и мать, и отца. А я похож на краба, а ты — тонкая, стройная и сильная. Ты – фея, под властью которой живет весь дом и я. Только ты у меня есть. Мне больше никто не нужен из людей. Только ты. Будь всегда со мной, пожалуйста… вот ко мне ходят вежливые, холодные люди - учителя, они что-то изъясняют, спрашивают, а я? Я не понимаю их наук, мне скучно, и я думаю о своем. Смотрю сквозь этих холодных дядек и думаю… Как-то раз я спросил у того учителя в черном, наглухо застегнутом сюртуке: что делается с теми, кто ничего не хочет? «С такими людьми совершается всё дурное, что только можно представить себе, - говорит он. - Так, например, многие из них становятся социалистами». «Благодарю вас», - говорю я. Какие они несут глупости. Я слаб, говорят они. Я это знаю. А меня другое интересует ведь.

СЕСТРА. Ты очень много говоришь.

ГОРБУН. Они говорят больше.

СЕСТРА. И ты мало молишься Богу...

ГОРБУН. Он не исправит мне горба.

СЕСТРА. Ах вот как ты начал думать… Я прощаю тебе это, но забудь все подобное – слышишь!

ГОРБУН. С тех пор, как ты стала носить длинные платья, начались одни неприятности… Берегись!

После этого она стала не так часто заходить к нему. Ее посещали подруги — шумные девочки в разноцветных платьях, они славно бегали по большим, немножко холодным и угрюмым комнатам, — картины, статуи, цветы и позолота — всё становилось теплее при них. Иногда сестра приходила с ними в его комнату, — они чопорно протягивали ему маленькие пальчики с розовыми ногтями, дотрагиваясь до его руки так осторожно, точно боялись сломать ее. Разговаривали они с ним особенно кротко и ласково, с удивлением, но без интереса осматривая горбуна среди его инструментов, чертежей, кусков дерева и стружек. Он знал, что все девочки зовут его «изобретателем», — это сестра внушила им, — и что от него ждут в будущем чего-то, что должно прославить имя его отца, — сестра говорила об этом уверенно.

СЕСТРА. Он, конечно, некрасив, но — очень умный.

Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы. Когда пришло известие о смерти отца и матери, она, забыв свою зубную боль, бегала по комнате и кричала.

СЕСТРА. Нет, нет, этого не может быть!

ГОРБУН. Отец был такой круглый и пустой — я не понимаю, как он мог утонуть... Даже тело так и не нашли. А мама? Ты видела ее в гробу? Он лежала там, такая же сухая и ломкая, как мертвая ветвь старого дерева, какой была и при жизни.

СЕСТРА. Молчи, ты никого не любишь!

ГОРБУН. Я просто не умею говорить ласковых слов.

СЕСТРА. Вот мы остались с тобою одни. Нам будет трудно, мы ничего не знаем и можем много потерять. Так жаль, что я не могу сейчас же выйти замуж!

ГОРБУН. О!

СЕСТРА. Что такое — о?

ГОРБУН. Мы – одни!

СЕСТРА. Ты так говоришь это, точно тебя что-то радует!

ГОРБУН. Я ничему не радуюсь.

СЕСТРА. Это тоже очень жаль! Ты ужасно мало похож на живого человека. Вечером ко мне придет жених.

ГОРБУН. Это который? Маленький и белобрысый или тот бойкий, с пушистыми усами на загорелом лице?

СЕСТРА. Не твое дело.

ГОРБУН. Знаешь, усатый мне больше понравился. В прошлый раз он смеялся целый вечер. Думаю, он мог бы смеяться целый день.

СЕСТРА. Ничего, ничего, мы уже обручены, и для нас строится новый дом в одной из лучших улиц города — самой чистой и тихой. Так что скоро я отсюда все. Уеду. Поскорее бы. Ты не переживай. Будем видеться по праздникам. На рождество и на пасху. Нет. Открытками обойдемся. Я тебе пришлю. Даже подарок может найду какой. А ты хоть бы сходил, посмотрел, какой у нас с женихом будет дом! Ты архитектор или кто? Дом родной сестры не хочешь посмотреть. Что молчишь? Тебе надо пойти посмотреть это, а? Как ты думаешь?

Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с сестрой и ее женихом, а когда они двое взошли на верхний ярус лесов, то упали оттуда — жених прямо на землю, в творило с известью, а брат зацепился платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками. Он только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол бок.

СЕСТРА. Ты — мое несчастие! Почему ты молчишь? Не молчи, говори! Скажи хоть слово мне! Хоть какое-то проявление человечности! Ты не человек. Ты урод. Ты урод, понял!

ГОРБУН. Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них...

СЕСТРА. Нет… Ты не сделаешь этого! Конечно не сделаешь этого! Это безумная идея.

ГОРБУН. Это твоя идея. Я буду среди них. Среди своих. Никому больше не помешаю. Хорошо будет. Хорошо, да.

СЕСТРА. Ты не уйдешь. Я одна! Из-за тебя я осталась одна, а теперь ты уходишь!

ГОРБУН. Это решено.

СЕСТРА. Не мною. Ты всё еще чувствуешь себя мальчишкой? Ты думаешь, это игра? Посмотри на меня, ты!

ГОРБУН. Я хорошо придумал, одинаково хорошо для вас и для нас! Это чудесное дело — строить, и мне кажется, что я скоро буду считать себя счастливым человеком...

СЕСТРА. Счастливым?

ГОРБУН. Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно не похожи на нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он строил десятки домов! Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ...

СЕСТРА. Странно ты говоришь.

ГОРБУН. В сущности, всё идет так, как хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым волшебником, освобождая город от уродов, ты же могла бы, если б хотела, быть доброй феей! Почему ты не отвечаешь?

СЕСТРА. Мы поговорим об этом после.

ГОРБУН. Может быть, я виноват перед тобою больше, чем ты предо мною...

СЕСТРА. Я виновата? Перед тобою?

ГОРБУН. Подожди! Честное слово — я не так виноват, как ты думаешь! Ведь я хожу плохо, быть может, я толкнул его тогда, — но тут не было злого намерения, нет, поверь! Я гораздо более виновен в том, что хотел испортить руку, которою ты ударила меня...

СЕСТРА. Оставим это.

ГОРБУН. Мне кажется — нужно быть добрее! Я думаю, что добро — не сказка, оно возможно...

СЕСТРА. Мы с тобой кружимся по земному шару туда и сюда, точно ослепленные птицы, бессмысленно и безрадостно смотрим на всё и нигде ничего не видим, кроме самих себя. Ищем добро, а не замечаем, что вот оно. Какое бы оно ни было.

 

Картина восьмая

Начинается ураган.

ПАПА. Пепе, держись! Живо – якорь! Это серьезно, сын мой! Это опасно, дорогой мой.

ПЕПЕ. Если молод, не легко веришь в опасность! Я гребу в сторону дома!

ПАПА. Какая польза ковырять море спичками? Береги силу, иначе тебя напрасно станут ждать дома… Пепе! Ты может быть, вернешься на землю, я — нет! Послушай, что я буду говорить тебе о рыбе и работе... Это важно! Тунца лучше всего ловить на вареную креветку. Поймаешь тунца – считай обед на неделю приготовил.

ПЕПЕ. Может быть, нам лучше помолиться, отец?

ПАПА. Бог видит всё! Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в море и что один из них, не надеясь на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле и людям — бог понимает это...

ПЕПЕ. Время ли теперь учить меня? На земле ты не делал этого!

ПАПА. На земле я не чувствовал смерть так близко!.. Всегда держись так, как будто никого нет лучше тебя и нет никого хуже, — это будет верно! Дворянин и рыбак, священник и солдат — одно тело, и ты такой же необходимый член его, как все другие. Это правда! Вот она правда! Слышишь! Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, — думай, что хорошего больше в нем, — так это и будет! Люди дают то, что спрашивают у них. Слушай! Эй, слышишь?

ПЕПЕ. Слышу!

ПАПА. Помни – все хорошее – от человека!

ПЕПЕ. Ладно!

ПЕПЕ ЧЕРЕЗ 50 ЛЕТ. Отца поймали через два часа с переломанной спиною и разбитым черепом… Я? Я был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти… Мой отец, в час смерти, зная, что ему не избежать ее, не испугался, не забыл обо мне, своем сыне, и нашел силу и время передать мне всё, что он считал важным. Шестьдесят семь лет прожил я и могу сказать, что всё, что он внушил мне, — верно! Я думаю, что не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, — это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но — мы люди простые, как рыбы, и не умеем говорить так красиво