Ин Боцзюэ вступается за певца Ли Мина

 

Сменяется стужа зноем,

весна – осенними днями,

А я – на далекой чужбине,

по‑прежнему я скитаюсь.

Со скарбом бреду, гонимый

морозами да ветрами,

Лью слезы на службе вану, [1305]

в пути многодневном маюсь.

Волна судьбы то возвысит,

а то – низвергнет в пучину.

Пирушки ль тоску развеют

с красотками ли забавы?..

Недавний юнец, вглядись же

печально в свои седины:

Пора прекратить погоню

за выгодой да за славой.

 

Итак, мы говорили, как Симэнь Цин и Хэ Юншоу ехали домой. Теперь расскажем, что происходило дома у Симэня. Боясь ругани жен, У Юэнян никого не приглашала. Даже брата с женою не оставляла погостить, когда те приходили ее проведать. Пинъаню был дан наказ главные ворота закрыть, а внутренние на ночь запирать на замок. Хозяйки из дому не выходили. Каждая сидела у себя за рукоделием. Ежели Цзинцзи нужно было пройти в дальние покои, скажем, за одеждой, Юэнян всякий раз посылала с ним провожатого – либо Чуньхуна, либо Лайаня.

Она сама проверяла, закрыты ли двери и ворота, словом, навела в доме строгий порядок. Цзиньлянь поэтому никак не могла встретиться с Цзинцзи и срывала все зло на кормилице Жуи, день‑деньской ругая ее при Юэнян.

Разбирая как‑то одежду Симэня, Юэнян велела Жуи помочь тетушке Хань постирать хозяину рубашки и белье.

– А просушивать будете у Ли Пинъэр, – добавила хозяйка.

Чуньмэй, горничная Цзиньлянь, как нарочно тоже затеяла стирку и направила Цюцзюй за вальком к Жуи, но та ей отказала, потому что сама катала белье вместе с Инчунь.

– Опять ты, Цюцзюй, за вальком? – удивилась Жуи. – Я ж тебе намедни давала. Мне и самой велели батюшке белье постирать, пока тетушка Хань пришла.

Отказ взорвал Цюцзюй, и она бросилась жаловаться Чуньмэй.

– Посылаешь, а она не дает. Инчунь говорит: бери, а Жуи ни в какую.

– Да?! – протянула Чуньмэй. – Хотела желтую юбку покатать и на вот – валька не дают. Пустую лампу средь бела дня не выпросишь. А матушка наказывала ножные бинты постирать. Ступай в дальние покои попроси. Может, кто даст.

Цзиньлянь тем временем бинтовала ноги у себя на кане.

– Что такое? – спросила она, заслышав Чуньмэй.

Горничная рассказала, как Жуи не дала ей валек.

– Как она смеет отказывать, потаскуха проклятая?! – заругалась Цзиньлянь. Она давно точила зуб на Жуи, да все не находила повода. – А ты чего девчонку посылаешь? Сходи сама и потребуй. А не будет давать, не теряйся, отругай как следует потаскуху.

Подбодренная хозяйкой, молодая, сильная Чуньмэй вихрем влетела в покои Ли Пинъэр.

– Мы что? Чужие, что ли? – набросилась она. – Валька не дают. У вас тут, видать, новая хозяйка объявилась.

– Будет тебе! – говорила Жуи. – Что нам, жалко валька, что ли? Когда не нужен, бери пожалуйста. Мне матушка Старшая вон сколько белья батюшкиного выстирать велела, пока тетушка Хань пришла. А ты уж из себя выходишь. Валек тебе вынь да положь. Я ж Цюцзюй сказала: вот выстираю, тогда и бери. А она скорей жаловаться – не дала, мол. Вон Инчунь может подтвердить: она слыхала наш разговор.

Тут следом за Чуньмэй в покои Пинъэр ворвалась Цзиньлянь.

– Заткни свое хлебало! – обрушилась она на Жуи. – Умерла хозяйка, так теперь ты тут начала распоряжаться? Конечно, кому, как не тебе, батюшкино белье стирать! Разве кто другой ему угодит! Все в доме повымерли – тебя к нему прачкой приставили. Напролом лезешь? На колени нас хочешь поставить? Помни! Меня ты никакими выходками не запугаешь.

– Зачем, матушка, вы так говорите?! – возразила Жуи. – Разве бы я сама взялась! Матушка Старшая так распорядилась.

– Ах ты, заморыш! – продолжала Цзиньлянь. – Ты еще препираться, потаскуха проклятая! А кто по ночам хозяину чай подает? Постель поправляет? Кто наряды выпрашивает? Кто, я тебя спрашиваю! Думаешь, я не знаю, что ты с ним наедине вытворяешь? И забрюхатеешь, не испугаюсь.

– Раз у законной жены ребенок на тот свет пошел, про нас и говорить не приходится, промолвила Жуи.

Не услышь такого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут она так вся и вспыхнула. Напудренное лицо ее сделалось пунцовым. Она бросилась к Жуи, схватила ее за волосы и принялась бить в живот, но их вскоре разняла подоспевшая тетушка Хань.

– Шлюха бесстыжая! – ругалась Цзиньлянь. – Пока мы досужие разговоры вели, ты хозяину голову вскружила, потаскуха! А кто ты, собственно, такая есть? Да хоть Лайвановой женой обернись, я тебя не побоюсь.

Жуи зарыдала.

– Я в дом недавно пришла, – говорила она, поправляя волосы. Никакую Лайванову жену не знаю. Одно знаю: меня батюшка кормилицей взял.

– Раз кормилицей, так знай свое дело! – не унималась Цзиньлянь. – Думаешь, нашла опору, значит можешь нос задирать? Выходит, мамаша гуся съела, дочке хахаля подыскать повелела.[1306]

Ругань продолжалась, когда в комнату неторопливо вошла Юйлоу.

– Сестрица! – обратилась она к Цзиньлянь, – я ж тебя звала играть в шашки. Чего ж ты не идешь? Чего это вы расшумелись?

Она взяла Цзиньлянь за руку и отвела к себе в покои.

– Скажи, из‑за чего это вы, а? – продолжала она, когда они сели.

Чуньмэй подала чай после того, как Цзиньлянь пришла немного в себя.

– Видишь, у меня даже руки похолодели из‑за проклятой потаскухи, – заговорила она, отпив несколько глотков. – Чашка из рук валится. Сижу я, стало быть, у себя, как ни в чем не бывало рисунок для туфель снимаю. Тут ты Сяолуань за мной прислала. Вот прилягу, говорю, и приду. Легла, но не сплю. Гляжу, наперсница моя вовсю старается – юбку стирает. За одно, говорю, вот бинты для ног постирай. Потом слышу – кричат. Оказывается, Чуньмэй послала Цюцзюй к Жуи за вальком, а та ни в какую не дает – так из рук и вырывает. «Один, – говорит, – взяли, так и пропал, теперь другой просите? Некогда нам. Батюшке белье стираем». Тут я прямо вскипела. Посылаю Чуньмэй. Отчитай, говорю, как следует негодяйку. С каких это пор осмелела, власть над другими взяла?! Мы тебя на место поставим! Кто ты здесь такая! Тебя, что, в паланкине в дом принесли? Чем не Лайванова жена?! Вхожу я следом за Чуньмэй, а она все глотку дерет. Тут я на нее и набросилась. Не вступись тетушка Хань, я б этой бесстыжей шлюхе язык вырвала. Всем глаза отвела. Из нас веревки вить захотела. Хозяйка тоже не права. Помнишь, сама ведь Лайванову потаскуху распустила, а когда приструнили рабское отродье, меня ж потом и обвинила. Я, мол, ее до петли довела. А теперь этой потачку дает – вытворяй, что тебе хочется. Если ты кормилица, так и знай свое дело. Нечего тебе всякий вздор плести! Что у нас глаза‑то песком, что ли, засыпаны? И у самого тоже нет ни стыда ни совести. Умерла сестра – невесть где теперь, а он все у нее в комнате отирается. Как придет, так прямо к ее портрету. Поклоны отбивает, себе под нос чего‑то бормочет. Вечером чаю захочет, эта шлюха скорей с постели, подает, на радостях постель ему разбирает. Тут у них и начинается … Прошмандовка бывалая! Нужно чаю, небось, и служанка подаст. К чему тебе‑то соваться? Или мужика захотела? Еще наряды выпрашивает. А бесстыжий уж в лавку бежит, лучший шелк отбирает да портного зовет. Не видала, как она в седьмую седмицу себя вела? Сам вошел принести жертву, а она со служанкой на кане в бабки играла. Не успели они собрать кости, он и заявляет: «Играйте, играйте сестры! Жертвенную снедь ешьте и вино пейте. Не надо в дальние покои уносить». Вот ведь до чего ее распускает. Ну, а она? Чем она ему платит? «Придет, – говорит, – господин или нет, все равно ведь ждешь». Я тут шагу прибавила. Влетаю в комнату – она даже глаза вытаращила, растерялась, видать; сразу язык прикусила. Вот как наш негодяй жен любит – замужней бабой не брезгует. Глазами своими ненасытными так и рыскает – все объедки подбирает. Зенки за так и горят у блудодея. А еще говорят о какой‑то порядочности, приличиях! Болтали – у шлюхи муж умер. А вот тут, гляжу, детина с ребенком высматривает. Дурачит она нас, а сама зорко следит. Заметь, так перед глазами и маячит, все зубы заговаривает. Точно переоделась – прямо вторая Ли Пинъэр! А хозяйка все у себя сидит – будто оглохла иль язык отсох. Но попробуй только рот открой, ты ж и виновата будешь.

Юйлоу только смеялась, слушая Цзиньлянь.

– И откуда ты всю подноготную знаешь? – спросила она.[1307]

– В Нанкине Шэнь Миллионщик,[1308] живет, в Пекине – местечко, где ива гниет[1309] – продолжала Цзиньлянь. – Да как же не знать?! Как за деревом тень, так и за человеком слава. Мертвеца как в снег ни зарывай, все равно вытает.

– Откуда ж у нее муж взялся? – удивлялась Юйлоу. – Раньше ведь не было.

– Пока ветер не подует, небо не проясниться. Не обманешь – не проживешь. Не скрой она, кто б ее взял. Помнишь, пришла – голодная, морда желтая. Как‑то съежилась от худобы‑то. Жалкая такая. И вот за два года до чего отъелась – мужа ей отдай. Не одерни сегодня, завтра она на шею нам сядет. Да еще чадо принесет. Чьим его считать будут, а?

– И умна ж ты, ничего не скажешь! – засмеялась Юйлоу.

Они посидели немного и пошли играть в шашки.

Да,

 

Светоносов орбиты[1310]

чей ум обоймёт?

Корни бед перебиты –

Колеса оборот.

 

Тому свидетельством стихи:

 

Лишь только повеет весны ветерок,

Распустятся зелень и алый цветок.

Зачем же магнолию рвать непременно –

И дикая слива дарит наслажденье.

Однако довольно пустословия.

 

В Цинхэ Симэнь прибыл за полдень. Бэнь Дичуаню и Ван Цзину с вещами было велено ехать прямо домой. Симэнь же проводил Хэ Юншоу в управу и, распорядившись, чтобы прибрали помещение, верхом поспешил домой.

В дальней зале его встретила Юэнян. Умывшись с дороги, Симэнь велел служанке поставить во дворе стол.

– Приготовь курильницы и благовония, – наказывал хозяин. – Я обрекся вознести молитву Небу и Земле.

– Это почему? – спросила Юэнян.

– И не говори! как только живым вернулся, – Симэнь стал рассказывать о поездке. – Двадцать третьего в одиннадцатой луне, как только мы переправились через Хуанхэ, у Восьмигранного городка,[1311] в уезде Ишуй, начался ураган, да такой свирепый, что песком хлестало в глаза. Ехать было невозможно, а время клонилось к вечеру, и куда ни глянь – ни одной живой души. Страшно нам стало. Не с пустыми руками – добра много. Неровен час нападут грабители, что тогда? Тут нам старинный монастырь попался. Братия в такой бедности живет, что огня вечером не зажигают. Достали мы, что с собой было, – пожевать. Огонь развели. Соевой похлебкой накормили, а лошадям сена задали. На одной лежанке с Хэ Юншоу кое‑как ночь скоротали. На другой день ветер утих и мы двинулись дальше. Да, натерпелись мы тогда за всю поездку. Жару все‑таки легче стерпеть. А тут и холод, и постоянный страх. Как еще мы успели через Хуанхэ переправиться! Я вначале дал обет помолиться, в первый день двенадцатой луны принести в жертву Небу и Земле свиную тушу и барана.

– А зачем в управу заезжал? – спросила Юэнян.

– Ся Лунси ведь остался в столице, – объяснял Симэнь. – В Императорском эскорте служить будет. А в помощники мне назначен Хэ Юншоу, племянник старшего дворцового евнуха‑смотрителя Хэ. Юнцу не больше двадцати – молоко на губах не обсохло. Чего он в делах понимает?! Дядюшка меня очень просил, чтобы я опекал и наставлял племянника. Вот и пришлось его в управу провожать. Надо было насчет жилья распорядиться. Сам‑то он разве бы управился! Пока в управе поживет, а как Ся Лунси переберется, так в его доме поселится и семью перевезет. Это я ему дом схлопотал. За тысячу двести лянов покупает. Но до чего ж вероломный этот Ся Лунси! Кто ему мог шепнуть из столицы? Только еще до нашего отъезда он подкупил его высокопреосвященство Линя. Сколько он отвалил серебра, не знаю, но тот замолвил словечко у главнокомандующего Чжу. Ся Лунси не желает, мол, переходить в императорский эскорт, а хотел бы остаться еще на три года в надзирателях. Главнокомандующий обратился с просьбой к его превосходительству Цаю, чем поставил государева наставника в весьма неловкое положение. Хорошо, сват Чжай постарался как мог, а то бы я без места остался. Пришлось от свата упрек выслушивать. Ты, говорит, тайну хранить не можешь. И кто бы мог Ся Лунси предупредить, ума не приложу.

– Что! Не хотел меня слушать! – воскликнула Юэнян. – Я ж тебе говорила: в делах будь осторожней. Ты ведь не спохватишься, пока у тебя под ногами не загорится. Повороватее быть надо. А то всякому встречному да поперечному все выкладывает. Похоже, силой похваляешься, богатством красуешься. Они себе на уме, а ты их за простачков принимаешь. Кто оплошал, тот врасплох попал. Тебе и невдомек, а люди тайны твои выведывают, потом под тебя ж потихоньку подкапываются.

– Меня Ся Лунси упрашивал не оставлять вниманием его семью, – продолжал Симэнь. – Купи как‑нибудь подарки да навести его жену.

– Второго у нее как раз день рождения, – заметила Юэнян. – Вот с сестрами и навестим. А ты впредь брось свое бахвальство, слышишь? Как говорится, поведай дум не большее, чем на треть, с душою нараспашку будешь век терпеть. Случается, даже жена затаивает недоброе, что ж говорить о посторонних?!

Пока они вели разговор, в комнату вошел Дайань.

– Батюшка! – обратился он к хозяину. – Бэнь Дичуань спрашивает, идти ли ему в дом господина Ся.

– Вели сперва поесть, а потом пусть идет, – распорядился Симэнь.

– Слушаюсь! – отозвался Дайань и удалился.

Появились Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Сунь Сюээ и дочь Симэня. Отвесив поклоны, они поздравили хозяина с благополучным возвращением и уселись. Начался разговор.

Симэнь вспомнил, что после прошлой поездки в столицу его встречала и Ли Пинъэр, и прошел в переднюю комнату в ее покоях. Со сложенными на груди руками он поклонился перед ее дщицей. У него навернулись слезы.

Вышли Жуи, Инчунь и Сючунь и отвесили хозяину земные поклоны.

Юэнян послала Сяоюй пригласить Симэня в дальние покои, где был накрыт стол. Хозяин распорядился наградить сопровождавших его в поездке четырьмя лянами серебра.

Визитная карточка с выражением благодарности была послана воеводе Чжоу. Лайсин получил наказ приготовить тысяцкому Хэ полтуши свиньи, половину барана, сорок цзиней лапши, пакет риса, жбан вина, два копченных окорока, пару гусей, десяток кур, а также сои, уксуса и множество прочих приправ и подлив, дров и угля. В услужение молодому помощнику Симэнь выделил повара.

Когда Симэнь, прежде чем послать Дайаня, проверял в зале припасы, явился Циньтун.

– Учитель Вэнь и батюшка Ин пожаловали, – доложил он.

– Зови! – тотчас же откликнулся Симэнь.

Сюцай Вэнь был в зеленом атласном халате, Ин Боцзюэ – в лиловой бархатной куртке. Они приблизились к Симэню и, сложив руки на груди, засвидетельствовали хозяину свое почтение, потом посочувствовали лишениям путника.

– Благодарю вас, господа, за постоянную заботу о моих домочадцах, – сказал Симэнь.

– Еще как заботился! – воскликнул Боцзюэ. – Даже у себя дома! Вот и нынче. Рано я поднялся. Слышу, на крыше кричат сороки – добрые вестницы. «Уж не господин ли наш почтенный воротился?» – говорит мне жена. – «Сходил бы, проведал». Брат, говорю, двенадцатого в путь пустился, так что не мог никак за полмесяца обернуться. Не проходит, говорю, трех дней, чтоб я к нему не наведался. Пока никаких известий не слышно. «А ты все‑таки проведай», – настаивает жена. Оделся я, иду. И вот – приехал, оказывается. Я поспешил напротив – прямо к почтенному Вэню. Гляжу, он уже одет. Вот вместе, говорю, и пройдем. Да! – тут же, как бы спохватившись, продолжал Боцзюэ. – Что это здесь за люди со Столичного тракта? А на носилках, гляжу, вино, рис.

Уж не угощенье ли устраиваешь? У кого, интересно?

– Да, это я новому сослуживцу господину Хэ посылаю, – пояснял Симэнь. – Без семьи пока приехал. В управе поселился. Написал ему на завтра приглашение. Надо, думаю, по случаю приезда человека угостить. И вы, господа, приходите. Только шурин У, больше никого не будет.

– В одном, брат, загвоздка! – подхватил Ин Боцзюэ, – Вы с шурином особы чиновные, учитель Вэнь в шапке ученого явится, а я? Неловко простолюдину за одним столом со знатными восседать. Как на меня посмотрят? Еще на смех подымут.

– Пустяки! – засмеялся Симэнь. – Наденешь вон мою атласную шапку парадного фасона. Я недавно купил. А спросят, скажешь: мой, мол, старший сын. Хорошо?

Они рассмеялись.

– Пустое‑то не говори! – возразил Боцзюэ. – У меня ведь голова восемь и три десятых вершка. Твоя шапка мне не годится.

– У меня восемь и две десятых, вставил Вэнь. – Я вам, почтеннейший, свою одолжу. Шапка ученого вас устроит?

– Да не давайте ему! – заметил Симэнь. – Еще, чего доброго, привыкнет, в ведомство ритуалов пролезет. Житья тебе тогда не даст.

– Ловко вы, сударь, нас обоих поддели! – рассмеялся сюцай.

Подали чай.

– Значит, господин Ся будет служить в столице? – спросил Вэнь. – Не собирается приезжать?

– К чему ему ехать! – говорил Симэнь. – Он теперь при дворе Его Величества состоит, в Императорском эскорте выступает. Почетнейший пост! Халат украшен единорогом, в руке – тростниковая трость.

Просмотрев перечень подношений, Симэнь поручил проводить носильщиков к тысяцкому Хэ, а сам пригласил сюцая Вэня и Боцзюэ во внутреннюю комнату, где они разместились на кане близ горящей жаровни. Циньтуну было велено предупредить певцов У Хуэя, Чжэн Чуня, Шао Фэна и Цзо Шуня о предстоящем на другой день приеме.

Немного погодя накрыли стол. Когда Лайань принес три прибора, Симэнь распорядился подать еще пару палочек для еды.

– Ступай пригласи зятюшку! – наказал он.

Появился Чэнь Цзинцзи. Сложив руки на груди, он поклонился присутствующим и пристроился сбоку. Когда они уселись поближе от жаровни и подали вино, завязался разговор о поездке Симэня в столицу.

– У тебя, брат, добрая душа, – заявил Боцзюэ, – а это счастье, способное отвратить сотню бед. Попадись тебе грабители, и те рассеялись бы в одно мгновение.

– «Человек добрый, царствуй он даже целый век, – вставил сюцай Вэнь, – все равно бы обуздывал злодейства и устранял убийства».[1312] А тем более вы, милостивый государь. Вы же в поте лица трудитесь на службе Его Величества. Само Небо не допустит нанести вреда доброму человеку.

– Дома все в порядке? – обратился хозяин к зятю.

– Да, во время вашего отсутствия, батюшка, как будто ничего не произошло, – отвечал Чэнь Цзинцзи. – Правда, его сиятельство Ань, начальник Ведомства работ, дважды присылал гонца. Вчера опять спрашивал о вас. Нет, говорю, батюшка не вернулись.

Лайань внес огромный поднос, на котором стояли блюда жаренной свинины с молодым пореем. Едва Симэнь коснулся еды, как явился Пинъань.

– Прибыли приказные из управы, – объявил он. – Ждут распоряжений.

Двое вошедших пали перед ним на колени.

– Позвольте узнать, ваше сиятельство, – начали они, – когда вы намерены приступить к службе и сколько серебра прикажете выделить на казенные расходы.[1313]

– Сколько и прежде, – отвечал Симэнь.

– В прошлом году, ваше сиятельство, вы были одни, теперь же с повышением вашего сиятельства к службе приступает и господин Хэ, так что расходы увеличиваются.

– Ну добавьте десять лянов, – согласился Симэнь, – Пусть будет тридцать лянов.

– Есть! – откликнулись приказные и хотели было удалиться, но их окликнул Симэнь.

– Да! А насчет срока вступления на пост вы у его сиятельства Хэ спросите.

– Его сиятельство решили восемнадцатого,[1314] – отвечали приказные.

– Вот и хорошо! Чтобы угощение было готово вовремя!

Приказные вернулись в управу и получили серебро на покупку съестного,

Поздравить Симэня с повышением прибыл сват Цяо. Хозяин пригласил его к столу, но тот ограничился чаем и откланялся.

Симэнь пировал с сюцаем Вэнем и Боцзюэ, пока не зажгли огни. Проводив гостей, хозяин пошел на ночь в покои Юэнян, чем и кончился тот день.

А на другое утро Симэнь устроил угощение тысяцкому Хэ по случаю его приезда.

О возвращении Симэня прослышала и тетушка Вэнь, о чем сей же час передала Вану Третьему, и тот послал Симэню приглашение. Симэнь в ответ поздравил госпожу Линь с прошедшим днем рождения и поднес ей через Дайаня пару свиных ножек, пару свежих рыб, пару жаренных уток и жбан вина, за что Дайаня наградили тремя цянями серебра, но не о том пойдет речь.

В главной зале был накрыт стол. Ослепительно сверкали парчовые ширмы и мебель. Полы были устланы узорными коврами, на стенах красовались пейзажи знаменитых живописцев.

Первыми пожаловали шурин У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь. Симэнь угостил их чаем и послал слугу за тысяцким Хэ.

Немного погодя явились певцы и земными поклонами приветствовали хозяина и гостей.

– Брат, а почему ты Ли Мина не позвал? – спросил Боцзюэ.

– Сам он не идет, а я его звать не собираюсь, – отвечал Симэнь.

– Сердишься ты на них – только говорить не хочешь, – заметил Боцзюэ.

Тут явился Пинъань и поспешно протянул хозяину визитную карточку.

– Его сиятельство воевода Чжоу прибыли, – докладывал он. – У ворот спешились.

У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь удалились в западный флигель, а Симэнь вышел в парадном облачении в залу навстречу гостю. После взаимных приветствий Чжоу поздравил Симэня с повышением. Симэнь поблагодарил столичного воеводу за охрану и лошадей. Они заняли соответствующие места, и Чжоу Сю расспросил его об аудиенциях. Хозяин отвечал на его вопросы обстоятельно, ничего не упуская.

– Раз Лунси не приедет, значит пришлет посыльных, чтобы перевезти семью? – спросил Чжоу.

– Разумеется, – отвечал Симэнь. – Только в следующем месяце, не раньше. Господину Хэ пока придется пожить в управе. Потом он въедет в дом господина Ся. Это я устроил.

– Чудесно! – воскликнул Чжоу и, увидев накрытый стол, спросил: – Кого же вы принимаете?

– Да вот господина Хэ по случаю приезда на чарку вина пригласил, – пояснял Симэнь. – Неудобно, мы ведь сослуживцы …

Они выпили по чашке чаю, и Чжоу Сю стал откланиваться.

– Я вас, господа, как‑нибудь со всем гарнизонным начальством поздравлю, – заключил он.

– Не извольте беспокоится! – заверял его Симэнь. – Я вам очень признателен за внимание.

Они обменялись поклонами, Чжоу Сю вскочил на коня и отбыл, а Симэнь, сняв с себя парадные одежды, вернулся к столу. Гости перешли в кабинет.

Тысяцкий Хэ прибыл только после полудня. Когда он обменялся с У Старшим и остальными приветствиями и любезностями, все сели. После чаю сняли парадные одежды.

Тысяцкий Хэ сразу понял, насколько богат Симэнь. Посреди залы в золотой жаровне горел фигурный уголь, были спущены занавеси. Гостей услаждали певцы.

Один аккомпанировал на серебряной цитре, другой – на нефритовой лире, третий – на лютне, а четвертый кастаньетами из слоновой кости отбивал такт. Стол ломился от яств, в нефритовых кубках искрилось лучшее вино. Казалось, весною веяло над пирующими, тепло и дружелюбие царило в зале.

Да,

 

Вино ароматное пенится,

кубки златые так сладки!

И пение цитры,

и звон кастаньет на мотив «Куропатки»!

 

Пировали до наступления первой ночной стражи. Тысяцкий Хэ отбыл в управу, откланялись шурин У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь. Симэнь отпустил певцов, распорядился, чтобы убрали посуду, а сам направился в спальню Цзиньлянь.

Цзиньлянь не пожалела румян, белил и пудры. Совершив омовение душистой водой и одевшись в новое платье, она ждала Симэня. Веселая и улыбающаяся, она бросилась ему навстречу, помогла раздеться и велела Чуньмэй скорее подавать чай. После чаю они легли. Пропитанная ароматами постель оказалась такой теплой, будто под парчовым пологом расцвела весна. Укрывшись одеялом, он с наслаждением прильнул к ней, припал к ее нежной груди. Ее уста источали запах гвоздики, в ее тугих локонах сверкали жемчужины.

Во время игры дождя и тучки Цзиньлянь угождала Симэню как только могла. После того, как Симэнь излился потоком, любовников продолжало неодолимо тянуть друг к другу и, лежа на подушках, они подробно рассказывали друг другу, что происходило с каждым из них за время разлуки. Потом Симэнь попросил, чтобы Цзиньлянь поиграла на флейте. Ведь она тоже страдала целых полмесяца в одиночестве и ее огнем жгло ненасытное желанье, хотелось одного – овладеть сердцем Симэня, поэтому никак не желала с ним расстаться, коль скоро он был рядом, и готова была буквально проглотить инструмент. Целую ночь играла она, а когда Симэнь собрался было встать по малой нужде, она его не пустила.

– Дорогой мой! – шептала она. – Ну сколько у тебя мочи, испусти ее мне в рот – я выпью, и тебе не придется мерзнуть, ты ведь разгорячился. Еще, чего доброго, простудишься.

– Дитя мое! – воскликнул глубоко тронутый и обрадованный Симэнь. – Ну разве найдется другая, кто б так любила меня!

И Цзиньлянь исполнила то, о чем говорила.

– Ничего на вкус? – спросил он.

– Солоновато немного и горчит, – отвечала она. – У тебя вроде ароматный чай? Дай я заем, чтобы вкус забить.

– Сама возьми! – говорил Симэнь. – Вон у меня в белой шелковой куртке.

Цзиньлянь дотянулась с кровати до рукава куртки и, достав ароматный чай, сунула его в рот.

 

Из золотого стебля сока

Сянжу, возжаждавший, алкал,

Но евнух был способен только

Росы налить ему в бокал.

 

Да, почтенный читатель! До чего только не доходит наложница, чтобы обворожить, обольстить мужа! Коль скоро таков уж обыкновенно ее удел, она, нисколько не стесняясь, сносит унижения и терпит позор. Но разве может себе позволить что‑либо подобное жена, чьи супружеские узы освящены обрядом?!

В ту ночь Симэнь и Цзиньлянь отдавались необузданным усладам.

На другой день Симэнь отбыл в управу. Ему и тысяцкому Хэ по случаю их вступления на службу был устроен пир, на котором выступали певцы и музыканты.

Вернулся Симэнь после обеда. Вскоре солдаты принесли ему коробы с угощениями – подарки управы. Тут же слуга вручил ему приглашение от Вана Третьего. Симэнь послал в атласную лавку Дайаня за комплектом одежды. Только ее завернули в ковер, как доложили о прибытии его сиятельства Аня, начальника Ведомства работ. Симэнь поспешно накинул парадный халат и вышел навстречу.

Приравненный по положению к экзекутору Кассационной палаты, препоясанный поясом в золотой оправе, с квадратной нашивкой, украшенной серебристым фазаном, Ань Чэнь шел в сопровождении многочисленной свиты и широко улыбался. Рука об руку с Симэнем они проследовали в залу и обменялись положенными приветствиями, поздравили друг друга с повышением.

– Я несколько раз посылал к вам гонца, сударь, – начал Ань Чэнь, когда они сели. – Но получал один ответ: нет, мол, Сыцюань пока не вернулся.

– Да, в ожидании высочайшей аудиенции мне пришлось немного задержаться, – объяснял Симэнь. – Только что приехал.

Подали чай.

– Мне очень неловко беспокоить вас, сударь, – начал, наконец Ань Чэнь. – Но я прибыл просить вас об одолжении. Дело в том, что правитель Девятиречья[1315] Цай Шаотан, девятый сын его превосходительства Цая, направляясь на аудиенцию ко двору, прислал мне письмо. Должен со дня на день пожаловать. Мы с Сун Сунъюанем, Цянь Лунъе и Хуан Тайюем очень хотели бы устроить ему прием. Не могли бы вы, сударь, предоставить нам ваш дом?

– Будьте так любезны! Только прикажите, ваше сиятельство! – воскликнул Симэнь. – Когда же вы намечаете встречу?

– Двадцать седьмого, – отвечал Ань. – Мы бы завтра же прислали вам собранное в складчину серебро. Простите, что причиняем вам столько беспокойства. Вы очень любезны, сударь. Мы вам крайне признательны.

Снова подали чай. Ань Чэнь откланялся и, вскочив на коня, удалился.

Симэнь же тотчас отправился на пир, устроенный в его честь в доме полководца Вана. Как только Симэнь вручил свою визитную карточку, встретить его вышел Ван Третий. Они проследовали в залу, где обменялись положенными приветствиями.

Это была огромная, размером в пять комнат, зала, вход в которую, завешенный коврами, украшали пять картин, изображавшие диких зверей. С многоярусных карнизов падали капли дождя. К зале примыкали ромбовидные флигеля, формой напоминавшие водяные орехи. Как раз против входа красовалась высочайше дарованная вывеска, на которой золотом было начертано: «Зала вечной преданности». По обеим сторонам висели парные надписи. Одна гласила: «Резиденция выдающегося сподвижника Основателя династии»; другая гласила: «Дворец князя вверенных рек и гор». В центре залы возвышалось покрытое тигровой шкурой кресло для почетного гостя. На полу лежал пушистый ковер. После приветствий Симэнь занял кресло, а Ван Третий сел сбоку.

Вынесли на красном лаковом подносе чай. Ван поднес его гостю, потом слуги убрали посуду. Между хозяином и гостем завязался разговор.

Накрыли на стол. Ван, надобно сказать, позвал двух певцов.

– Могу ли я засвидетельствовать почтение госпоже Линь? – спросил Симэнь.

Ван послал к хозяйке слугу. Тот немного погодя вернулся и объявил:

– Просим ваше сиятельство проследовать в дальние покои.

– Прошу вас, – обратился к гостю Ван.

– Проводите меня, друг мой, прошу вас, – проговорил Симэнь.

Они вошли в среднюю залу.

Госпожа Линь была готова к встрече заблаговременно. Ее прическу обильно украшали жемчуг и изумруды. Она была в карминовом халате с богатой вышивкой спереди, сзади и на рукавах и в парчовой юбке, на черном поле которой ярко пестрели цветы. Талию стягивал оправленный в золото пояс из нефрита и бирюзы. Пудра и белила создавали впечатление, будто вся она отлита из серебра. Высокая прическа выделяла алые уста и обрамлялась жемчужными кольцами‑серьгами. На подоле нежно позванивали два ряда яшмовых подвесок.

– Сударыня, прошу вас, займите место на возвышении, – обратился к ней Симэнь, желая почтить ее полагающимися поклонами.

– Вы наш гость, – отвечала она. – Я прошу вас, государь, занять почетное место.

Наконец, они обменялись поклонами.

– Сын мой еще так юн и неопытен, – начала госпожа Линь. – В прошлый раз он причинил вам, сударь, столько беспокойства, вы же, избавив его от влияния дурной компании, проявили такую любезность и щедрость души. Я не знала, как мне выразить вам всю мою признательность, вот и решила пригласить вас на скромную чарку вина. Это я обязана благодарить вас и земно вам поклониться. Напрасно вы затрудняли себя подарками, сударь. Я бы поступила неучтиво, если б отказалась от них, но мне было неудобно, когда я их принимала.

– Не извольте беспокоиться, сударыня! – заверял ее Симэнь. – Из‑за служебной поездки в столицу я никак не мог поздравить вас с днем рождения. А мои скромные знаки внимания я послал для того лишь, что они, может быть, сгодятся вам для вознаграждения слуг.

Симэнь заметил стоявшую сбоку тетушку Вэнь.

– Мамаша! – обратился он к свахе. – Подай‑ка чарку! Я хотел бы поздравить сударыню и поднести вина.

Симэнь кликнул Дайаня. Надобно сказать, что он захватил с собой подарок для хозяйки. В ковре были завернуты вытканные золотом нарядный халат, сиреневого цвета атласная накидка с богатой вышивкой спереди, сзади и на рукавах и бирюзовая с бахромою юбка. Разложенные на подносе наряды были поднесены госпоже Линь. При виде их у нее зарябило в глазах. Она была весьма обрадована. Тетушка Вэнь тотчас же подала Симэню серебряный поднос с золотыми кубками вина, а Ван Третий позвал певцов, которые явились с инструментами в руках.

– Зачем их сюда звать? – возразила госпожа Линь. – Пусть снаружи поют.

Певцы вышли.

Симэнь поднес чарку хозяйке, а она в свою очередь с благодарностью – ему. Потом Симэня стал угощать Ван Третий. Гость хотел было поклонится и ему, но его остановила хозяйка:

– Встаньте, сударь! – просила она. – Моему сыну положено воздать вам почести.

– Что вы, сударыня! – возражал Симэнь. – Как можно преступить ритуал?!

– Что вы такое говорить изволите, сударь! – настаивала госпожа Линь. – Занимая такой солидный пост, вы ведь ему отцом приходитесь! А сын мой с малолетства пренебрегал учением и никогда не вращался в обществе порядочных людей. Если б вы, сударь, при всей вашей благосклонности наставляли моего сына на путь истинный, я была бы счастлива и сейчас же заставила бы его поклониться вам в ноги и относиться к вам как к отцу родному. А если он сделает, что не так, поучайте его. Я вам буду за это только благодарна.

– Вы, конечно, совершенно правы, сударыня, – отвечал Симэнь, – но ваш сын, уверяю вас, и умен, и радушен. Он еще слишком молод и мало искушен в жизни. Впоследствии, когда в полную меру раскроются его природные дарования, он безусловно исправится. Так что вы напрасно тревожитесь, сударыня.

Тогда Симэня попросили занять почетное место на возвышении. Ван Третий поднес ему три кубка вина и отвесил четыре земных поклона. После этого Симэнь сошел с возвышения и поклонился со сложенными на груди руками госпоже Линь. Она, довольная и улыбающаяся, от души поблагодарила гостя положенными поклонами.

С тех пор Ван Третий стал звать Симэня отцом. Вот ведь что случается в жизни!

Да,

 

Чтоб разнузданную похоть

ублажать бесстыдно,

Потеряли честь и совесть

навсегда, как видно!

 

Взволнованный поэт по сему случаю выразил в стихах душевную печаль. Его стихи гласят:

 

От века жены и мужи в пирах – поврозь,

Позорно – греховодить, соблазнять.

Ван Третий не узрел, что видится насквозь,

С поклонами отдал родную мать.

 

А вот еще стихи:

 

Покои женские у знати без надзора –

И утром слышен крик не петуха, а куриц.

Не оградиться славой рода от позора,

Коль храм невинности и долга хуже улиц.

 

– Пригласи почтенного гостя в передние покои и предложи снять парадные одеяния, – обратилась к сыну госпожа Линь сразу после церемонии.

Дайань подал Симэню парадную шапку.[1316] Вскоре они с Ваном Третьим заняли подобающие места, и вышли певцы. Когда повара подали кушанья, Дайань наградил их чаевыми. Певцы запели цикл на мотив «Вешние воды»:

 

Дрожит бирюза занавешенных окон

Рог месяца выпорол нитки,

На пологе – лань в поединке жестоком

Уступит рогатой улитке.

Окраской на щит черепаший похожа,

Дыханьем весенним объята

Парчовая ширма девичьего ложа,

И веет цветов ароматом.

 

На мотив «Сколько гордыни»:

 

Зеленый попугай

На жердочке висит вниз головою.

А груши, как в снегах,

Оделись дымно‑белой пеленою.

Как на Лофу‑горе,[1317]

Мне навевает ветер сны хмельные.

Приди, краса, скорей,

Часы ж пускай утихнут водяные.

 

На мотив «Живительная влага»:

 

Бессонница клена,

морозом обритого.

Корявые сучья –

драконы нефритовые.

Драконью красу чуя,

снежинками фениксы

Запляшут влюбленно

летучие пленницы.

Багряные тучи

с жемчужной тьмой

В преддверье пахучем

сливались зимой.[1318]

 

На мотив «Срываю ветку корицы»:

 

Среди парчи узорчатой

тычинками пыльцы

На бережку пригорчатом

певицы и певцы,

То солнцем вешним греются,

то чаркою хмельной.

Им мысли тешут ребусы

рифмованной волной

То в деву‑вазу стрелами

прицельными метнут,

То ягодами спелыми,

слепившись опадут.

То парными аккордами

мажорны игроки,

То трелями покорными

трепещутся колки.

 

На мотив «Цветок нарцисса»:[1319]

 

То мускус заполнял альков,

То аромат «драконовой слюны».

То многоцветье облаков,

То палевые отблески луны.

И шелест крыльев мотылек,

порхающих под лампой в стены,

То колыханье лепестков

Под окнами дыханьем весны.

Где фениксовый поясок?

Рассветный сон младенчески глубок.

И пудры выдохся елей,

И на курильнице не счесть углей.

 

На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:[1320]

 

Лишь цитру заденет –

осенних гусей вереница,

Свирели затеи –

свист иволги ласково длится.

Пером зимородка

щекочут платочки,

А пальчики кротки –

бамбука листочки.

Согреет прилежно

седой апельсин

И снегом вскипевшим

заварит жас