У Юэнян слушает «драгоценный свиток о праведной Хуан»

 

Бывало, преданных друзей

встречал на южной стороне.

Мне снова повстречать бы их,

возрадоваться по весне.

Чтоб в чашах южное вино

шипело, пенилось опять,

Чтоб на бумаге дорогой

стихи изящные писать.

В коляски сядем, чтоб цветы

с поклоном провожали нас

И чтоб трава вокруг колес

любовно, трепетно вилась.

Мы разлучились и царит

на южном тракте тишина.

Кто там любуется весной

и светит для кого луна?

 

Так вот. Обнял Симэнь Цзиньлянь и проспали они до рассвета. Пробудившись, Цзиньлянь обнаружила, что орудие Симэня все еще выпрямленное и твердое, как палка.

– Пощади, милый, – говорила он. – Я больше не могу. Дай я тебе лучше на свирели поиграю.

– Ишь ты, потаскушка с выкрутасами, – отозвался он. – Ты и так играла предостаточно. Видишь, твоих рук дело.

Цзиньлянь села на корточки между его ног и, опершись на одну из них, взяла в рот то самое. Она сосала и втягивала, однако семя все не изливалось. Симэнь ритмично надавливал рукой на ее напудренную шею, заботясь только о том, чтобы засаживать свой причиндал до упора. И тот сновал во рту туда‑сюда без перерыва. С уголков губ прильнувшей к нему жены стекала белая слюна, но сок стебля все еще оставался в нем. А когда семя уже было готово излиться, Цзиньлянь спросила Симэнь Цина:

– Нам от Ина Второго приглашение на двадцать восьмое принесли. Пустишь?

– А почему бы нет? Соберетесь и пойдете.

– Тогда у меня к тебе просьба, – продолжала Цзиньлянь. – Скажи, дашь или нет?

– А что такое? Говори!

– Дай мне шубу сестрицы Ли, – попросила она. – А то все в меховых шубах вырядятся. Только у меня нет.

– А от полководца Вана в прошлом году заложили? Вот ее и надевай.

– Не хочу я заложенную, – не унималась Цзиньлянь. – Да ты ее Ли Цзяоэр отдай, а Ли Цзяоэр свою шубу пусть Сюээ передаст. Достанешь мне сегодня шубу сестрицы Ли, а? Рукава я бы подбила красным атласом с золотыми журавлями, а вниз поддела бы белую душегрейку из узорной тафты. Я ведь не кто‑нибудь – жена твоя. Сделай же мне одолжение!

– Вот потаскушка негодная! Только бы себе урвать. Та черная шуба добрых шестьдесят лянов серебра стоит. Блестящий длинный мех торчком стоит. Не пойдет она тебе.

– Ах ты, рабское отродье! Выходит, чужой бабе лучше отдать, да? Мы ведь твои жены – вывеска твоя. Как ты можешь подобное говорить!? Будешь со мной так разговаривать, не жди от меня ласки.

– Ну вот! То просила, а теперь условия ставишь?

– Негодник! Я ж тебе, как рабыня служу!

Говоря это, Цзиньлянь вновь подтянула тот самый предмет к своему напудренному лицу. После долгих помахиваний и прижиманий она снова ухватила его своим бесстыдным лягушачьим ртом, а затем, высунув язык, стала теребить струну арфы[1364] и возбуждать черепашью палицу. После этого, взяв ее алыми губками, Цзиньлянь вся отдалась движению. Наслаждения возникали, как из рога изобилия, Симэнь ощутил себя на вершине блаженства, его грудь переполнялась весенними чувствами, проникавшими до самого костного мозга. Все это длилось довольно долго, и уже перед самым мигом семяизвержения он даже успел воскликнуть:

– Жми крепче, маленькая развратница, сейчас потечет!

И не успел он договорить, как сперма брызнула на лицо и губы Цзиньлянь, которая, широко раскрыв рот, сумела проглотить большую ее часть.

Да,

 

Красавица любимому в постели

Всю ночь играть готова на свирели.

 

На другой день был назначен прием, который устраивал в доме Симэня его сиятельство Ань.

Цзиньлянь оставалась в постели. Симэнь же встал, умылся и причесался.

– Достань шубу, пока свободен, – остановила его Цзиньлянь, когда он собрался уходить. – Потом тебе некогда будет.

Симэнь направился в покои Ли Пинъэр. Кормилица Жуи и служанки были давно на ногах. В чисто прибранной комнате перед дщицей покойной стоял чай. Симэнь сел и спросил кормилицу, давно ли ставятся жертвы усопшей. Он заметил на Жуи застегнутую спереди бледно‑зеленую куртку, белую холщовую юбку и синеватые с зеленым отливом туфельки на толстой подошве. Ее ланиты были слегка напудрены и подрумянены, а тонкие изогнутые брови искусно подведены. На губах у нее блестела ярко‑красная помада, в ушах красовались золотые гвоздики – сережки. С задорной улыбкой она подала Симэню чай. Ее пальцы украшали четыре золотых кольца – подарок Ли Пинъэр. Симэнь велел Инчунь сходить к хозяйке за ключами от кладовой.

– Что вы хотите, батюшка? спросила Жуи.

– Надо шубу достать, – пояснил Симэнь. – Матушка Пятая надеть хочет.

– Матушкину соболью? – уточнила Жуи.

– Ну да. Дам, раз ей поносить захотелось.

Инчунь ушла. Симэнь обнял Жуи.

– Дитя мое! – говорил он, припав к ее груди. – У тебя и после кормления такие упругие груди.

Они прильнули друг к дружке и слились в страстном поцелуе.

– Батюшка, вы, я вижу, что‑то частенько у матушки Пятой бываете? – спрашивала Жуи. – К остальным не заглядываете. Всем бы матушка Пятая хороша, только вот других она терпеть не может. В прошлый раз, когда вы были в отъезде, как же она на меня обрушилась из‑за валька! Спасибо, тетушка Хань с матушкой Третьей вступились. Я вам тогда не решилась сказать. Но у нас уж длинные языки нашлись. Кто‑то ей наговорил, будто бы вы, батюшка, мне излишнее внимание уделяете. Не знаю, она вам жаловалась?

– Да, говорила, – подтвердил Симэнь. – Ты бы у нее прощения попросила. Она ведь, знаешь, какая! Но кто ей подслащивает, тому она рада.

– Матушка Пятая, верно, резкая на язык, – согласилась Жуи, – зато не помнит зла. Вот и тогда. Как она меня только не кляла, а после вашего приезда со мной же заговорила будто ни в чем не бывало. А что вы, батюшка, у нее чаще бываете, так это, говорит, сами матушки мне уступают. Кто, говорит, ко мне с открытой душой, тому и я не помешаю, зла не сделаю.

– А раз так, и живите вы все в мире и согласии, – заключил Симэнь и добавил. – А вечером жди. К тебе приду.

– Правда, батюшка? Не обманываете?

– Чего мне тебя обманывать!

Тем временем Инчунь принесла ключи, и Симэнь распорядился открыть кладовую Ли Пинъэр. Служанка вынула из шкафа шубу, встряхнула ее и завернула в узел.

– У меня нет хорошей кофты, – потихоньку прошептала Жуи. – Кстати достали бы мне. У матушки была кофта с юбкою …

Симэнь тут же велел отпереть сундук. Оттуда достали бирюзовую атласную кофту, желтую с узорами юбку, голубые расшитые узорами штаны из шаньсийского шелка и пару вышитых цветами наколенников. Жуи земными поклонами благодарила за наряды. Симэнь запер кладовую и перед уходом велел Жуи отнести шубу Цзиньлянь.

Цзиньлянь только что пробудилась. Чуньмэй застала ее за бинтованием ног.

– Жуи шубу принесла, – объявила горничная.

– Вели войти, – сказала Цзиньлянь, смекнув, в чем дело. Появившуюся Жуи она встретила вопросом: – Тебя батюшка прислал?

– Да, батюшка распорядился передать вам шубу, – отвечала Жуи.

– И тебе что‑нибудь досталось? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Батюшка подарил мне кофту с юбкой на Новый год и велел у вас попросить прощения, матушка.

С этими словами Жуи опустилась перед Цзиньлянь на колени и отвесила четыре земных поклона.

– Меж нами, сестрами, такое ни к чему, – заметила Цзиньлянь. – Стало быть, ты хозяину приглянулась, а в таком случае, как говорится, и множество лодок не запрудит гавань, и множество повозок не перекроет дорогу – всем место найдется. Зачем друг другу зло причинять? Меня не заденешь, я не пристану. Я вот одна сижу, с собственной тенью время коротаю.

– Я ведь хозяйки лишилась, – говорила Жуи. – И хоть судьба моя в руках Старшей госпожи, только вы, матушка, мне опора. На вас вся моя надежда. А я вас, матушка, не подведу. Опавший лист к корню поближе норовит опуститься.

– А про эти наряды ты все‑таки Старшей скажи, – посоветовала Цзиньлянь.

– Я у матушки Старшей загодя просила, – объясняла кормилица. Вот батюшка, говорит, освободится и даст.

– Так‑то вернее!

Жуи вернулась к себе. Симэнь тем временем ушел в большую залу.

– Матушка тебя спрашивала, когда ты за ключами ходила? – обратилась кормилица к Инчунь.

– Спросила, для чего батюшке ключи понадобились, – отвечала служанка. – Не знаю, говорю, зачем, А про шубу ничего не сказала. Матушка больше ничего не говорила.

Между тем Симэнь проверил, как идут приготовления к приему. Тут же стояли сундуки с костюмами и реквизитом актеров хайяньской труппы – Чжан Мэя, Сюй Шуня и Сюнь Цзысяо. Еще раньше прибыли четверо певцов во главе с Ли Мином. Они земно поклонились Симэню, и тот распорядился, чтобы их накормили.

Трое певцов, среди них и Ли Мин, должны был услаждать знатных особ в передней зале, а Цзо Шунь петь гостьям в дальних покоях.

В тот день Ван Шестая, жена Хань Даого, сама прибыть не могла, но она купила ко дню рождения Юйлоу коробки подарков и отправила их с Шэнь Второй.

Ее паланкин сопровождал Цзиньцай. Ван Цзин проводил барышню Шэнь в дальние покои и отпустил носильщиков паланкина.

Пожаловали проживающая за городскими воротами свояченица Хань Старшая и невестка Мэн Старшая, а также жены приказчиков Фу и Ганя, жена Цуй Бэня – Дуань Старшая и жена Бэнь Дичуаня.

Сидя в большой зале, Симэнь заметил шедшую по боковой дорожке невысокую стройную особу в зеленой атласной душегрейке и красной юбке. Украшенная оправленным в золото голубым ободком прическа, никаких следов ни помады, ни пудры, узкий разрез глаз. Она была совсем похожа на Чжэн Айсян.

– Кто это? – спросил он у провожающего незнакомку Дайаня.

– Супруга Бэня Четвертого, – ответил слуга.

Симэнь, ни слова не говоря, пошел в дальние покои к Юэнян. Там пили чай. Симэнь поел рисового отвара и протянул хозяйке ключи.

– Зачем кладовую открывал? – спросила Юэнян.

– Шестой завтра не в чем к Инам пойти, – проговорил Симэнь. – Шубу сестрицы Ли попросила надеть.

Хозяйка бросила в его сторону неодобрительный взгляд.

– Ты сам, выходит, своего слова держать не можешь, – начала она. – После смерти Ли настоял, чтобы всех ее служанок в доме оставить, а теперь что делаешь?[1365] А почему Шестая свою шубу не носит? Бережет, да? Ей, видите ли, эту подавай. Сестрица умерла, вот у нее глаза на шубу‑то и разбежались. А будь она жива, с какими ты глазами к ней явился бы, а?

Симэнь язык прикусил.

Тут доложили о прибытии уездного экзаменатора Лю, принесшего долг. Симэнь пригласил его в залу. Завязался разговор.

Явился с визитной карточкой Дайань.

– От близких полководца Вана подарки доставили, – доложил он.

– Что за подарки? спросил хозяин.

– Кусок материи, жбан южного вина и четыре блюда угощений.

Симэнь взял визитную карточку, на которой было выведено:

«… от младшего родственника Ван Цая с нижайшим поклоном».

Ван Цзину было велено отправить ответную карточку, а принесшего подношения наградить пятью цянями серебра.

У ворот из паланкина вышла Ли Гуйцзе. Сопровождавший ее привратник заведения держал четыре коробки. К нему подоспел Дайань и взял подарки.

– Прошу вас, – обратился он к Гуйцзе. – Пройдите вот по этой дорожке. В зале господина экзаменатора принимают.

Гуйцзе по боковой дорожке проследовала в дальние покои. Дайань внес коробки к Юэнян.

– А батюшка видел? – спросила хозяйка.

– Нет еще, – отвечал Дайань. – У батюшки посетитель.

– Тогда в гостиной поставь, – распорядилась она.

Немного погодя экзаменатор удалился, а Симэнь пришел в дальние покои закусить.

– Ли Гуйцзе подарки поднесла, – сказала Юэнян.

– Не видал, – говорил Симэнь.

Юэнян велела Сяоюй открыть коробки. В одной лежали особые пирожки с фруктовой начинкой, символизирующие долголетие, в другой – сладкое печенье‑розочки, изображавшие восемь бессмертных, а кроме того две жаренных утки и пара свиных ножек.

Из комнаты вышла Гуйцзе. В ее прическе, перехваченной белым с бахромою платком, сверкали жемчуг и бирюза. На ней были ярко‑красная с застежкой кофта и атласная юбка. Она приблизилась к Симэню и четырежды поклонилась о оземь.

– Хватит кланяться! – сказал Симэнь. – А подарки к чему покупала?

– Она боится, что ты сердишься на нее, – вставила Юэнян. – Только что мне говорила. А тогда она была вовсе не при чем. Это ее мамаша виновата. В тот день у Гуйцзе, оказывается, болела голова. А Ван Третий с компанией шел к Цинь Юйчжи, но по дороге их зазвала мамаша чаю выпить. Тут их и задержали. А Гуйцзе к нему даже не вышла.

– Ну да, конечно! Она же с ним отродясь не встречалась, – ворчал Симэнь. – Сама уж не знает, чего говорит. Только меня все это мало интересует. Ведь вам в вашей «Прекрасной весне» только бы подарки подваливали. А у кого руки греть – все равно. В общем, я на тебя не сержусь.

Гуйцзе продолжала стоять на коленях.

– Сердитесь вы на меня, батюшка, – говорила она. – И вы правы. Но пусть заживо сгнию, пусть меня сплошь покроют гнойники, если я к нему приблизилась. Это мамаша у нас, старая карга, не ведает, что творит. Всякое отребье зазывает. Из‑за нее вот и ваш гнев терпеть приходится, батюшка.

– Ну, раз ты покаялась, и примирились бы! – предложила Юэнян. – Чего сердиться?!

– Встань! – сказал Симэнь. – Ладно, я не буду больше сердиться.

Но Гуйцзе все еще продолжала ломаться.

– Встану, если вы мне улыбнетесь, батюшка, – говорила она. – А то хоть целый год буду на коленях стоять.

– Встань, Гуйцзе! – не удержавшись, вмешалась в разговор Цзиньлянь. – Чего ты ему кланяешься? Его чем больше упрашивать, тем больше он будет заноситься. Нынче ты перед ним, а завтра он перед тобой на колени опустится. Ты тогда тоже ухом не веди.

Симэнь и Юэнян рассмеялись, и Гуйцзе, наконец, встала.

Тут вбежал запыхавшийся Дайань.

– Их сиятельства господа Сун и Ань пожаловали. – объявил он.

Симэнь велел подать парадную одежду и вышел им навстречу.

– Ну и батюшка! – обращаясь к Юэнян, говорила Гуйцзе. – Нет, больше я с ним дела иметь не хочу. Я только вам, матушка, буду как дочь служить.

– Пустые твои обещанья! – заметила Юэнян. – Дашь слово и тут же забываешь. Хозяин раза два в заведения заглядывал. У тебя, наверно, был?

– Небо свидетель, матушка! – воскликнула Гуйцзе. – Вы меня без ножа режете. Не был у меня батюшка. Клянусь вам, матушка! Чирьями Нарывами мне покрыться, умереть скоропостижной смертью, если со мной батюшка видался и ко мне приблизился. Вы, матушка, наверно, ослышались. Должно быть, не ко мне, а к Чжэн Айюэ заходил, оттуда девиц приглашал? Скорее всего, они‑то, завистницы, кашу и заварили. А то с чего бы батюшке на меня гневаться?

– Всяк свой хлеб ест, – заметила Цзиньлянь. – С какой стати им ни с того ни с сего тебя в неприятности впутывать?

– О! Плохо вы нашу сестру знаете, матушка, – говорила Гуйцзе. – У нас одну зависть грызет, другая от ревности сгорает.

– Ах! Вы да мы! Как ни отделяй, а все люди одинаковы, – заключила Юэнян. – Что вы, что мы – все одной завистью живем. Одной повезло – других норовит под ноготь.

Юэнян угостила певицу чаем, но не о том пойдет рассказ.

Обратимся к Симэнь Цину. Встретив цензора Суна и ведомственного начальника Аня, он ввел их в залу, где после взаимных приветствий каждый из них поднес хозяину по куску атласа и по комплекту книг в папке. Увидев накрытые столы, они сердечно поблагодарили хозяина, потом расселись на полагающиеся места. Симэнь вызвал актеров и наказал им играть с душой, когда пожалует его сиятельство Цай.

Немного погодя подали чай.

– Я хотел бы попросить вас об одолжении, почтенный Сыцюань, – начал цензор Сун. – Видите ли, его сиятельство военный губернатор Хоу Шицюань только что назначен церемониймейстером Его Величества двора и второго числа отбывает в столицу. Мы с начальниками обоих инспекторских управлений решили двадцать девятого устроить ему прощальный обед. Не позволите ли вы нам, Сыцюань, принять его сиятельство у вас, в этой роскошной резиденции?

– Дерзну ли я ослушаться ваше сиятельство? – воскликнул Симэнь. – Только прикажите! Позвольте узнать, сколько накрывать столов.

– Серебро мы собрали, – продолжал Сун Пань и велел сопровождающему достать узелки, поступившие от чиновных лиц обоих инспекторских управлений, а также и пай самого цензора. – Каждый из нас внес по ляну серебра. Тут двенадцать лянов. Накройте, пожалуйста, один сдвинутый стол и шесть обыкновенных. И будьте так добры, позовите актеров.

Симэнь согласился и принял серебро. Цензор поднялся с места и, сложив руки на груди, поблагодарил хозяина.

Немного погодя гостей пригласили в залу Любования красотами природы, которая находилась в крытой галерее.

Вскоре прибыл акцизный инспектор Цянь. Опять был подан чай и поставлены шашки.

Цензор Сун обратил внимание на грандиозность крытой галереи и примыкающих к ней построек, тишину необъятного парка, на книги, картины и каллиграфические надписи. Взору открывалось все самое лучшее и совершенное. Поперек стены висела старинная с надписями картина‑свиток «Рождается солнце – даруется свет». Как раз перед гостями стояли инкрустированная перламутром ширма, курильница, источающая благоухание сандала через клюв журавля и пасти дракона и оленя, а также отлитый из червонного золота высотою в несколько чи треножник Восьми бессмертных удивительно тонкой проработки.

Сун Пань подошел поближе к треножнику и не мог удержаться от восторга.

– Какая прелесть! – восклицал он, а потом, обратившись к обоим гостям, продолжал. – Я, господа, в письме своему однокашнику брату Лю в Хуайани просил, чтобы он прислал мне вот такой треножник для поднесения почтенному Цаю, но пока не получил ответа. А вы, интересно, откуда его достали, Сыцюань?

– Помнится, мне тоже оттуда прислали, – отвечал Симэнь.

После этого разговора сели за шашки. Симэнь распорядился, чтобы подали легкие закуски и сладости, а актерам велел исполнить южные напевы.

– Хорошо ли получится, господа, если гостя выйдут встречать зардевшиеся от вина хозяева? – спрашивал цензор.

– Ничего, в холодную погоду чарочка не помешает, – успокоил Симэнь.

Сун Пань, надобно сказать, заранее отправил на корабль посыльного с приглашением Цаю. К обеду посыльный воротился.

– Приглашение передал, – доложил он. – Его сиятельство играют в шашки со смотрителем гончарен его сиятельством Хуаном. Скоро прибудут.

Цензор предложил было пойти встретить высокого гостя, но за столом продолжалась игра и вздымались кубки.

– Спойте «Весеннюю песнь», – заказал певцам начальник ведомства Ань.

Вышел актер в костюме наперсницы героини, Хуннян и запел:[1366]

…..

 

Чтобы развеять страх и побороть смущенье,

И вас благодарить, – готовим угощенье.

 

…..

 

Столы накрыли и зарезали баранов.

 

…..

 

Вот кушаний шеренги, золотых, румяных!..

 

…..

 

У нас не будет пировать ни родич, ни чужой –

Вас пригласили одного на свадьбу с госпожой.

 

…..

 

Студент ликует молодой, мой ненаглядный брат,

Он повелениям госпожи отдаться будет рад?

 

…..

На мотив «Пяти жертвоприношений»:

 

Что ты бродишь, уставясь на тень?

Голодранец, сюцай‑грамотей,

Горе‑деятель недопеченный!

Из башки‑черепушки ученой

Лучше вытряси дурость‑труху!

А затем, словно ловишь блоху,

Быстро‑быстро мельчайшим движеньем

Непоспешным займись умащеньем,

Притираньем, как щеголь заправский.

Это труд, ты поверь, не напрасный.

Ты – модник, глянцево смазливый,

И от тебя рябит в глазах,

Кисляк, заносчиво кичливый,

Аж зубы разъедает в прах.

Уж видно Небо породило

Такого рыцаря‑юнца,

Уж видно Небо породило

Такого чудо‑гордеца.

 

На мотив «Нефритовая иволга‑красотка»:

 

Рассветет от любви час полночный!

Госпожа вам верна, ваш союз будет прочный.

Будьте, сударь, любезней, нежнее,

Словно птицы резвитесь под лампою с нею.

Прогоните вы чопорность прочь!

И усладам шальным предавайтесь всю ночь.

Рассудите же, кто из двоих

Был нечестным, неискренним в чувствах своих.

 

Студент Чжан:

 

Благодарю, Хуннян, благоуханная!

Чем заслужил? Ты столь добра со мной!

Предмет святой любви, моя желанная

Отныне будет мне женой.

 

…..

Хуннян

(на мотив «Пробуждается Се Сань»):

 

Там в зале яств роскошных

Струится аромат.

От ветра за окошком

Пионы шелестят.

Застывшая помада

Опавших лепестков,

Одела балюстраду

В сияющий покров.

 

…..

 

Подлунный полог дивный

Мной подготовлен в срок.

Здесь ширма из павлинов

Смягчает ветерок.

 

…..

 

Вот флейты и свирели,

Венчальный гимн пропет

Под цитры нежной трели

И дроби кастаньет.

 

Студент:

 

Преодолела тьму преград,

Мне подарила в счастье веру.

Я расплачусь с тобой сто крат,

Как только сделаю карьеру.

Я на Ткачиху с Волопасом[1367]

Бессонной ночью из окна

Глядел с мечтою ненапрасной –

Вот‑вот исполнится она!

Я буду окружен цветами –

Прислужницами при луне,

И яшмою, и жемчугами –

Я счастье заслужил вполне.

Задую тусклую свечу

И свитков желтизну скручу!

 

…..

Заключительные арии:

Хуннян:

 

Вы покорили грацией!

Вас ждет Инъин в вечерний час.

 

Студент:

 

Что говорить и клясться ей!

Я лучше выполню приказ.

 

…..

Хуннян:

 

Чтоб мне не волноваться!

Не бегать снова кликать вас.

 

…..

Тут неожиданно объявили:

– Их сиятельства господа Цай и Хуан пожаловали.

Цензор Сун тотчас же убрал шашки. Поправив одежды, все вышли им навстречу.

На Цае Девятом был светлый халат и золотой пояс. Его сопровождала многочисленная свита. Цай распорядился вручить Симэнь Цину визитную карточку, на которой значилось: «От Цай Сю с поклоном». Вошли в залу.

– Позвольте вам представить, – обратился к Цаю начальник ведомства Ань.

– Господин, рад с вами познакомиться! – сложив руки на груди, говорил Цай.

– Буду счастлив нанести вам визит, – отвечал Симэнь.

После взаимных приветствий сняли верхние одежды и сели. Подали чай. Начался обмен любезностями. Симэнь кликнул певцов, и Цай Сю занял почетное кресло, остальные же расселись на места хозяев.

Повара подносили все новые кушанья. Актеры вручили гостю перечень исполняемых вещей. Цай Сю выбрал драму «Двое верных».[1368] Пока актеры сыграли две сцены, слуги не раз обносили гостей вином. Потом цензор Сун велел исполнителям ролей героя и героини наполнить пирующим кубки. Певцы тем временем запели на мотив «Вешние воды»:

 

Выезжает из стольного града на пегом коне …

 

– А я, углубляясь в суть дела, мог бы несколько уточнить, – засмеялся Цай Сю. – Как сказано, «императорский цензор на темно‑пегом коне, а три господина подобны почтенному Лю, по‑прежнему в рыжих усах».[1369]

– Да, господа, – вставил Ань, – нынче не тот день, когда «цзянчжоуский конюший слезами своими темный халат окропил».[1370]

Пирующие рассмеялись.

Симэнь велел Чуньхуну спеть цикл «Варваров я усмирил и с докладом стою у Ворот Золотых», который привел цензора Суна в неописуемый восторг.

– Какой милый юноша! – сказал он Симэню.

– Из моих домашних, – объявил хозяин. – Уроженец Сучжоу.[1371]

Цензор взял певца за руку и попросил, чтобы тот наполнил ему кубок, а потом наградил его тремя цянями серебра. Чуньхун благодарил цензора земным поклонами.

Да,

 

Все ниже, ниже солнце за окном,

И все длиннее тени от растений.

Полны бокалы пенистым вином,

А сколько прозвучало песнопений!

Хоть свет дневной еще и не погас,

А уж пробили предвечерний час.

 

Незаметно солнце склонилось к западу. Цай Сю велел приближенным подать одежды и начал откланиваться. Напрасно упрашивали его остаться. Хозяева пира вышли за парадные ворота проводить высокого гостя, а с его секретарями отправили на пристань в Синьхэкоу баранью тушу, вина и куски шелков, но не о том пойдет рассказ.

Вскоре откланялся и цензор Сун.

– Послезавтра вам опять предстоит беспокойство, – говорил он Симэню. – Так что я вас пока не благодарю.

Гости сели в паланкины и отбыли. После проводов Симэнь вернулся в залу и отпустил актеров.

– Послезавтра приходите! – наказал хозяин. – Еще из своих кого получше захватите. Его сиятельство, слыхали, самого губернатора Хоу принимает.

– Знаем, – отвечали актеры.

Симэнь велел поставить вина. Дайаня послал за Вэнь Куйсюанем, а Лайаня за Ин Боцзюэ, которые не заставили себя долго ждать. После взаимных приветствий сели. Трое певцов обносили их вином и услаждали слух пением. Чжэн Цзинь и Цзо Шунь пели в дальних покоях.

– Завтра невестушки[1372] к тебе собираются, – обращаясь к Боцзюэ, говорил Симэнь. – Певцов позовешь или забавников?

– Как ты, брат, ловко рассуждаешь! – отозвался Боцзюэ. – Бедному человеку такая роскошь не по карману. Двух певиц позову и хватит. А невесток я попросил бы пораньше пожаловать.

В передней зале продолжался пир.

Тем временем в дальних покоях первыми отбыли свояченица Мэн Старшая и невестка Мэн Вторая, за ними стала собираться и золовка Ян.

– Погостили бы еще денек, золовушка! – упрашивала ее Юэнян. – Домой‑то успеете. Матушка Сюэ послушниц за священными книгами послала. Писание послушали бы вечерком.

– Я бы осталась, сестрица, – говорила золовка. – Да на завтра, сказать по правде, помолвка племянника назначена. За мной прислали, на смотрины просят придти.

Золовка Ян откланялась и ушла. Остались только жены приказчиков Фу, Ганя и Бэнь Дичуаня, а также Дуань Старшая. Юэнян продолжала сидеть со старшей невесткой У и матушкой Пань. Сбоку от них стояли барышня Шэнь Вторая и певица Юй, которые наливали вино и пели, а оба певца были отпущены в залу. Пир продолжался до темна. Потом жены приказчиков попрощались и только Дуань Старшая заночевала у Сюээ. Матушка Пань удалилась на покой к Цзиньлянь.

В покоях Юэнян остались старшая невестка У, Ли Гуйцзе, Шэнь Вторая, три монахини, барышня Юй, а также Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь. Тут в передней зале закончился пир, и слуги принесли посуду. Цзиньлянь поспешно удалилась в передние постройки и, пробравшись к калитке, спряталась в тени. Показался Симэнь. Он шел, шатаясь из стороны в сторону, поддерживаемый Лайанем, который нес фонарь. Они направлялись в покои Ли Пинъэр, но, заметив Цзиньлянь, Симэнь взял ее за руку и вошел в ее покои, а Лайаню наказал убрать посуду.

Юэнян думала, что вот‑вот появится хозяин, и проводила певицу Шэнь, Ли Гуйцзе и барышню Юй в комнату Ли Цзяоэр.

– Что там батюшка делает? – спрашивала Лайаня хозяйка. – Сюда придет?

– Не устояли, к матушке Пятой отбыли, – отвечал слуга.

– Ну ты подумай, что творит негодник, а! – обращаясь к Юйлоу, говорила в раздражении Юэнян. – Я‑то полагала, он к тебе нынче пойдет, но видно, похоть ее одолевает. Вот его туда и тянет. Расстаться не в силах.

– Пусть себе наслаждается, сестрица, – отозвалась Юйлоу. – Не надо волноваться, а то и мы недалеко от нее уйдем. Матери наставницы над нами смеяться будут. Шесть нас у батюшки. К которой захочет, к той и пойдет. Ему не закажешь!

– Наверняка они загодя договорились, – продолжала Юэнян. – Видала, как она бросилась, как только у него гости разъехались? – Хозяйка обернулась к Сяоюй: – Ступай посмотри, если на кухне никого нет, запри внутренние ворота и пригласи трех матушек наставниц. Будем слушать драгоценный свиток в их исполнении.

Позвали Ли Гуйцзе, Шэнь Вторую, Дуань Старшую и барышню Юй.

– Я наказывала прислать младших буддийских послушниц[1373] и принести «Драгоценный свиток о праведной Хуан», – объяснила Юэнян старшей невесте У. – Жаль, золовушка ушла.

Хозяйка велела Юйсяо заварить лучшего чаю.

– Давай с тобой по очереди за чаем следить, – обратилась Юйлоу к Ли Цзяоэр, – а сестрицу Старшую не будем отвлекать.

И они распорядились насчет чая.

Немного погодя на кане был поставлен стол. Появились три монахини, и, скрестив ноги, расположились на кане. Вокруг разместились все остальные. Юэнян обмыла руки и воскурила благовония.

Мать Сюэ раскрыла «Драгоценный свиток о праведной Хуан»[1374] и запричитала высоким голосом:

 

Ибо известно: Закон

Вовек не погаснет, ведь он

Есть ничто.

Также и корня Пути

Рождения нам не найти,

Ведь то, что в миру рождено,

Все миру не нужно давно.

Поэтому Тело Закона

Исконно

Посредством Восьми вечных образов

Явлено.

И восемь, поэтому образов

Являют нам Тело Закона

Во славе стозвонной.[1375]

Сколь ярок светильник Добрейшего!

Отверз он врата мироздания.

Сколь ясно и зеркало Буддово!

Пронзает оно тьму бездонную.

Сто лет – только миг остановленный.[1376]

Четыре великих субстанции

Всех тел,[1377] словно тень, иллюзорные,

Как отблеск барашка волны.

О, люди, вьются день‑деньской

В мирской

Пыли.

Конца нет суете людской:

С утра до утра,

В сиюминутных

Делах беспутных

Бегут

Все дни.

И разве знают про покой

Про просветленье

Сердец они?!

Стремятся вечно ублажать

И чувства, и мышление

И тонут в пагубных страстях

И в искушениях.

Хотят добиться славы, чтоб

Затмить всех современников

Все это только бренный сон.

Сих мира пленников.

Чинов, богатства их, порой,

Гора – не ниже облаков!

Не избежать под той горой

«Нет постоянства» –

пары слов![1378]!!

Едва пронесутся и ветер, и пламя,

Как сгинет и стар, и млад.

Иссякнут потоки, обрушатся горы –

И где целый славный град?!

Псалом вознесу я на десять стран света

В восьми – возведу алтари.[1379]

Спаси от бессчетных страданий Обитель![1380]

Врата Пустоты отвори![1381]

 

Псалом гласит:

 

Кто счастлив и знатен, кто беден, убог –

Тому есть всегда основанье.

И ты не проси никогда, чтобы Бог

Дал лучшие предначертанья.

Весенние дни растранжирил ты зря –

Не вырастил тучных колосьев.

На ниве теперь не собрать урожай –

Надежд не питай ты на осень!

 

– Внемлите, милосердные бодхисаттвы, Слову Буддову, которое проповедует вам бедная инокиня! Сей псалом был завещан нам самим Патриархом. Какой смысл сокрыт в нем? «Кто счастлив и знатен, кто беден, убог – тому есть всегда основанье». Вот взять хотя бы вас, милосердные бодхисаттвы. Замужем вы за именитым лицом, у коего и высокие чины и широкий достаток. Живете вы во дворцах и палатах, на зов ваш бежит прислуга и челядь. Украшает вас золото, опоясывает серебро. Вы купаетесь в парче и тафте, окружены грудами атласов и шелков. Явится желание одеться – и тысячи сундуков с шелками вам откроются. Пожелаете полакомиться – и сотни редчайших ароматных яств перед вами расставят. Процветание и роскошь, богатство и знатность принадлежит вам за деяния в прошлой жизни. Вы не ропщете на судьбу. Вам и без мольбы все приходит само собою. И то, что я, бедная инокиня, здесь читаю вам канон, возношу хвалу Будде, вместе с вами вкушаю лакомства и пользуюсь дарами вашего добросердечия – это веление высшей судьбы. А судьба – вещь великая. Все мы – избранные с Праздника Драконьих цветов,[1382] пожинающие плоды заслуг своих, содеянных в прошлой жизни. А не будь содеянного, уподобишься тому, кто не сеял по весне ниву свою. Как ему ждать налитых колосьев, ежели осенью пред ним откроется заросшее бурьяном поле?

Истинно сказано:

 

Чище мети

Обитель души,[1383]

Меру блюди –

Зря не блуди.

Прочь от страстей[1384]

За тайную дверь,[1385]

Нравы людей

Знаешь теперь.

 

И еще:

 

Жизнь лишь миг, а после тело разлетится в прах.

Нет в рождении прозренья – суета и страх,

А прозревший, не рождаясь, шествует в веках.

 

И еще:

 

Как переменчиво рока дыханье!

Солнце краснеет у Западных скал,[1386]

Счастье иссякло, приходит страданье –

Смертные муки на тысячи кальп.[1387]

 

Подумать только, богатство и знатность, процветание и роскошь тают, как снежный ком, брошенный в кипяток. А если вдуматься поглубже – химеры это, пустые грезы. Нынче я в телесном облике своем подвержена душевным мукам и волнениям, а после смерти четыре великих субстанции моего тела обратятся в прах. И кто знает, где будет маяться моя душа. Кто боится сансары,[1388] колеса жизни и смерти, пусть подойдет и послушает проповедь дальше.

Поет «Слово Указа»:[1389]

 

Рожденный – умерший с обеих сторон

Плывут по течению вместе, их стон

И вздохи слышны до скончания дней,

Мирской суеты непутевых детей.

И вестником смерти приходит болезнь.

Жизнь – сон на ветру иль весенняя песнь.

Огарок свечи догорел уже весь,

И сердце сожмется: неужели днесь?!

 

Вступление гласит:

 

Тело явленное Будды[1390]

От житейских горьких будней

Спасает.

Его корень без начала и конца –

Непреходящ –

Всем скорбящим

В помощь.

Велика святая клятва

Амитабхи, что Ученье

Основал –

Сорок восемь клятв глубоких[1391]

Отрешенья

От небес во имя многих,

Кто спасения в дороге

Алкал.

Он сподвигнет всех живущих

Враз прозреть свою природу,

Он – сквозь валы волн сансары –

Моря горького – несущий

Нас к исходу.

Амитабха – то владыка

Умиротворенья.

К бодхи

И к плодам его чудесным[1392]

Приведет на вечный отдых –

Исцеленье.

Помнящий про цели Будды –

Все грехи твои да сгинут,

Многочисленные, словно

В водах Ганга тьма песчинок!

А молящийся усердно –

Будешь счастлив ты безмерно!

Слова верный проповедник,

В переписке сутр сгорая,

Возродишься, словно феникс,

В небе Лотосова рая![1393]

Ну а сведущий глубоко –

В миг, Судьбой определенный

Вознесешься ты высоко –

В Земли Чистые Амиды![1394]

Если помнишь, то достигнешь!

Велики любовь и жалость,

Столь огромны, что Амида

Из любви и милосердья

Жизнь – служению Закону,

Жизнь – божественному трону,

Трем Сокровищам Ученья[1395]

Всю отдал.

Это он, приняв решенье,

Клятву дал об отрешеньи

От небес во имя многих,

Кто спасения в дороге

Алкал.

 

Псалом гласит:

 

Глубокая истина и сокровенная!

К тебе – в миллионы веков трудный путь!

Увидев, услышав, держусь неизменно я,

И жажду постичь твою высшую суть.[1396]

Все будды и все бодхисаттвы небесные

На землю сошли воскурить фимиам,

Ученью вознесть славословья чудесные!..

А я повествую о мудрой Хуан.

 

В старину это случилось, в правление Ханьского царя. Шли тогда благодатные дожди и дули мягкие ветры. Процветала страна и наслаждался покоем народ. И появилась тогда на свет некая женщина, милосердием своим растрогавшая небо. У богача Хуана, жившего в уездном городе Наньхуа, области Цаочжоу,[1397] родилась дочь – девочка серьезная, рассудительная и собою красавица. Ей было всего семь лет, а она уже носила грубую одежду, соблюдала посты и читала «Алмазную сутру», дабы отблагодарить за любовь родителей своих. И так изо дня в день. И явилась ей в небе растроганная бодхисаттва Гуаньинь. Родители, видя усердие, с каким дочь читает сутру, стали ее отговаривать, но она не последовала совету. Тогда разыскали они сваху, выбрали счастливый день и добрый час и выдали дочь замуж за мясника Чжао Линфана. Прожили супруги двенадцать лет и родились у них один сын и две дочери. Обратилась однажды к мужу своему Хуан и говорит:

– Мы прожили в супружестве двенадцать лет, родили достойного сына и прекрасных дочерей, но только любовь затягивает человека, как омут… Прислушайся, муж мой, к романсу, что я для тебя приготовила:

 

С женою связан муж судьбою.

Пусть дети бегают гурьбою,

Не задержать прихода смерти.