Конструируя метакомиссию правды для России

Если принять модель комиссий правды в качестве контекста, в котором стоит рассматривать процесс проработки прошлого в России, то нужно посмотреть на ключевые условия, делающие такую модель работоспособной. Для этого необходимо, во‑первых, определить обстоятельства торга, а во‑вторых, сформулировать краткие тезисы для общенациональной дискуссии.

Обстоятельства торга

Компромиссная, или договорная, модель проработки прошлого предполагает наличие договаривающихся сторон. В российском случае, говоря о «торге за правду», стоит понять, какие именно стороны в нем участвуют. Только поняв, кто именно собирается примиряться, можно определить суть и формат переговоров.

Джеймс Гибсон в книге «Преодолевая апартеид» задается именно этим вопросом применительно к ЮАР и выделяет два значения категории примирения. Первое – примирение на микроуровне, то есть прощение лично жертвами или их родственниками лично преступников. Второе – примирение на макроуровне, то есть создание и развитие практик сосуществования расовых групп, преодоление взаимных предрассудков, создание социальных механизмов для преодоления неравенства, обусловленного расовыми различиями, словом, превращение национальных общин в единое общество.

В России из‐за большой временной дистанции, отделяющей нас от наиболее кровожадной фазы репрессий, речи о примирении на микроуровне быть практически не может. Сегодня в России почти не осталось в живых людей, исполнявших приговоры или участвовавших в насилии по отношению к тогдашним заключенным. Тем, кто в 1953 году (верхняя граница сталинских репрессий) был совершеннолетним и мог, отвечая за свои поступки, участвовать в терроре, в 2020 году должно исполниться 85 лет. Грициану Васькову, со слезами на глазах рассказывавшему о том, как его коллега «исполнял приговоры», в 2018 году было 94. Такие люди есть, но их очень мало. Если они сами не становились жертвами репрессий, то в большинстве случаев довольно рано умирали от естественных причин или хронического алкоголизма – «профессионального заболевания», очень распространенного в этой среде.

Но даже в тех случаях, когда можно говорить о встречах между отдельными конкретными жертвами системы ГУЛАГа и ее сотрудниками, довольно часто оказывается, что большой проблемы частного примирения не существует. Дело тут во многом в специфике устройства ГУЛАГа и наследующей ему системы (ГУИН – ФСИН). Лагеря зачастую были «градообразующими предприятиями», вокруг них организовывались быт и экономика, как в случае Магаданской, Мурманской, Красноярской областей, Коми и Якутии, где бывшие заключенные и их дети живут бок о бок с бывшими сотрудниками ГУЛАГа и их детьми, встречаясь в поселковых магазинах или в очередях за пенсией.

Один из самых ярких примеров такого сосуществования – поселок Тугач в 200 километрах от Красноярска. Здесь в 1938–1956 годах действовал Тугачинский лагерь системы ГУЛАГа. Сегодня в поселке, население которого составляет 532 человека, живут потомки заключенных и охранников. Один из бывших заключенных, освободившись, женился на вдове погибшего на фронте охранника лагеря и воспитал его детей, которые сейчас занимаются организацией поселкового музея[472]. Несколько лет назад учительница истории местной школы, дочь надзирателя, вместе со своими учениками начала собирать свидетельства о лагере. И оказалось, что память о лагере – не предмет для раздоров среди местных жителей, а повод для пробуждения общей памяти и сплочения. В 2011 году на основе собранного школьниками материала был выпущен сборник «Из Сибири в Сибирь»[473], посвященный истории заключенных, а в 2017 году группа местных жителей занялась организацией в поселке музея под открытым небом, посвященного истории лагеря:

Оказалось, что все слышали, знали, а многие отчетливо помнили, что происходило здесь. Просто молчали. А тут народ будто прорвало. Пошли разговоры, люди выдохнули, расслабились, понесли вещи, предметы быта, истории потекли рекой. В поселке образовалась инициативная группа – самые неравнодушные, – которые контролировали сбор информации. Одной из первых в нее вошла Лидия Герасимовна. ‹…› Вдруг неожиданно выясняется, что еще вчера человеку было все равно, а сегодня он дал трактор, чтобы дорогу отсыпать. Кто‑то вспомнил, что и у него в семье есть бывшие заключенные, – значит, это в память и о них тоже. Школьный трудовик вот уже почти год делает макет лагеря: «Мне ж не сложно, у меня дядя был охранником, я примерно представляю, где что располагалось».

История обращения к прошлому жителей поселка Тугач – яркий пример того, что память о прошлом не только не разделяет потомков заключенных и надзирателей, но и помогает им найти общий, объединяющий язык понимания прошлого, позволяет объединить усилия государственных органов и общества. В организации музея принимают участие поселковая и районная администрации, красноярский «Мемориал», поддержку ему оказывают местный бизнес и СМИ[474].

Принимая во внимание различение Гибсона между примирением на микро‑ и макроуровне, в случае России подлинно насущной задачей является не первое, а второе. Конкретные жертвы и их родные с конкретными палачами примиряются не (совсем) так, как примиряются разделенное общество, или общество и государство.

Здесь стоит вспомнить сказанное в главе про ЮАР: важный элемент процесса примирения – выстраивание культуры уважения прав человека гражданами и государством, культуры толерантности к «иному» (принятие представителей других групп, идеологий). Тут важно слово «культура» – речь идет о целенаправленном привлечении общественного внимания к случаям примирения, в том числе на государственном уровне, информационном «продвижении» историй примирения, публикации фильмов и статей о них. Среди примеров таких историй – встреча и примирение потомков белого генерала Анатолия Пепеляева и красного командира Ивана Строда[475], письмо Карагодину от внучки убийцы его прадеда.

В чем выгода сторон

О преодолении трудного прошлого принято говорить в исключительно моральных категориях. «Инструментальный» подход к подобным вопросам выглядит циничным и недостойным. Между тем переосмысление таких событий почти никогда не происходит только потому, что политики вдруг понимают, что рабство, репрессии, геноцид – это «нехорошо». Почти всегда это начинает работать только при условии, что те или иные политические силы находят в использовании темы свой интерес.

Возможно, лучшее из написанного на эту тему – книга американского историка и политолога Элазара Баркана «Вина народов», посвященная реституции как инструменту, при помощи которого жертвы исторических трагедий могут осознать себя группой с общими целями.

Рассматривая переговоры о выплатах Германии жертвам Холокоста, США – жертвам лагерей для интернированных, Японии – жертвам сексуального рабства (так называемым comfort women), бывших метрополий – коренным народам Северной Америки, Гавайских островов, Австралии и Новой Зеландии, Баркан указывает, что именно переговоры о реституции (подзаголовок книги звучит как «Реституция и переговоры об исторических несправедливостях») часто помогают жертвам осознать себя общностью, сформулировать свои интересы и начать за них бороться.

Обсуждение такой конкретной и прагматичной темы, как материальные выплаты, позволяет жертве и преступнику вступить в переговоры, иначе по многим причинам невозможные, пишет Баркан. Особенно важно, что в таких переговорах оказываются напрямую заинтересованы и власти – правопреемники тех, кто совершал преступления. Идя на уступки жертвам или их потомкам, они укрепляют свою легитимность как внутри своей страны, так и за ее пределами. Наконец, в таких переговорах формулируется интерпретация прошлого, устраивающая обе стороны:

Новизна стремления исцелить несправедливости прошлого состоит в том, что обращение к истории происходит через попытки выстроить такую интерпретацию прошлого, которую могли бы признать обе стороны переговоров. Этот подход оказывается средней позицией, которая дает возможность отстаивать свою идентичность посредством переговоров и механизм осуществления связи между национальными историями. Это разговор о национализме и торг о том, чья история и какая версия национального нарратива получит право на существование: не только для сторонников, но и для противников или «беспартийных» внешних наблюдателей. Например, Холокост евреев завершился в 1945 году, но и после этого он продолжал оказывать влияние на жизнь его жертв и формировать еврейскую, германскую и другие идентичности. Рабство завершилось, но его последствия продолжают воздействовать на расовые отношения[476].

Переговоры ФРГ и Израиля о компенсациях за Холокост, сначала воспринимавшиеся в штыки и в Германии, и в Израиле, в итоге не только заложили основание для общественной дискуссии об ответственности за преступления нацизма, но и помогли жертвам Холокоста в Израиле и за его пределами сформировать собственное отношение к этим событиям. Эти переговоры в конечном счете оказались важным фактором, повлиявшим на формирование современного представления о Холокосте. Переговоры о компенсациях корейским, филиппинским, китайским узницам японских «лагерей утешения» в годы Второй мировой, начавшиеся в конце 1980‐х, когда всего несколько женщин нашли в себе мужество открыто заявить о пережитом насилии, к концу 1990‐х обернулись масштабным движением за права женщин, объединившим несколько сотен жертв «лагерей утешения» в нескольких странах Азии. Японское правительство, поначалу отказывавшееся признавать ответственность за эти преступления или предпочитавшее неофициальные извинения и выплаты от имени негосударственных фондов, в конце концов предпочло извиниться на уровне премьер‑министра и парламента и выплатить официальные компенсации.

Интересно, что формирование жертвами коллективной идентичности может происходить спустя значительное время после окончания травматических событий. Так было, например, в случае современных афроамериканцев, чье самосознание в значительной степени стало определяться через дискуссию о рабстве и его последствиях.

Современная политика и общественная жизнь во многом определяются деятельностью многочисленных общественных групп, отстаивание которыми своих прав и составляет «политическую ткань». По крайней мере, так происходит в демократиях. Разговор об ответственности за исторические преступления – главным образом за Холокост в Европе и за рабство в США – стал серьезнейшим ресурсом для формирования этой политики нового типа. Мемориал в Монтгомери – один из примеров стимулирования такой политики.

Советский государственный террор – такая же трагедия всемирного значения и огромного масштаба, как Холокост и американское рабство. Между тем сегодня в России это тема, тяжелая и для власти, и для общества; ее упоминания либо избегают, либо, именно в силу ее болезненности, делают инструментом спекуляций. Но опыт подавляющего большинства стран с «трудным прошлым» показывает, что уйти от этого разговора не получается, он рано или поздно напомнит о себе. Тем важнее подумать о возможностях извлечь из такого разговора максимум пользы для всех. Если же осознать память о советском терроре как ресурс торга за прошлое, он может оказаться важным «институтом прокачки идентичности» и для потомков жертв, и для власти, если только она заинтересована в легитимации за счет реальной истории, а не фейков и пропагандистских спекуляций.

В свете сказанного крайне интересно, что насчитывающая уже шесть десятков лет история разного рода «десталинизаций» в СССР и России видела многое, но только не переговоры между жертвами и наследниками (правопреемниками) преступников. «Борьба с культом личности» 1950‐х годов была в первую очередь акцией по легитимации перестановок во власти, предполагавшаяся в ее рамках реабилитация была в значительной степени косметической, и лучшее свидетельство этому, вполне по Баркану, – то, что она не предполагала компенсаций. Представители депортированных народов не имели законных оснований претендовать на отнятую у них землю, и даже билеты домой покупали за свой счет.

Закон о реабилитации жертв политических репрессий 1991 года такие компенсации предполагал – «из расчета 75 рублей за каждый месяц лишения свободы, … но не более 10 000 рублей»[477]. Однако он был принят благодаря тому, что необходимость хотя бы символических компенсаций сознавали люди в тогдашнем правительстве и Конституционном суде, а не под давлением жертв репрессий или их родственников[478]. Принятый в 2004 году закон «О монетизации льгот» внес поправки в закон о реабилитации, исключив ответственность государства за моральный ущерб, сократив круг лиц, имеющих право на компенсации, и устранив необходимый минимум выплат. Этот закон вызвал масштабные протесты (способствовавшие тому, что льготники получили компенсации), но среди протестовавших не было жертв репрессий или их родственников. Выступления общества «Мемориал», отстаивающего права репрессированных, были на этом фоне почти не слышны.

Отсутствие такого разговора тем более удивительно, что предмет для него очевидно есть, а число заинтересованных в нем огромно. Прямыми жертвами советского террора были не менее 15 млн человек, а включая жертв «трудовых указов» и спровоцированного властями голода – не менее 30 млн (детализацию оценок см. ниже в этой главе). В пересчете на число родственников те, кто мог бы сегодня претендовать на различные компенсации, составляют значительный процент российского населения, вполне способный отстаивать свои права в общественно‑политическом поле. То, что этого не происходит, вредит и обществу, и власти, загоняя травмирующую тему в подсознание. Это в конечном счете оборачивается недоверием политическим и гражданским институтам, политической и гражданской апатией и прочими крайне неприятными последствиями.

Между тем превращение советского террора в такую же этико‑юридически‑мемориальную сущность, как американское рабство или Холокост, могло бы сильнейшим образом способствовать развитию правовой и политической культуры в России и на постсоветском пространстве. Это способствовало бы формированию групповой идентичности жертв террора, группы, которая именно в силу серьезнейшей ценностной и правовой базы могла бы стать ведущей силой самостоятельного и ответственного гражданского общества. Важными структурообразующими центрами в формировании такой памяти и такого группового правосознания могли бы стать, например, региональные музеи ГУЛАГа, сегодня крайне немногочисленные, разрозненные и испытывающие дефицит общего нарратива.

Государство также напрямую заинтересовано в создании нарратива о прошлом, не загоняющего тему в «общественное бессознательное», не легитимирующего насилие и правовой нигилизм, не выключающего существенную часть граждан из разговора об истории страны, но позволяющего им чувствовать себя полноценными и полноправными гражданами. О том, что государство сознает невозможность молчания о советском терроре, свидетельствует открытие Мемориала жертвам репрессий в Москве, поддержка культа новомучеников и музейной «франшизы» «Россия – моя история». Однако готовность вести этот разговор только на полностью контролируемом поле, по возможности устранив всех независимых «собеседников» и «акторов» (об этом подробнее говорилось в первой части книги), не способствует здоровому развитию дискуссии.

Кроме того, на сегодня у России явный дефицит идей по улучшению своего внешнеполитического образа. Образ страны, спасшей Европу от нацизма, из‐за излишней эксплуатации параллельно с агрессивными и откровенно антидемократическими шагами на глазах перестал быть убедительным. Стратегия «опасного идиота» потеряла новизну, а демонстрация влияния посредством ввязывания в конфликты вроде сирийского слишком затратна. Между тем опыт Германии времен канцлера Конрада Аденауэра очень красноречиво показывает, что взвешенная и дозированная политика признания ответственности за прошлое (решение о выплатах Израилю репараций) – эффективный и сравнительно дешевый способ заработать доверие внешнеполитических партнеров. Превращение советского террора в такую тему – хороший способ, не меняя решительно текущую политику, заработать репутацию ответственного государства, движущегося в тренде «политики вины», считающейся хорошим тоном среди наиболее развитых мировых держав, о возвращении в клуб которых Россия так мечтает. Что же касается постсоветского пространства, влияние на котором Россия так отчаянно теряет, запуск разговора об ответственности за депортации и национальные операции – хороший способ сделать заявку на почетную роль «чемпиона памяти» среди соседей.