D: о да эта грустная история про мальчика с синдромом туретта только он не волк кричал он кричал идите все нахуй

 

Это было странно: мы с D общались много лет, исключительно в чате, я не знал ни его имени, ни возраста, ни пола. И тем не менее я искренне считал его своим лучшим другом. Эта дистанция – анонимность – нисколько меня не смущала, наоборот, как истинный интроверт/социофоб, я избегал личного общения с людьми и мог по‑настоящему раскрепоститься лишь в переписке.

Меня вообще никогда особо не тянуло к людям.

В Компании я проработал десять лет четыре месяца и двадцать дней, за это время я общался (а под общением я понимаю не просто бесполезный треп/сплетни или «привет‑пока», а настоящий обмен информацией и/или эмоциями, то есть нечто такое, что предполагает вовлеченность) всего с семью людьми – включая Костю, Ивана Ильича и охранника Борю, с которым мы очень подружились. Со всеми остальными я в общей сложности перекинулся максимум двумястами словами.

Я снял (а позже, через три года, купил) квартиру недалеко от офиса Компании на улице имени 6‑го Подвига Геракла (серьезно, есть и такая улица) и каждое утро ходил на работу и обратно пешком – я тщательно простроил свой маршрут, чтобы, не дай бог, не заблудиться; я знал, что ходьба полезна для сердца, и каждое утро, если верить шагомеру, проходил четыре километра семьсот метров туда и пять километров сто метров обратно; лишние триста метров на обратном пути – это мои заскоки в магазин за продуктами: 1) молоко, 2) сыр, 3) шведские хлебцы, 4) шоколадки «Киткат», 5) замороженная овощная смесь, 6) креветки, 7) остальное опционально.

И за десять лет четыре месяца и двадцать дней я выучил маршрут вплоть до мельчайших деталей, я мог бы повторить его с закрытыми глазами:

– выхожу из подъезда, дальше налево – двести шагов, ныряю в пропахший псиной подземный переход, стены которого выложены дешевой плиткой для санузла, обычно там сидит одноногий мужик и на баяне играет главную тему из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», но возможны варианты;

– потом пятьсот метров по прямой мимо решеток вентиляции, из которых зимой шарашит горячий воздух, и потому там вечно околачиваются бомжи. Особенно зимой, в морозы;

– дальше через перекресток, слева заброшенная колокольня, которая торчит здесь, как сгнивший зуб, – отреставрировать ее не могут (нет денег), снести тоже (культурное наследие), вот и стоит здесь, полуразвалившаяся и обнесенная чахлым забором из профнастила, и всем своим видом словно извиняется: «Простите великодушно, что порчу городской пейзаж»;

– затем еще километр по прямой, и здесь бешеными темпами строят буддийский храм. Скаты крыш еще не готовы, но огромная каменная статуя Будды уже медитирует и меланхолично смотрит на дорогу. Говорят, что наш президент в последнее время очень увлекается всеми этими восточными практиками и вот даже получил благословение далай‑ламы на строительство храма;

– далее очень известный в нашем районе караоке‑бар под названием «Пляши и беляши»; известен он в основном своим названием, хозяин бара (и по совместительству автор названия) утверждает, что «беляши» – это глагол, который означает «отрывайся в мясо»;

– потом поворот направо, и здесь на углу – тату‑салон «Измаил», там на входе замечательная табличка: «Татуировку с именем бывшей/бывшего выводим бесплатно»;

– а дальше – в качестве контраста – дом‑музей Ивана Ликеева; табличка на входе утверждает, что Ликеев – великий писатель, классик русской литературы ХIХ века, проблема в том, что Гугл о существовании Ликеева ничего не знает и по запросу находит лишь какого‑то другого Ликеева – художника. Однажды я зашел в музей и как бы между делом во время экскурсии посетовал даме‑экскурсоводу на то, что не могу найти ни одной книги Ликеева в интернете; дама окатила меня презрительным взглядом и сказала:

– Молодежь! Никакого уважения к традициям!

Я осторожно заметил, что это не ответ на мой вопрос, на что дама разразилась руганью и потребовала от меня покинуть помещение дома‑музея великого писателя земли русской. С тех пор я больше туда не возвращался, хотя хожу мимо этого загадочного здания каждый день и каждый день размышляю о том, что же такого написал Ликеев и почему запросы о нем в интернете не дают никаких результатов; писатель Шредингера, не иначе;

– собственно, через сто метров после дома‑музея сворачиваю на ту самую площадь, захожу в «У Черта» за кофе, а дальше – мимо ПС и – вуаля! – я на работе.

 

* * *

 

Что же касается личной жизни, я трижды пытался завести отношения с женщинами. С первой своей девушкой я познакомился именно в «Черте»; это случилось как раз после того случая, когда меня выгнали из дома‑музея Ликеева. Не знаю, что на меня нашло тогда: мне понравилась девушка, я просто взял и пригласил ее на свидание, а она взяла и согласилась. Ее звали Лена, и мы встречались три месяца и двадцать два дня, за это время мы сорок один с половиной раз занимались сексом, и четыре раза ссорились в пух и прах, в последний раз ее взбесила моя привычка подсчитывать все, что я делаю, включая коитус. В конце концов она назвала меня «скользким» и «холодным» и хлопнула дверью. И если с холодностью я готов был согласиться, то «скользкость», на мой взгляд, – это сильное преувеличение.

Нет, правда, а почему людей так бесит моя привычка подсчитывать все, что со мной происходит? Это мой способ сохранять контроль, бороться с энтропией, что в этом плохого?

Вторую мою девушку звали Виктория, и с ней я познакомился однажды в декабре. Она навернулась на льду и больно ушибла колено, – случилось это как раз напротив дома‑музея Ликеева, что натолкнуло меня на довольно странные размышления о том, как много места занимает этот несуществующий писатель в моей жизни. Я помог девушке подняться и отвез на такси в больницу.

Мы встречались с ней пять месяцев и двадцать четыре дня, и все это время я тщательно скрывал от нее свою привычку все подсчитывать, потому что к тому времени понял, что женщин это дико бесит; особенно подсчет количества сношений (в скобках замечу: опытным путем я выяснил, что слова «сношение» и «коитус» их тоже бесят). С Викторией у нас не сложилось вовсе не потому, что я был «холодным» и «скользким»; она нашла во мне другие недостатки. Я был для нее недостаточно мужественным: не мог забить гвоздь, починить дверную ручку, прочистить засор, отрастить бороду, отремонтировать стиральную машину, перестелить и отциклевать паркет – короче, мужчина, в ее понимании, – это такой волосатый, вонючий чернорабочий, который спит в обнимку со своим ящиком с гаечными ключами и отвертками. И каждый раз, когда я предлагал вызвать специалиста, она презрительно смотрела на меня; не знаю, что у нее там за проблемы были с отцом, но в какой‑то момент мне все это настоебело, и я сам предложил ей свалить из моей жизни и, чтобы сохранить симметрию своих отношений, назвал ее «холодной» и «скользкой».

Моя третья попытка была, пожалуй, самой успешной из всех; с Полиной мы встречались шесть месяцев и двенадцать дней, даже успели съехаться; ее не раздражала моя привычка подсчитывать наши занятия сексом, слова «сношение» и «коитус» ее только веселили, и она никогда не требовала, чтобы я отремонтировал холодильник или сменил колено у раковины на кухне. Ничего такого. Она, кажется, любила меня и даже прощала мне все мои бзики и странности. И все же мы расстались. Расстались потому, что в однажды, лежа с ней в обнимку под одеялом, я понял, что мне скучно. Вот так: под мышкой у меня сопела красивая женщина, а я лежал там, в этой кровати с ортопедическим матрасом под чистыми вкуснопахнущими простынями и думал о том, что попросту теряю время, думал о работе – о строчках кода, об алгоритмах, о нейросетях и миллионе других более интересных вещей. Мне было все сложнее уделять ей время, и вскоре я заметил, что и вовсе не хочу возвращаться домой. У меня много работы, говорил я, жизнь подождет.

Нет, правда, Петро, я завидую тебе. Вам с Олей. Как вам это удалось? Как вы нашли друг друга? Как умудряетесь с годами не устать от быта, от всех этих унылых обнимашек? Как умудряетесь не выбесить друг друга своими бзиками и вредными привычками? Как вы находите этот баланс? Как?

 

* * *

 

Короче, после расставания с Полиной я, скажем так, заблокировал функцию «отношения» в списке приоритетных задач, решил, что не буду больше тратить время на все эти бесполезные попытки «быть нормальным».

Моей семьей стал шестой отдел, у нас были десятки разработок, но ключевые – две:

1) Убик (Ubiq) – детище Кости, с которого все началось,

2) и вытекающий из него Кусто (Kusto) – самообучающийся алгоритм, способный, имея минимальный объем данных о человеке, найти и восстановить его переписку, счета и прочие личные данные. Идея такая: скармливаешь нейросетям несколько образцов писем и пару сотен сообщений человека, любую базовую информацию. Даже фотографии. Вы удивитесь, но ваши фото могут рассказать о вас гораздо больше, чем вы думаете; нейросеть видит все: наклон головы, активность лицевых мышц, морщины в уголках рта и глаз; изучив пару фотографий, сеть может многое сказать о привычках человека: стесняется ли он своих залысин, считает ли себя красивым, хорошо ли питается и даже – в какой стадии депрессии он находится и думает ли о самоубийстве; а в перспективе – за какого кандидата будет голосовать на выборах: консервативного или либерального. Получив базовый пакет данных, Кусто обрабатывает их, маркирует и ищет закономерности: манеру письма, лексику, ошибки, привычки, психическое состояние, комплексы, – в общем, все возможные зацепки. Затем он получает доступ к сети и начинает как бы процеживать данные – подобно киту, цедящему планктон из воды с помощью своих усов, – при этом маркируя все участки, где есть совпадения; затем возвращается к помеченным сегментам, обрабатывает их, и на основе новых данных еще раз процеживает всю big data, все сервера, до которых может дотянуться, – и так до тех пор, пока не добьется максимальной точности, исключающей ошибку.

На практике это означает вот что: допустим, у нас есть условный Вася, он торгует оружием, покупает травматы и в гараже переделывает их в огнестрел; иногда делает глушители и патроны. Продает их Вася не где‑нибудь, а в глубоких слоях интернета, в даркнете, там, где отследить человека практически невозможно – полная анонимность.

Вся штука в том, что даже в глубоком интернете Вася оставляет следы: он пишет письма, общается, и еще, как и все мы, иногда он ошибается: например, вводит пароль не с первого раза или подключается к сети через чужой вайфай.

Вот этим, собственно, Кусто и занимается: сперва он ищет Васину переписку, сравнивает ее с перепиской миллионов других людей в своей базе, проводит в некотором роде графологическую, или, точнее, лексико‑синтаксическую, экспертизу. Вася думает, что его невозможно поймать, ведь у него две жизни: Вася‑гражданин и Вася – торговец оружием, – и если жизни эти не пересекаются, думает Вася, значит, он в безопасности. Но Вася ошибается: он постоянно пишет сообщения в сети и оставляет зацепки, которые Кусто соотносит с данными из своей обширной базы.

На первых этапах работы информации, как правило, очень мало, но Кусто терпелив, он цедит и индексирует ее долго – неделями, месяцами, каталогизирует подозреваемых. И постоянно следит за объектами, все время проверяет вероятность совпадения, и когда вероятность превышает процент погрешности, сообщает об этом мне. А дальше – через пару дней – к Васе в дверь уже стучатся люди в форме.

 

* * *

 

Убик тоже стремительно развивался. Костя наращивал мощности, и очень скоро система научилась не только распознавать лица и эмоции, но и, обмениваясь информацией с Кусто, могла прогнозировать возможное поведение людей, попавших в объектив камеры. Это был настоящий прорыв: Убик действительно с высокой степенью вероятности предсказывал маршруты идущих по улицам людей. И все это, опираясь на минимальные объемы данных.

Иван Ильич был в восторге и тут же назначил новую встречу инвесторам. Костю, впрочем, новость об этой встрече скорее напугала. На следующее утро он явился в офис в деловом костюме; пиджак был явно с чужого плеча, висел на нем как мешок, рубашка мятая, галстук с каким‑то безвкусным бразильским узором. Костя сидел за столом и готовил слайды к презентации, он грыз ногти так громко, что было слышно, кажется, даже в столовой. Я подошел к нему, похлопал по плечу. Он вздрогнул и обернулся, смотрел на меня затравленно, как должник на коллектора. Я хотел как‑то подбодрить, успокоить его, но он перебил меня:

– Мы не готовы, Егор, в системе слишком много багов. Сука‑сука‑сука‑сук! Мы так и не решили проблему Депардье.

– Кого?

– Жерар Депардье.

– Ты о чем вообще?

– Система. Она лагает, когда в поле зрения камер попадает фотография Депардье.

Я думал, он прикалывается – он вообще был мастер неловкого юмора, – и рассмеялся, опять же, чтобы поддержать его. Но он не улыбнулся.

– Погоди, – сказал я, – так это не шутка?

Он нервно чесал шею; всегда так делал, когда нервничал.

– В том‑то и дело, что нет, и, самое страшное, я не могу понять, в чем дело. Мы скармливали ей миллионы фотографий лиц, и все было отлично, но вот, блин, лицо Депардье вызывает у нее перегрев! И с фотографиями президента тоже какая‑то фигня все время.

– Ты сказал об этом Ивану Ильичу?

– Дурак, что ли? Он же меня задушит нахрен.

Костя был прав, Убик отлично работал, но внезапные баги – вроде этих, с Депардье и Боткиным, – могли вылезти прямо во время презентации и все испортить. Одна из главных проблем алгоритма заключалась в том, что он часто не замечал очевидных нюансов; увеличение фотобанка уже давно не давало результатов, нам нужен был новый качественный скачок. И как это всегда бывает – скачок случился неожиданно. Однажды Костя позвонил мне прямо среди ночи:

– Близнецы! Мне нужны близнецы! – кричал он в трубку. Он был в каком‑то шумном месте, и я плохо его слышал; на заднем плане – вопли и звуки ударов. – Близнецы!

– Ммм? – Я сонно потянулся за часами на прикроватной тумбочке – 02:45. – При чем тут гороскопы?

– Сам ты гороскопы! Я про людей! Я тут сейчас кино смотрю. «Двойной удар», с Ван Даммом который. И у меня это, знаешь, ну, ну это, озарение! Я понял! Чтобы повысить эффективность алгоритма, нужно научить его видеть нюансы, так? Видеть разницу. Для этого нам нужно очень много фотографий близнецов. Даже не так, не фотографий. Они нужны живые. Одинаковые, но разные.

– О’ке‑е‑ей. – Я приподнялся в кровати, тер заспанные глаза ладонями, плечом прижимая телефон к уху. – И сколько близнецов тебе нужно?

– Чем больше, тем лучше.

Ивана Ильича сложно было удивить, он знал, что Костя, как и все гении, чуть‑чуть сумасшедший, и ценил его за это, поэтому, выслушав историю про озарение во время просмотра старого боевика с Жан‑Клодом Ван Даммом, просто сказал: «Конечно, без проблем», выделил деньги, и Костя тут же связался с актерским агентством.

Вести переговоры Костя, мягко говоря, не умел, поэтому в первом же агентстве его послали, решив, что он перепутал их с борделем.

– А что я такого сказал? – Он удивленно разводил руками. – Я просто сказал, что мне нужны близняшки на вечер. И что верну их в целости и сохранности.

В итоге в агентство пришлось звонить мне и объяснять, что мы не извращенцы, а ученые, и близнецы нам нужны во имя науки.

В течение двух следующих недель по нашему офису целыми днями гуляли толпы близнецов; довольно сюрреалистическое зрелище. Мы обустроили в комнате отдыха фотостудию, Витек позвал своего друга‑фотографа, на фоне хромакея мы расставили десятки камер по периметру, с утра до вечера фотографировали двойняшек и создавали подробнейшие 3D‑модели их лиц.

– Слушай, я вот сейчас подумал: мы ведь измеряем лица. Это что ж получается, мы – лицемеры? – сказал Костя и рассмеялся; его собственное лицо было заспанное, под глазами мешки, на шее – покраснение, опять расчесал.

Работа с близнецами действительно позволила отладить алгоритм. Мы даже отыскали нескольких человек, похожих на Жерара Депардье, это позволило отследить баг в системе; впрочем, до конца избавиться от него так и не удалось – Убик иногда просто слеп при виде фотографии опухшего французского актера.

– Теперь эту базу данных с двойняшками можно использовать для калибровки, – объяснял Костя Ивану Ильичу, который однажды из любопытства спустился к нам на этаж понаблюдать за работой. – Это позволит снизить до минимума погрешность в тех случаях, когда в кадр попадают очень‑очень похожие люди. Система быстро научится отличать их.

Иван Ильич кивал.

– Понимаю. Художник видит разницу, сходство видит профан, – сказал он так, словно процитировал кого‑то.

 

* * *

 

Мое альфа‑тестирование тоже прошло вполне успешно – на первых порах Кусто работал не идеально, требовал очень много вводных данных, но при правильном подходе почти безотказно находил цифровые следы в сети. Лучше всего он работал именно с языком и синтаксисом. Из любопытства я первым делом скормил машине несколько страниц нашей с тобой переписки в мессенджере, и Кусто почти сразу нашел все твои личные данные, Петро, и даже заглянул в электронную почту. Я помню, смотрел на экран и, схватившись за голову, кричал на весь офис:

– Работает! Пацаны, оно работает!

– Заткнись, – отозвался Костя; он все еще безуспешно искал возможные причины «бага Депардье».

Весь вечер я гонял Кусто, тестировал скорость и эффективность сжатия данных. По очереди искал всех своих родственников и знакомых. Плюс ради интереса решил найти Реми, которого в последний раз видел четыре года назад, когда съезжал из общаги. Оказалось, Реми вернулся в Канаду и устроился в компанию своего отца, управлял сетью магазинов, торгующих подержанными кадиллаками. В свои двадцать шесть он уже начал лысеть, отрастил брюшко и довольно уродливую бородку, во взгляде его уже не было той детской беззаботности, которая всегда была его визитной карточкой. Менеджер по продажам с купленным в ипотеку домом в пригороде. Кусто вскрыл архив его почты и даже пролез на «Облако», и оказалось, что Реми больше не занимается big data и машинным обучением. Я помню, смотрел на экран, на фото и выписки со счетов и не мог поверить, что этот тот самый Реми, тот самый парень с темпераментом лабрадора, который так смешно коверкал русский язык; Реми, с которым мы полтора года делили комнату в общаге и написали алгоритм для подбора подарков друзьям; Реми, который, собственно, и подтолкнул меня к тому, чтобы заняться машинным обучением, создать Кусто; Реми, из‑за которого я попал в Компанию и чуть не попал в тюрьму. Сомнений не было – это он. Мне кажется, он просто умотал назад в Канаду, когда понял, что не сможет выплатить долг Цыгану. И в этом было что‑то фундаментально‑грустное – один из самых одаренных программистов из всех, кого я знал, теперь торговал подержанными кадиллаками где‑то в канадском захолустье.

Я запустил чат и даже начал набирать: