Фрагмент из книги Александра Грека «Двойник»

[публикуется с разрешения автора]

 

 

Предисловие

 

В 1999 году кандидат в президенты (тогда еще министр обороны) Михаил Иванович Боткин давал интервью на одном из центральных каналов. Все шло отлично, кандидат был лаконичен, четок и самоуверен. В кресле он сидел прямо, почти не двигаясь, на груди – ордена, на лице – спокойствие. Спокойствие, впрочем, было срежиссировано, как и само интервью: каждые пять‑шесть минут запись прерывали, чтобы стереть со лба и из‑под носа у Боткина капли пота.

– Не забывайте моргать, моргайте чаще, – шептал ему помощник, пока гримеры выгребали из его морщин на лбу растекшийся тональный крем.

– Моргать? Вы там охренели совсем? Это самый тупой совет на свете, – ворчал министр.

– Эксперты по мимике утверждают, что люди чувствуют недоверие к кандидатам, которые моргают реже, чем двадцать раз в минуту.

– Двадцать раз в минуту. Как они это подсчитали, интересно?

Тут включается представитель PR‑группы кандидата:

– Опросы показали, что если кандидат слишком редко моргает, у избирателей может возникнуть ощущение неестественности, а это плохо скажется на рейтинге. Та же проблема со слишком частым морганием – такие кандидаты выглядят нервными и суетливыми, избиратели менее охотно отдают за них свой голос.

Боткин жмурится, массирует переносицу.

– У меня от вас голова болит.

Очередной брифинг закончен, запись возобновляют.

– Армия научила меня самым важным вещам в жизни, – говорит кандидат. – Дисциплине, ответственности и любви к родине. Или нет, лучше не так. Давайте переснимем. Любовь к родине на первом месте. Потом ответственность и дисциплина. Или лучше: дисциплина на втором месте, а потом ответственность.

– Стоп!

Помощник снова склоняется над изможденным, потеющим министром обороны.

– Михал Иваныч, теперь вы моргаете слишком часто, – шепчет он.

Министр пьет воду из стакана. Кадык его ходит туда‑сюда. Рука дрожит, но не от страха или усталости – он в бешенстве. Еще один такой совет – и он взорвется. Помощник чувствует это и тихонько, бочком отступает.

– Да итижи‑пассатижи! Я не могу одновременно моргать и говорить! – ворчит Боткин и с грохотом ставит стакан на столик в центре кадра. Вода выплескивается и течет по краю стакана. Подбегает помощник оператора и вытирает лужу салфетками. Ведущий, журналист Владимир Молчанов, все это время сидит в кресле напротив Боткина и внимательно разглядывает лицо кандидата в президенты.

Как странно, думает он, ты растешь в провинции, в Ленинградской области, учишься в сельской школе, где за одной партой с тобой сидит низкорослый, свирепый мальчишка с неправильным прикусом. Ты даешь ему списывать домашку, потому что если нет – он караулит тебя на пути из школы и бьет, больно, без синяков, со знанием дела. Он не блещет умом и часто даже не понимает вопросов учителей, но его упрямства, наглости и занятий боксом вполне хватает для того, чтобы ни разу не остаться на второй год. Затем школьный ад кончается, ты идешь в университет, а он сперва идет каменщиком на местную стройку, а потом исчезает. И тридцать лет спустя ты включаешь телевизор и видишь на экране того самого мальчишку. Выросший, возмужавший, он стоит на трибуне, в военном мундире, весь в орденах, с серьезным видом, проступающими залысинами и неестественно побелевшими зубами и отвечает на вопросы журналистов. Он стал министром обороны. Тот самый жилистый, как перекрученная, высохшая виноградная лоза, низкорослый пацан, которого звали Желтухой (после того, как на уроке биологии выяснилось, что другое название желтухи – болезнь Боткина). Теперь он на экране, в военной фуражке и куртке цвета хаки, в окружении целой толпы охранников. Все охранники ниже его ростом, и это сразу бросается в глаза, и ты понимаешь, что их специально подбирали так, чтобы министр казался выше. Проходит еще семь лет, и ты снова видишь его на экране, пока сидишь в аэропорту, ожидая вылета, – на одном из центральных каналов рядом с ним стоит действующий президент, хлопает Желтуху по плечу и называет преемником. А потом тебе в студию звонит его помощник и предлагает устроить большое интервью с кандидатом. Ты, разумеется, соглашаешься – разве можно отказаться от такого? – и хотя это дико, но тебе кажется, что если б ты не согласился, то он, как в детстве, подкараулил бы тебя у подъезда и бил бы в солнечное сплетение до тех пор, пока… И вот вы встречаетесь здесь, в студии. Неловкая пауза, объятия (не менее неловкие), воспоминания о «старых добрых» временах. Вы оба пытаетесь вести себя непринужденно, но ничего не получается – кандидат в президенты смотрит на тебя с опаской, даже с тревогой, ведь ты знаешь, каким он был, ты знаешь о нем то, что его pr‑команда стерла из «официальной биографии»: пьяные драки и два срока за мошенничество. Он больше не Желтуха, не пацан с района, он – министр обороны самой большой страны на планете, кандидат в президенты, Михаил Иванович Боткин.

– Итак, записываем через – три, два, один.

Камера пишет, софиты светят, Боткин потеет.

– На чем я остановился? – спрашивает он.

– Патриотизм, – говорит Молчанов.

– Патриотизм – верность своим корням, своей крови, совей земле. Тьфу! Своей, своей земле. А не совей. Давайте переснимем.

Кандидат говорит медленно. Теперь, после ремарки про «моргания» все присутствующие в комнате, включая ведущего, заняты только одним – считают, сколько раз в минуту моргает человек в кадре, укладывается ли он в «норматив», в двадцать раз. Судя по медленной, путаной речи Боткина, он тоже считает. Его терпение на пределе. Молчанову кажется, он слышит, как медленно, со скрипом, вращаются перегретые от постоянного подсчета моргания шестеренки в голове у министра.

– Что вы считаете самым страшным грехом? Какой поступок вы не могли бы простить?

– Предательство. – Боткин отвечает без паузы, он даже не пытается скрыть тот факт, что знает вопросы заранее. – Знаете, у Данте Аль… аль… как же его звали?

– Стоп!

– Гриша! – Кандидат смотрит за спину ведущему, туда, где стоит помощник. – Почему я не могу сказать просто «Данте»? Зачем мне нужно говорить его фамилию? Ведь все знают, кто такой Данте!

– Это часть борьбы за аудиторию, – отвечает Гриша. – Если в разговоре кандидат проявляет энциклопедические знания, это повышает его рейтинг среди представителей среднего класса.

Боткин раздувает ноздри и морщится, словно почувствовал запах дерьма.

– Какое мне дело до этого вашего среднего класса? Я – с народом.

Гриша что‑то бубнит в защиту среднего класса, ссылается на статистику. Боткин массирует переносицу.

– Ну ладно. Как его там зовут? Алигери?

Гриша произносит по буквам:

– А. Л. Мягкий знак. И. Г. Е. Р. И.

– Алигери?

– Нет, не совсем. Мягкий знак после «л».

В течение минуты вся съемочная группа хором пытается научить кандидата правильно произносить фамилию итальянского поэта, но – тщетно.

– Гриша, блядь, короче, я просто скажу «Данте». Идите на хер со своим мягким знаком. Правитель должен быть твердым, никаких мягких знаков.

Помощник испуганно смотрит на Боткина, он так обильно потеет, что не только рубашка, но и пиджак на спине уже промок насквозь – между лопатками у него настоящая клякса Роршаха.

– Запись через три, два… – На камере зажигается красная лампочка.

Молчанов продолжает задавать вопросы. И тут начинается самое интересное: до людей в студии постепенно доходит, что ведущий отклонился от сценария. Он задает не те вопросы, всячески пытается вывести кандидата на настоящий диалог. Студия медленно, словно нервно‑паралитическим газом, наполняется тревогой. Боткин пытается скрыть шок, взгляд выдает его, на лбу выступают крупные капли пота.

– Четыре года назад вы проводили реорганизацию Рособоронэкспорта. Цель: снизить издержки, сделать систему более эффективной. Результат: издержки выросли на двадцать три процента, а все подряды на капитальный ремонт помещений Минобороны в обход тендеров получает одна‑единственная организация, принадлежащая вашему зятю. Как вы это объясните?

Присутствующие в студии наблюдают за этим, не шевелясь, словно завороженные, никому в голову не приходит прервать ведущего, остановить запись – температура в студии поднимается все выше, потеют все без исключения. Помощник Боткина, Гриша, стоит в углу, хватает воздух ртом, у него, кажется, приступ астмы. На лице – смесь ужаса и восторга: его начальника, его Хозяина, тыкают носом в просчеты; Хозяина, который однажды чуть не устроил стрельбу в отеле после того, как консьерж сказал, что свободных номеров нет; Хозяина, который недавно приказал своим вертухаям «проучить» красивую девушку, отказавшуюся сесть к нему за столик в ресторане и выпить с ним вина.

Там же, за камерами, среди массовки стою я – мне двадцать, я студент журфака МГУ, прохожу практику на телеканале, наблюдаю за работой своего дяди – Владимира Молчанова.

И вот действующий министр обороны, кандидат в президенты, Михаил Иванович Боткин, три часа просидевший перед камерой под светом софитов с каменным лицом, невозмутимый, как гипсовая статуя, и моргающий ровно двадцать раз в минуту, – сперва выглядит ошарашенным, потом пытается улыбнуться:

– Владимир, вы же серьезный журналист, зачем вы верите желтой прессе? Все это выдумки моих недругов.

– Ну как же? Почему выдумки? У меня данные из открытых источников, вот выписки из Росреестра, заверенные, с печатями. А вот результаты аудита.

– Я же вам объясняю – все эти слухи, которые обо мне распространяют, – это спланированная акция. Единственная ее цель – опорочить меня в глазах моих избирателей.

– Допустим. Но что с вашим зятем?

– А что с моим зятем?

– Он получает заказы от Минобороны в обход конкурса. Разве тут нет конфликта интересов?

И тут в кадр врывается ассистент:

– Стоп! Остановите съемку!

Боткин презрительно улыбается, подается вперед и тычет пальцем в ведущего:

– Нет, Гриша, дай‑ка я скажу ему: ты спрашивал, что такое патриотизм. Я тебе отвечу: это вера. Часто даже слепая вера. Вопреки всему. – Боткин поднялся из кресла, лицо его блестит, тональный крем плывет по щекам и по лбу, натекает на брови. Ему кажется, что он говорит важные вещи. – Видишь эти руки? Видишь мозоли? Я несколько лет работал каменщиком, я строил стены, я строил дома, я создавал. А что создал ты? Настоящий патриот не боится замарать руки во имя великой цели, во имя Родины. Мне нечего стыдиться, понял? Возможно, у меня грязные руки, – это неважно, главное, помыслы мои чисты!

 

* * *

 

Интервью прервали, Боткин вышел из студии, не сказав больше ни слова, даже не попрощавшись, оттолкнув подошедшего гримера, а через два часа Владимира Молчанова вызвал к себе в кабинет лично генеральный директор канала и предложил «собрать манатки по‑хорошему».

– Вам что, угрожают из‑за меня? – спросил Молчанов.

– Нет. Пока нет. Но, – директор пожал плечами, – ты же понимаешь: в таких делах лучше перебдеть, чем недобдеть.

Вот так Молчанов (и я – вместе с ним) оказался без работы и без малейшего шанса получить какую бы то ни было должность на государственном онлайн‑ТВ – его имя внесли в черные списки еще до того, как Боткин начал угрожать: начальники государственных СМИ отлично умели подстраиваться под настроения своих покровителей. Молчанов это знал и потому даже не пытался с тех пор устроиться по профессии, и следующие двенадцать лет он занимался производством документальных фильмов – работал монтажером, сценаристом, оператором. И даже это ему приходилось делать под псевдонимом «Тютчев», дабы избежать лишних вопросов и проверок со стороны (созданного позже) Комитета Исторической Правды (который, по странной иронии, занимался как раз обратным – фальсификациями).

Запись того интервью изъяли – оно так и не вышло в эфир, даже в усеченном виде. Общение с народом и тем более с журналистами всегда заканчивалось для Боткина плохо – конфузом или даже катастрофой. Однажды прямо во время очередного прямого включения один из журналистов пожаловался на бюрократию, сказал, мол, слишком много инстанций отвечают за одни и те же отрасли. «У семи нянек дитя без глаза», – добавил он. Боткин, уже тогда страдавший от прогрессирующей глухоты, похоже, то ли не услышал первую часть вопроса, то ли воспринял пословицу буквально. «Ох, – вздохнул он, – такого, конечно, нельзя допускать. Я поставлю это дело под личный контроль, лично спрошу у детского омбундсмена, обещаю вам, мы выясним, кто именно виноват в том, что ребенок лишился глаза. Все семь нянек будут привлечены к ответственности, и родителей тоже нужно будет допросить». Ответ президента в прямом эфире транслировали все центральные каналы, и никакой возможности вырезать или как‑то сгладить монтажом этот конфуз у режиссеров не было. В сети поднялся сильный шум, такой сильный, что PR‑команда и 6‑й отдел потом очень долго (и безуспешно) пытались стереть любое упоминание о «семи няньках» из строки выдачи в поисковиках.

Вообще, этим бравым ребятам из PR‑команды Боткина можно только посочувствовать: заставить президента заткнуться они не могли, поэтому им приходилось постоянно бороться с последствиями его скверного и попросту неврастеничного чувства юмора, – или, точнее, отсутствия оного.

Со временем даже анекдоты и байки о Боткине стали строиться именно на этом – на его несдержанности и неспособности мыслить образами.

Вот типичный (и несмешной – как и все анекдоты о Боткине) анекдот того времени:

 

Боткин с женой смотрит телевизор, хочет переключить канал, но ничего не получается.

Жена:

– Батарейки сели.

Боткин тянется к телефону, набирает номер и говорит:

– Господин прокурор, потрудитесь объяснить, кто и почему без моего ведома посадил батарейки? И главное – по какой статье?

 

* * *

 

Двенадцать лет Молчанов снимал документальные фильмы об экологии, о дельфинах и голубых китах, о таянии льдов и о разливе нефти в Тихом океане. И так бы и остался он безвестным документалистом, если бы не его последняя лента – «Болезнь грязных рук». Кино было заявлено на фестиваль как «просветительский проект о гигиене». Фильм начинался как обычная хроника – история о гепатите А, рассказ о жизни ученого‑медика Боткина, впервые описавшего ее симптомы и возможные причины появления. На экране мелькали графики с подробным закадровым комментарием, объясняющим процесс заражения организма. В целом лента производила тоскливое впечатление, смотреть ее было настолько скучно, что, если верить слухам, ни один член цензурного комитета не смог досмотреть ее до конца, а некоторые засыпали уже на пятнадцатой минуте, и в кинозале из‑за храпа цензоров невозможно было разобрать, что говорит закадровый голос.

В итоге фильм все же получил печать «допущено к прокату». Сопроводительное письмо к нему заслуживает отдельного упоминания, я просто приведу его здесь полностью, без купюр:

 

«Художественные качества данного продукта представляются сомнительными. Беспокойство цензурного комитета было вызвано тем фактом, что означенный ученый (Боткин П. П.) является однофамильцем нашего национального лидера. Цензурным комитетом было отправлено письмо с запросом в Комитет Исторической Правды с целью установить допустимость того факта, что название болезни (болезнь Боткина) очень похоже [sic!] на фамилию нашего национального лидера. Вследствие чего было принято решение о внесении на рассмотрение проекта закона о внесении изменений в медицинскую энциклопедию – о переименовании «болезни Боткина» вследствие того, что настоящее название порочит имя нашего национального лидера».

 

В остальном никаких нареканий фильм не вызвал. Лента вышла в прокат и попала во все возможные плей‑листы в гос‑онлайн‑кинотеатрах – в отдел «образовательные телепередачи». Через неделю администратор киносети заметил странную активность на странице, посвященной фильму, – количество просмотров стремительно росло, возник вирусный эффект, через две недели «Болезнь грязных рук» вошла в десятку самых популярных лент в онлайн‑кинотеатрах по всей стране, обогнав даже «Брата‑2» и «Цинь Чихуанди, император», любимые фильмы президента. Причину популярности выяснили быстро – в финальные титры режиссер, скрывавшийся под псевдонимом «Тютчев», вмонтировал шестисекундный фрагмент того самого интервью двенадцатилетней давности, где несдержавшийся кандидат в президенты кричит на интервьюера: «Настоящий патриот не боится запачкать руки во имя великой цели, во имя Родины. Мне нечего стыдиться, понял? Возможно, у меня грязные руки – это неважно, главное, помыслы мои чисты!»

Боткин и до этого говорил глупости и гадости, народ прощал ему все. Но здесь же, в данном случае свою роль сыграл контекст – фильм о гепатите А, болезни грязных рук, в котором в самом конце появляется президент, смотрит на зрителей с экрана и с гордостью сообщает, что грязные руки – признак патриотизма.

Говорят, когда новость об этом «конфузе» просочилась в прессу, один из цензоров (тот, что дал фильму «зеленый свет») выбросился из окна. Кабинет его находился на пятом этаже, и потому суицидальный порыв закончился лишь множественными переломами.

Вот так, с подачи Молчанова и возник – и закрепился – этот ассоциативный ряд: Боткин – печень – болезнь, – который первым подхватил анонимный художник Графт, автор картины «Лекарство А». Графт выложил на холсте лицо главы государства из двух с половиной тысяч капсул гепатопротекторов – препаратов против гепатита. Картина наделала много шума в прессе и даже привела к закрытию галереи (официальная причина закрытия – несоответствие помещения нормам пожарной безопасности).

Администрация Боткина пыталась как‑то исправить ситуацию, даже выписали из США лучших PR‑специалистов, чтобы те «обновили образ национального лидера» и вытеснили из сознания народа неприятную ассоциацию с болезнью или хотя бы придали ей позитивный оттенок. Американцы сразу взялись за дело и попытались мифологизировать самый известный эпизод из биографии президента: его работу каменщиком на стройке; но результата не добились, и далее цепочку «Боткин‑печень‑гепатит» они попытались аккуратно заменить другой: «Боткин‑врач‑лечение» – смотрите, мол, граждане, ваш президент совсем как тот знаменитый врач пришел излечить вас от хвори.

Но новая метафора не прижилась, чему немало поспособствовали художники‑гиперреалисты, которые так активно эксплуатировали тему гепатопротекторов в качестве политического высказывания, что вскоре даже самые простые таблетки для лечения печени в народе стали воспринимать как символ протестного движения, бунта, сопротивления режиму. Чиновников‑боткинцев теперь забрасывали не яйцами, а таблетками эссенциале и капсулами с урсодезоксихолевой кислотой.

 

* * *

 

И вот здесь наша история дает новый, весьма неожиданный виток. Многие сегодня говорят, что именно фильм «Болезнь грязных рук» стал отправной точкой для завинчивания гаек и глубокой реформации Министерства культуры. Мол, президент обиделся, осерчал на художников и устроил им показательную порку.

Но – той же весной произошел еще один примечательный инцидент. 1 марта 20ХХ года Боткин провел свою уже давно ставшую традиционной ежегодную пресс‑конференцию. Он появился перед камерами, и все сразу заметили, как он внезапно помолодел и изменился. Он был бодр, остроумен и весел, а его PR‑команда активно распространяла информацию о том, что последние три месяца лидер нации провел в оздоровительном центре где‑то в Гонконге – отсюда его бодрость и моложавость. «Китайская медицина запускает время вспять». И все бы ничего, да только зрители и журналисты заметили одну странность: уже в самом конце интервью президент, вытирая пот с лица носовым платком, случайно стер еще и родинку. Ту самую знаменитую президентскую родинку «как у Роберта де Ниро». Смахнул и не заметил.

Сеть, как всегда, отреагировала взрывом шуток и мемов, которые все сводились к банальной игре слов: «родинка – это маленькая родина», – в таком духе.

Тогда же, в самом начале марта того злополучного года, в редакцию «Осмоса» на ящик для анонимных писем пришло сообщение. Автор письма сообщал, что работает одним из двойников президента и очень опасается за свою жизнь; он обещал рассказать свою историю, в обмен просил только об одном – помочь уехать из страны.

Письмо было вполне стандартное, на нашу почту часто писали сумасшедшие; мой «ящик для анонимов» был до краев забит письмами, в которых очевидно нездоровые люди предлагали в обмен на «вознаграждение» рассказать «всю правду» об инопланетных вторжениях, масонских заговорах, иллюминатах, тамплиерах, ассасинах и прочей шизолабуде. Но именно это письмо отличалось как минимум тем, что автор просил не денег, а защиты. Я ответил анониму и лично в одиночку отправился на встречу. На всякий случай, впрочем, захватил с собой электрошокер – мало ли кто меня там поджидает.

Мы встретились на стрельбище. Он сам выбрал это место, объяснив выбор тем, что из‑за ужасного шума выстрелов нас никто не сможет подслушать и записать. Увидев «двойника», я был сильно разочарован: он был действительно похож на президента, но – двойник? Нет.

«Не спешите с выводами, – сказал он, заметив мое разочарование. – Вы удивитесь, когда узнаете, какие чудеса творит грим. Вон видели же, небось, родинку, которую он стер платком? Это все потому, что гримера сменили, а новый пока не умеет влагостойкий грим накладывать».

И рассказал свою удивительную историю. Ту самую, из‑за которой «Осмос» закрыли. Ту самую, из‑за которой нам пришлось бежать из страны.

 

 

Егор

 

Работать в Компании было непросто. Иван Ильич действительно пытался создать в офисе, как он сам говорил, «особенную» атмосферу – яркий, необычный дизайн интерьера, большие окна, нехилая зарплата. И все же к нам, к подчиненным, он относился без особого доверия. Меня это нисколько не смущало, я понимал: чтобы держать под контролем Компанию с нашим потенциалом, нужно быть чуточку параноиком; когда в руках у тебя такие технологии, без жестких границ и правил не обойтись – чуть‑чуть ослабишь хватку, и все полетит к чертям: случится утечка, или кого‑то из важных фигур уведут конкуренты. Я и сейчас считаю, что Иван Ильич поступал правильно: в его общении с нами всегда был элемент психологического давления, манипуляции. Мы были, в сущности, техносектой, со своим жестким уставом и правилами, чем‑то вроде «Бойцовского клуба», только без Эдварда Нортона и мордобоя, и, разумеется, не всем это нравилось. Например, Костя – убежденный либертарианец – был вечно всем недоволен:

– Он совершает ошибку, – говорил Костя, когда мы отправлялись на обед в кафе «У черта» (открыто говорить об этом в офисе он, конечно, боялся). – Братание с силовиками может нам аукнуться еще.

– Ты прям как мой брат, – сказал я. – Ему тоже Штази везде мерещатся. Правительство заинтересовано в наших разработках и готово платить, что в этом плохого?

Он показал три пальца – большой, указательный и средний.

– Три вещи. Первое: будем брать у них деньги – потеряем независимость. Инвесторы от правительства – это такой Трикстер: с виду очень щедрый, но всегда есть подвох. Второе: Минобороны распугает других игроков, инвесторы ай‑ти‑рынка не захотят соваться к нам. И третье: тебя не смущают возможные последствия?

– Я разработчик, моя задача – думать о результате, а не о последствиях.

– Хорошо, разработчик, тогда скажи мне, о каком результате может идти речь, если я уже двенадцать дней жду решения по новым серверам? Двенадцать, Егор!

Я со скучающим видом рисовал динозавра на салфетке. Птеродактиля.

– У нас работа стоит, а он не может даже запросы на сервера одобрить. Он, видите ли, слишком занят. Знаю я, чем он занят. В десны братается с этими. – Он показал пальцем в потолок, помолчал и снова стал возмущаться: – Я, в смысле, какого ляда вообще, а? С чего он взял, что мы все сейчас встанем и строем пойдем вслед за ним? Я, например, не хочу соваться в Минобр, мне кажется, если мы начнем развивать проект в сторону медицины, у нас гораздо больше шансов принести пользу: ты же видел, как ловко алгоритмы ставят диагнозы и интерпретируют рентгеновские снимки. – Снял очки, тер переносицу большим и указательным пальцами. – Пойми меня правильно: я, так же как и ты, безумно благодарен ИИ, он все это создал, устроил. Но. – Вернул очки на нос и вздохнул, набираясь сил, чтобы сказать главное: – Очевидно, что Компания переросла его, и он с ней не справляется. Он тянет нас на дно.

Я посмотрел на него и рассмеялся:

– Ты охренел, что ли? Ты что такое говоришь? Под брусчаткой пляж? Что – думаешь, турнешь его с трона, и тебя повысят до СЕО?

Костя вскинул руки и тоже рассмеялся – сдавленно, нервно.

– Да, я знаю, как это звучит: типа я такой Брут, подбиваю мочкануть Цезаря. Но давай на секунду отложим все вот эти вот культурные аллюзии, – он выразительно отодвинул в сторону солонку и перечницу, – и посмотрим на Компанию с чисто практической точки зрения. Как на Проект, который мы с тобой вдвоем тащили все эти годы? Сколько запросов на новое оборудование ты отправил ему в этом месяце?

– Шесть, – сказал я и дорисовал птеродактилю монокль. А потом вложил ему в лапы скипетр и державу.

– Сколько из них он одобрил?

Я молча разглядывал своего геральдического птеродактиля. Костя и так знал, что ни одного.

– Мы как‑то упустили этот момент, – сказал он. Ждал, что я спрошу «какой момент», но я молчал, и ему пришлось продолжить: – Это для нас с тобой Компания – произведение искусства. А для него, – он махнул рукой в сторону Мышеловки, – что она для него? Товар. Понимаешь? Почему, ты думаешь, мы так долго ждем новое оборудование? А я тебе скажу: у нас всего одна фирма‑поставщик, и она не справляется с нашими объемами. Мы растем слишком быстро. И тут ты можешь спросить: а почему же мы тогда не подтянем еще одну фирму? Почему не закажем новые сервера и прочее барахло у другого поставщика? А я тебе скажу: потому что мы связаны жестким контрактом с фирмой Dart. И вот мне стало интересно, что же такого особенного в фирме Dart, почему у нас контракт только с ними. Причем на очень выгодных для них условиях. И тут до меня дошло. – Он положил на стол распечатку и пальцем подвинул ко мне. – Угадай, кто у них в совете директоров? Кто владеет пятьюдесятью одним процентом акций?

Я взглянул на листок, и у меня закружилась голова.

– Вся эта история для него, – продолжал Костя, – это просто бабки. Понимаешь, о чем я? Конфликт интересов. Покажу этот листок акционерам Компании, и его отстранят.

В груди открылась воронка сомнений – удушливая, безвоздушная. Знаете, тот момент, когда тебя вынуждают сделать выбор, но ты не готов – ты просто хочешь, чтобы все оставалось как есть, но уже поздно, тебя затягивают в заговор.

– Слушай, – вздохнул я, – я не знаю, чего ты там себе придумал, но я не хочу в этом участвовать.

– Поздняк метаться, бро. Ты – создатель Кусто. Хочешь ты или нет, если начнется буча среди акционеров, твой голос, твое мнение будет иметь вес. Поэтому я и говорю с тобой.

Всю ночь меня тошнило – буквально и фигурально, – я ненавидел Костю – за то, что он посвятил меня во все эти свои планы, рассказал о грядущей «буче», заставил выбирать сторону. Они всегда соперничали, – Костя и Иван Ильич, – высоковольтное напряжение между ними я чувствовал издалека. Я не силен в выборе сторон и вообще не люблю патовые ситуации, – почему люди вечно просят, чтобы ты за них впрягся? Однажды я уже впрягся за Реми, и что из этого вышло? Я чуть в тюрьму не загремел, вот что. Поэтому – нет, спасибо.

Все осложнялось еще и тем, что год назад я взял новую квартиру в ипотеку – для мамы, хотел перевезти ее в Москву, – и потому теперь финансово был очень зависим от зарплаты в Компании. В общем, все эти Костины разговоры о «буче» никак не клеились с моими планами на будущее.

Через пару дней я зашел в кабинет ИИ, сдать отчеты. Он был занят, даже взгляд на меня не поднял, сидел за столом, стучал пальцами по клавиатуре. Я положил папку в общую кучу и уже хотел уйти, но задержался в дверях. Его кабинет располагался этажом выше офиса, вместо одной из стен – панорамное окно с видом на наши рабочие места. Это огромное окно всегда вызывало у меня ассоциации с аквариумом, и это было иронично, потому что в углу здесь стоял настоящий аквариум, морской, с зебрасомами, монодактилями и спинорогом Пикассо. Иван Ильич вообще любил дорогие, необычные вещи: на стене у него за спиной – три большие картины; на каждой из них черно‑белые руки держат красную нить, но штука в том, что нить не рисованная, а настоящая, и она тянется от одной картины к другой, и картины образуют триптих «Тонкая красная линия». В стене рядом с аквариумом – стеллаж, на нем – книги (не могу разглядеть названий) и черная колонка (но все мы знаем, что на самом деле это стационарный электромагнитный подавитель сигналов – дорогая игрушка, которую ИИ запускает всякий раз, когда к нему заходят всякие важные гуси, чтобы эти гуси – или еще кто – не вздумали записать разговор).

– Что‑то забыл? – спросил Иван Ильич, не отвлекаясь от монитора. Мой пульс подскочил – до ста сорока, не меньше; в ушах свистело, как при резком взлете. Я хотел сказать что‑то, но не мог выдавить ни слова.

– Егор, я очень занят. Если хочешь сказать что‑то – говори сейчас.

Воронка сомнений в груди расширялась, я чувствовал, как меня затягивает в нее.

– Я хотел. Хотел узнать. Насчет запросов. На новое оборудование. Сервера.

Иван Ильич на секунду перестал печатать, но тут же продолжил.

– Сегодня его не будет. Можешь идти.

Я сделал над собой усилие, подошел к столу и сел на стул напротив. На этот раз Иван Ильич даже посмотрел на меня – он был уставший, выглядел так, словно не спал всю ночь.

– Господи‑боже, Егор, я же сказал: не сегодня.

– Мне нравится здесь работать. – Вдруг произнес я. Это был важный шаг, позавчера Костя заставил меня выбирать, и вот – я сделал свой выбор, воронка сомнений в груди тут же схлопнулась. Я знал, что не смогу предать ИИ. – Я очень благодарен вам. За все.

Он не умел улыбаться; но в тот момент его лицо, всегда неподвижное, словно обколотое ботоксом, чуть изменилось. Левый уголок рта чуть поднялся. В его случае это вполне могло сойти за улыбку.

– Это все?

– Нет. Мне кажется, мы делаем важное дело, и я хотел бы… то есть… ну, некоторые все же недовольны. Недовольны тем, что мы ждем новое оборудование, и, и, эээ, это плохо влияет на командный дух. Поэтому. Я хотел узнать, может быть, я могу как‑то помочь с переговорами по оборудованию. В смысле, быть полезным. Я все равно ничего не смогу сделать, пока мне не привезут мои железки. Сижу, множу энтропию.

ИИ не моргая смотрел на меня. Он убрал руки с клавиатуры, сложил их в замок, подался вперед.

– Давай. Говори. Ты же пришел сказать мне кое‑что про Константина. Он, кажется, многим здесь, эм, скажем так, весьма напряжен.

В груди снова открылась воронка, но в этот раз я силой воли задавил ее – отступать было поздно.

– Верность. Когда вы принимали меня в Компанию, вы сказали, что больше всего цените в людях верность, – сказал я; это прозвучало глупо и как‑то по‑дурацки, и я добавил: – Я хотел сказать, что не разделяю всеобщее недовольство.

Он едва заметно кивнул.

– Так, значит, оно все‑таки есть – «всеобщее недовольство». – Он разглядывал ногти на левой руке, так, словно только что сделал маникюр. – Это печально. Знаешь, а ведь Константин – один из самых одаренных людей из всех, кого я знаю. И слухи, которые до меня доходят. Меня это очень огорчает. Очень. – Он выдержал паузу, перестал разглядывать ногти и посмотрел на меня. Как будто хотел сказать еще что‑то, но передумал. Повернулся к экрану и снова застучал по клавиатуре. – Сегодня вечером твои запросы на оборудование будут одобрены. В течение недели все доставят. Свободен.

Я встал со стула.

– Все шесть?

Он кивнул – опять же, едва заметно.

– Все шесть. Считай это наградой. За твою верность.

Я вышел из кабинета и посмотрел на Костю. Он сидел за столом в одной из своих дурацких рубашек, на голове огромные белые наушники, жует жвачку, пишет код. Еще не знает, что ему конец – мне было жалко его.

 

* * *

 

Я бы хотел сказать, что той ночью спал как ребенок. Но это не так. Умом я знал, что поступил правильно – сохранил верность Компании. И все же мне было противно – и я не знал почему.

Следующим утром у входа в офис стояли три полицейские машины. Внутри, в фойе, люди в форме. За столиком сидел мой старый знакомый – охранник Борис. Широко посаженные глаза придавали его лицу какое‑то глуповатое выражение, особенно когда он улыбался – он словно не мог толком сфокусировать взгляд (внешность его, впрочем, была обманчива: однажды я заметил у него в руках книжку Нила Геймана – уже точно не помню, какую именно, что‑то про двух братьев, которые поменялись местами, – и мы разговорились и теперь иногда общались по‑приятельски, обсуждали любимых писателей).

– Черт знает что, – сказал он. – Костя в офис ворвался.

– В смысле «ворвался»? – спросил я.

– Ну, пришел такой, сказал, что забыл что‑то важное, хотел подняться в шестой отдел. Но ты же знаешь – протокол безопасности, все дела. В смене были Димка и Серега, они сказали ему, мол, звони Ивану Ильичу, если одобрит, тогда пустим. А он, это, прикинь, ствол на них направил.

По спине у меня, мерзко щекоча, покатилась капля пота, прямо вдоль позвоночника.

– Совсем ебнулся, ага, – добавил Боря. – Тебе придется идти пешком, он лифты заблокировал.

Я поднимался на шестой этаж по лестнице, меня тошнило – от страха и почему‑то от стыда. Я знал, что Косте грозит увольнение, но мне и в голову бы не пришло, что он решит с оружием вломиться в офис. Ребята тоже не могли в это поверить. Вокруг его рабочего места на полу и на столе были рассыпаны клавиши от клавиатуры – он ударил ею охранника по голове, когда тот подкрался сзади и пытался оттащить его от компьютера.

– Этот шлакоблок заблочил лифты и выходы на лестницу, – сказал Витек; он почему‑то считал, что «шлакоблок» – это ругательство. – Только забыл про резервный лифт для персонала в противоположном крыле. Плюс дополнительная защита сети, о которой он не знал, – Иван Ильич, оказывается, даже к такому подготовился. К саботажу.

– Что он хотел? Украсть данные? – спросил я.

– Хуже. Уничтожить.

Меня бросило в пот. Уничтожить? Мы девять лет создавали Компанию, и после всего этого он вот так просто решил спалить сервера? Я сейчас даже не могу описать шок, который вызвало у меня это слово: уничтожить. Ребята были того же мнения. Никакого сочувствия мы к нему не испытывали, и с тех пор если и говорили о нем, то даже имени не упоминали и, кажется, вовсе не интересовались его дальнейшей судьбой, настолько вероломным и неадекватным выглядел этот его поступок. Что с ним стало? Его судили? Он в тюрьме или отделался штрафом? Какая разница – он нам больше не друг, сперва пытался тут переворот устроить, а когда не вышло, решил спалить все нахер – не очень похоже на поведение здорового человека.

Иван Ильич, с другой стороны, кажется, был даже рад, что все именно так и закончилось – предательство Кости сплотило нас. С тех пор все наши запросы на новое оборудование рассматривались и выполнялись в течение трех дней максимум, и я до сих пор не знаю, что это было. Мне иногда кажется, что все эти задержки с оборудованием были частью какой‑то «игры», ИИ специально испытывал наше терпение, давил на нас, проверял нашу лояльность. И Костя просто не прошел проверку – начал копать под начальника. Короче, вел себя так же, как ты, Петро – был «отцом‑истеричкой».

А я, ну, я не видел ничего плохого в том, чтобы работать с Минобороны и создавать программное обеспечение, которое поможет бороться с преступность