D: утверждение я вижу записи ордер на арест

Colin Laney: я знаю

 

Прошло часа два, прежде чем он вернулся в чат:

 

D: не паникуй я все устрою

Я долго смотрел на это сообщение, потом отправил свое:

 

Colin Laney:???

 

Но он уже отключился.

 

* * *

 

Они пришли за мной. На следующее утро. Два гуся в серых пиджаках, лица настолько обычные, что я вряд ли смог бы описать их. Я мысленно назвал их Траляля и Труляля.

– Егор Портной? Пройдемте с нами.

– А вы кто?

Взяли меня под локти.

– Идемте‑идемте.

Я не сопротивлялся, наоборот, с нетерпением ждал, когда же это все закончится.

Мы сели в машину – разумеется, черную. Мне стоило бы встревожиться, как минимум спросить, куда мы едем, но за последние четыре дня я пережил столько панических атак, что попросту выгорел эмоционально. Мне было все равно. И когда автомобиль подъехал к зданию Академии внешней разведки, я совсем не удивился. Люди в сером вели себя очень корректно, не толкались и не угрожали, – они излучали самоуверенность, подобную той, что исходила от Цыгана, когда мы встретились с ним в первый раз. Мы вышли из машины, и Траляля и Труляля повели меня по длинным пустым коридорам – стены выкрашены дешевой зеленой краской, на полу красный ковролин, глотающий эхо. Двести тринадцать шагов по прямой, поворот направо, еще семьдесят два шага, поворот налево. Кабинет, приемная.

– Николай Петрович ждет нас.

Секретарша, дама за пятьдесят, с лицом, похожим на окорок, как‑то странно смотрела на меня: что это, жалость или презрение? Передо мной открыли дверь. На табличке рядом – гравировка: «Николай Петрович Цыганов. Полковник. Ректор».

«Полковник и ректор, – подумал я. – Человек и пароход».

Дверь за мной захлопнулась – Труляля и Траляля остались по ту сторону. За столом сидел старик лет семидесяти с очень странным распределением волос на лице – абсолютно лыс, бровей нет, зато есть усы. Щеточкой. Помню, я еще подумал: интересно, а существуют ли расчески для усов? Или эти усы у него от природы растут вот так, щеточкой? И вообще: существуют ли какие‑нибудь книги об истории усов? На стене у него за спиной – огромный, словно нависающий портрет президента Боткина, в углу – икона, справа от стола – самурайские доспехи, за ними в рамке за стеклом – какое‑то письмо с размашистой подписью внизу. На столе – нефритовый богомол и еще какие‑то сувениры. Горы, горы барахла! Каждый предмет в этом кабинете словно кричал: «У моего хозяина нет вкуса!»

– Хм, мне казалось, вы выше ростом. На фотографии, – сказал усы‑щеточкой.

Ох, если бы я получал доллар всякий раз, когда слышу эту фразу… почему все вечно заостряют внимание на моем росте? Это ведь невежливо, нет? Это как если бы я при встрече с каждым ушастым человеком говорил: «Привет, скажи, а вы, ушастые, правда можете слышать ультразвук?»

– Знакомьтесь, это Иван Ильич Шумский.

Усы‑щеточкой указал мне за спину. Я обернулся и только тут увидел человека в кресле в дальнем углу кабинета. Весь в черном, в водолазке, очки в тонкой круглой оправе, как у Гарри Поттера. Он сидел, закинув ногу на ногу, штанины брюк задрались, я видел его полосатые красно‑белые носки. Когда я обернулся, он помахал мне рукой.

– Присаживайся, – сказал полковник. – Чай, кофе?

Я опустился в кресло, от чая‑кофе отказался. Полковник листал какую‑то папку.

– Знаешь, что меня больше всего огорчает в современной молодежи? – По интонации я понял – он обращается не ко мне, а к мужику в полосатых носках у меня за спиной. – Никаких амбиций. Такие мозги, а они тратят их на шулерство и обман. – Посмотрел на меня. – С твоими показателями тебе ракеты строить, умножать величие родины, а ты чего? Ц‑ц‑ц. Такая голова, а дураку досталась. – Взял лист из папки, один из бланков с госэкзамена. Надел очки на нос, отчего стал похож на политическую карикатуру, и стал бегать глазами по строчкам. Усы его словно жили какой‑то своей отдельной жизнью – ползали над верхней губой туда‑сюда. – Впечатляет, да. Последняя задача: равновесие по Нэшу. Вы в институте изучали его?

Я кивнул, потом покачал головой.

– Так да или нет? – смотрел на меня поверх очков.

– Изучали, но поверхностно.

– А если поверхностно, тогда как ты решил эту задачу? Четыре игрока, четыре возможных хода для них. Сколько времени давали на решение? Сорок минут?

– За сорок минут он решил весь тест, – подал голос мужик в полосатых носках.

– Хмм. – Полковник взял из папки еще один лист. – Языки программирования, их вы тоже изучаете?

И тут до меня дошло: меня не собираются наказывать, наоборот, они меня вербуют.

 

Петро

 

Что же касается меня: со мной произошло самое ужасное, что может произойти с ребенком, – я вырос[9].

В одиннадцатом классе к нам в школу приехали «специалисты по профориентации» (да, оказывается, есть и такие), они провели несколько письменных тестов и один устный. На выходе оказалось, что у меня «выдающиеся лингвистические способности», что очень странно, потому что успехами в этой области я никогда особо не блистал. Да, у меня была пятерка по английскому, но там мы дальше London is the capital of Great Britain не заглядывали.

Специалисты, впрочем, оказались правы. Окончив школу, я за лето подтянул английский настолько, что к концу июля уже мог читать рассказы Марка Твена в оригинале. Я легко запоминал новые слова, писал их на полосках бумаги и расклеивал по квартире, на двери холодильника, на потолке над кроватью, везде – и так запоминал.

Вступительные экзамены я сдал не то чтобы очень уж триумфально, но проходной балл набрал, и в итоге уже в середине августа мне сообщили, что я поступил в МГУ на факультет перевода.

Так началась моя студенческая жизнь. И да, я, честно говоря, ожидал, что это будет точь‑в‑точь как в «Тайной истории» Донны Тартт: я встречу группу таинственных и очень красивых молодых людей – специалистов по древним языкам, и покорю их своими «выдающимися лингвистическими способностями», и быстро стану своим, а потом… ну, потом мы убьем Банни и всю оставшуюся жизнь будем скрывать следы преступления и страдать. Много и красиво страдать.

Да, я был фанатом Донны Тартт в те времена.

Но все вышло иначе. Во всяком случае, в моем институте не было группы таинственных и очень красивых студентов‑специалистов‑по‑древним‑языкам, и потому покорять своими «выдающимися лингвистическими способностями» мне было некого.

Первым культурным шоком для меня стала общага. Именно там я узнал, что постельное белье, оказывается, надо стирать хотя бы раз в неделю и что если этого не делать, то скоро цветом и фактурой простыни будут похожи на Туринскую плащаницу. В общаге все было по‑новому: вместо воды из кранов текли звуки, причудливые, странные, как песни китов, а трещины на потолке напоминали карту дельты Амазонки.

Общага была местом, лишенным личного пространства, я долго не мог к этому привыкнуть. Впрочем, и здесь не обходилось без волшебства. Однажды вечером я вернулся с занятий, и мой сосед по комнате, Данила, сказал мне:

– Эй, тебя тут искал один, с журфака. Представился Греком, сказал, ты поймешь.

Вот так, после трехлетнего молчания, Саша Грек снова появился в моей жизни. Просто пришел в общагу. За это время он сильно вырос и, кажется, еще сильнее похудел. И, судя по нелепой прическе, до сих пор стриг себя сам. О том, куда он пропал тогда, в школе, я спрашивать не стал – уродливые шрамы порезов на его запястьях я и так отлично видел, даже несмотря на то что он всегда и везде старался ходить в рубашках и кофтах с длинным рукавом.

Жизнь в университете сильно изменила его – здесь не было гопников и скучных ненужных тупых уроков типа труда и ОБЖ, и каждый студент мог раскрыть свой потенциал. Я как‑то вскользь заметил, что это странно – узнать, что он, Грек, учится на журналиста.

– Я был уверен, что ты станешь частным детективом, – сказал я.

– Это все мой дядя, мамин двоюродный брат, – сказал Грек. – Он телеведущий на Первом канале. Помог мне поступить сюда, практику буду проходить у него.

Грек был все тот же: в голове бардак, но такой фактурный и яркий, что наблюдать за ним – одно удовольствие. И еще: к старым бзикам теперь добавилась парочка новых – он, например, никогда не говорил: «На улице жарко», он обязательно называл точную температуру: «На улице тридцать три градуса».

– Во всем должна быть точность, – повторял он и знакомым жестом убирал упавшую на глаза челку.

Когда же я не смог ответить на вопрос, какая у меня группа крови, он и вовсе пришел в ярость:

– Ты дурак‑нет? А если ты попадешь в аварию и потребуется переливание? Да ты кровью истечешь раньше, чем они анализ успеют сделать!

Сперва эта его дотошность меня дико раздражала, но очень быстро – буквально через месяц – я привык.

– Ты можешь себе это представить? – спрашивал я у мамы; я звонил ей раз в неделю. – Чисто математически какова вероятность того, что два человека из Рассвета поступят в МГУ и встретятся в общаге?

– Да уж, удивительно, – равнодушно вздыхала она. – Какое странное совпадение. Небось сейчас опять броситесь искать пропавшее озеро или что‑нибудь в этом роде.

С ней было очень сложно говорить – она теперь жила одна, и новая жизнь в «опустевшей квартире» очень плохо влияла на мамин характер: в голосе чувствовалось вечное недовольство, она каждый раз исподтишка, как бы между делом упрекала меня в том, что уехал в Москву и бросил ее там, в Рассвете, одну. Егору тоже доставалось.

И, выслушав все мои истории про встречу с Греком, она задала Вопрос. Вопрос, который каждая мать рано или поздно задает своему сыну‑студенту:

– А у тебя самого‑то как дела? Девушка есть?

 

* * *

 

И тут мне придется признаться: я был ботаном; лицо цвета промокашки, очки в толстой оправе, грязные волосы и целый букет комплексов – да, это я. Здрасте. Поэтому нет ничего удивительного в том, что самое важное событие моей молодости произошло со мной именно в библиотеке. Зимой я постоянно там сидел, в основном потому, что там, в отличие от общаги, хорошо топили. В библиотеке все были свои, ну, то есть мы не то чтобы очень уж ладили друг с другом, но за два года обучения уже порядком привыкли друг к другу и даже здоровались при встрече.

Там была девушка, с которой я уже целый год собирался познакомиться. Она приходила по средам, садилась за стол в дальнем углу читального зала, под аркой, и что‑то напряженно переписывала в тетрадки на пружинках. Светлые волосы, забранные в хвост красной резинкой, родинка на левой щеке, ямочка на подбородке. Просто так подойти к ней я боялся, поэтому целыми днями, сидя через два стола от нее и делая вид, что усиленно конспектирую что‑то, я придумывал «зловещий план знакомства». План состоял из пяти пунктов:

1) выяснить, какими книгами она пользуется;

2) найти эти книги и прочесть от корки до корки, тщательно подготовиться;

3) перестать трусить и подойти к ней (самый сложный пункт);

4) завязать разговор в стиле: библиотекарь сказал, что вы взяли последний экземпляр этой книги; эта книга вам еще нужна?

5) и тогда она скажет либо «нет, не нужна, забирайте», либо «да, нужна», и тогда я отвечу: «А кстати, вы знали, что автор этой книги…» – и расскажу ей удивительную историю об авторе этой книги или о самой книге, и она сразу поймет, какой я умный, и мы будем жить долго и счастливо, и нарожаем детей, и будем вместе ехать в закат на кабриолете.

Да, знаю, на стадии пятого пункта мой план выглядел довольно размыто. И чтобы подготовиться к пункту пять, сначала мне нужно было проработать пункты один и два.

Вообще‑то, честно говоря, на IQ‑тестах я показывал довольно высокие результаты, поэтому сейчас я даже не могу объяснить, как умудрился слепить в своей голове настолько дебильный план: я не придумал ничего лучше, кроме как спрятаться за ближайшим книжным стеллажом и ждать, пока девушка выйдет, скажем, в туалет, чтобы быстро подойти к ее столу и просмотреть названия ее книг.

Вместо того чтобы просто подойти к ней, я устроил за ней слежку.

И, разумеется, как и любой другой идиотский план, этот мой план с самого начала полетел к чертям, а я – полетел вслед за ним.

В ту среду девушка очень долго сидела за столом, потом потянулась, зевнула, отодвинула стул, взяла чашку с остывшим чаем и направилась к выходу из читального зала – полагаю, чтобы долить кипятка.

Вот он, мой шанс!

Я рванул в ближайший проход между стеллажами – и тут же споткнулся обо что‑то мягкое. Раздался девичий крик. Секунды две я провел в состоянии свободного падения, пока не приземлился на живот и не впечатался подбородком в паркет.

– Ты чертов дебил! Твою мать!

Нижняя челюсть болела как после нокдауна, я перевернулся на спину и приподнялся на локтях. Очки с меня слетели, я не мог их найти и потому видел лишь силуэт. Девушка сидела на полу, шипела от боли и растирала лодыжку.

– Ссссс. Ты мне на ногу наступил, мудила!

– Молодые люди! – Голос библиотекарши. – Вы что себе позволяете?

– Он на меня наступил!

Библиотекарша подошла к девушке и помогла подняться.

– Оля, я же говорила тебе: не сиди на полу, это плохо кончится.

Вот так я познакомился с будущей женой – случайно наступил на нее в библиотеке, пока, эммм, «пытался познакомиться» с другой девушкой.

Впрочем, нет, вру: на самом деле настоящее наше знакомство случилось чуть позже. На вечеринке, организованной Греком. Да, не удивляйтесь, Грек иногда организовывал вечеринки – опять же с чисто научными целями: например, каждый приглашенный должен был привести с собой друга (или подругу), фамилия которого обозначает какой‑нибудь цвет или профессию.

– Зачем тебе это? – спрашивал я.

– Много будешь знать – состаришься, – отвечал Грек.

– Я и так состарюсь. Мы все состаримся.

– Ох, да ты, я вижу, пессимист.

Вот так, на этой странной вечеринке – под завязку набитой Шварцами, Звонаревыми, Беловыми, Зелениными, Кузнецовыми и Синявскими, – мы с ней и столкнулись. Ее фамилия была Краснова.

– Как твоя нога? – спросил я.

– Ничего. Пинка дать смогу. – Она жевала жвачку и, щурясь, разглядывала меня. Потом вдруг спросила: – Слушай, так это ты – тот самый чувак, который не знает, какая у него группа крови?

– Эээ?

– Прости. Просто Грек именно так тебя описал: «У меня есть друг, который не знает, какая у него группа крови, я думаю, вам надо познакомиться».

Я засмеялся так, что чуть не опрокинул на себя стакан с сидром.

– Подожди‑подожди, – сказала она. – Это еще не все. Эту фразу он выдал в ответ на вопрос: «Эй, Грек, у тебя нет на примете человека, который помог бы мне с журналом?»

Вот так я узнал, что она – редактор студенческого журнала и ей нужен кто‑то, кто мог бы переводить с английского и немецкого статьи иностранных изданий. Мы ушли с вечеринки и всю ночь гуляли по территории университета. Я смог наконец рассмотреть ее получше: длинные черные волосы, восточные черты лица, очки с маленькими круглыми линзами. Был конец сентября, темнело и холодало очень быстро, но она все еще ходила в майке с короткими рукавами. На предплечьях – татуировки: рисунки Мариуса Эшера («Следы буйной молодости. Очень жалею теперь об этом, даже платье не наденешь, сразу все пялятся на татухи»).

– Я хочу посвятить следующий номер журнала проблеме абортов, – сказала она, когда мы возвращались в общежитие. – И мне нужна будет помощь со сбором информации.

Я засмеялся. Она искоса посмотрела на меня.

– Что?

– Да так, я просто подумал сейчас: если бы мы поженились, и у нас появились дети, и они спросили бы, как мы познакомились, я бы ответил: «Ну, сначала я наступил на вашу маму в библиотеке, а потом мы вместе написали статью про аборты».

Она улыбнулась:

– Ага, а я скажу им: «А еще, когда мы познакомились, ваш отец даже не знал, какая у него группа крови».

Мы зашли в кафе, сели за столик – и постепенно наша первая встреча переросла в свидание. Это вышло спонтанно, оказалось, нам действительно интересно друг с другом. Я узнал, что ее настоящее имя «Олам» – таджикское слово, означает «ночь». А Олей она стала здесь, переехав в Москву, потому что «так проще».

Вот так все и сложилось: через две недели мы уже были парой, и я помогал ей готовить материалы для выпуска номера студенческого журнала: искал в интернете научные статьи, посвященные развитию эмбриона в матке, переводил их. Она за это время успела взять интервью у акушера‑гинеколога и опросить целую кучу людей. К нам даже подключился Грек; узнав о том, что я перевожу статьи для студенческого журнала, он сказал:

– О, я тоже хочу.

– Ты?

– Вообще‑т я на журфаке учусь, забыл?

Журнал наш назывался «Кактус». Редакция («редакция») располагалась в подвале второго корпуса, в типографии, где стояли огромные ксероксы. Студенты приходили сюда, чтобы сделать ксерокопии нужных страниц из пособий, учебников или тетрадок с конспектами лекций. Вечером, после шести, когда поток желающих сделать ксерокопию иссякал, мы приходили сюда и обсуждали верстку и наполнение полос. По сути, Оля была единственным постоянным сотрудником, другие студенты надолго здесь не задерживались – работа в «Кактусе» требовала слишком много времени и сил.

Тот самый, октябрьский, номер наделал много шума. Дирекция института была недовольна выбранной темой и ее, по их мнению, «однобоким» и «слишком либеральным» (sic!) толкованием. Олю даже вызывали на беседу с деканом.

Мы с Греком ждали ее в редакции. Дело близилось к вечеру, коридоры института опустели, огромные ксерокс‑машины молчали, они уже остыли, но в воздухе все еще витал характерный запах – что‑то похожее на запах разогретых, горячих чернил и офсетной печати. Когда она вошла, мы молча посмотрели на нее. Оля щелкнула языком, раздался характерный звон – сережка у нее в языке ударилась о зубы. Она любила так делать.

– Декан сказал, что в нашей газете недостаточно «просвещающих» и «остросоциальных» тем.

– Это как понимать?

– Мы должны написать статью, ммм, о пользе воздержания.

Пару минут мы все подавленно молчали. Первая же попытка сделать что‑то самобытное – и тут же давление «сверху». По сути, «Кактус» целиком принадлежал университету: мы пользовались университетской типографией, редакция наша располагалась там же, в подвале второго корпуса, и мы прекрасно понимали, что не можем проигнорировать «пожелание» деканата.

– Да ладно, чего вы раскисли‑то? – спросила Оля. – Это проверка. Они просто хотят посмотреть на нашу реакцию. Я ведь с журфака, я должна уметь обходить цензуру. И делать это изящно. Я спрашивала у ребят, которые раньше занимались изданием «Кактуса». Они говорят, это обычная практика, прошлый декан очень любил так делать: как только газета начинала набирать популярность, он вызывал главного редактора и высказывал свое «скромное пожелание» о том, что «хочет видеть «Кактус» более оптимистичным и нравственно направленным». Это у них, – она показала пальцем в потолок, – игра такая. Подбрасывают нам задачки и потом ржут, наблюдая за тем, как мы пытаемся выполнить приказ и одновременно не потерять лицо.

– То есть это вроде как экзамен на знание эзопова языка?

Она кивнула.

– Ну что, господа, есть у вас какие‑нибудь предложения?

Грек постучал карандашом себе по лбу, потом убрал карандаш за ухо.

– А что, если мы пойдем в лобовую атаку?

– В смысле?

– Следующий номер посвятим венерическим заболеваниям.

Мы с Олей рассмеялись.

– Нет, серьезно. – Грек спрыгнул с подоконника и стал ходить из стороны в сторону. – Они ведь хотят, чтобы номер был посвящен целомудрию?

– Воздержанию.

– Одно и то же.

– Не совсем.

– Неважно! Поместим на первую полосу фотку Гюстава Флобера! Ну, ту, где он весь такой, страшный, с усами, лысый и обрюзгший от сифилиса. И подпись: «Флобер умер от сифилиса. Just sain’».

– Это смешная идея, Грек, правда, – сказала Оля. – Только она никуда не годится. К тому же Флобер умер не от сифилиса. Он умер от инфаркта. Или от инсульта. Я точно не помню.

– Черт!

– Мопассан, – сказал я. – Мопассан умер от сифилиса.

– Секундочку! – Оля потянулась к ноутбуку и открыла статью о Мопассане в «Википедии». – Ну да, он был болен. Но умер он от «прогрессивного паралича мозга», что бы это ни значило.

– Но он же был бабником. – Грек достал из‑за уха карандаш, стучал им по лбу. – Как и Флобер. Они постоянно к шлюхам ходили.

– А Ницше? – сказал я. – Он же тоже умер от нейросифилиса, не?

– Так, народ! – Оля громко захлопнула ноутбук. – Мне кажется, мы немного отвлеклись. Декан хотел, чтобы наша газета была, цитирую, «более целомудренной и нравственной», а сифилис – это как раз обратное.

– Ох, – Грек всплеснул руками, – ну извини, я не знаю ни одного великого девственника.

– Кант! – Я поднял руку, как ученик в классе. – Иммануил Кант! Он умер девственником!

Грек скептически посмотрел на меня:

– Откуда ты знаешь, ты свечку держал?

– «Нравственный закон внутри нас». – Оля улыбнулась. – А это может сработать, они ведь хотели, чтобы мы написали о нравственности и целомудрии, верно? Вот мы и напишем о Канте: «нравственный закон» и «целомудрие» – два в одном. Посвятим ему целый номер. Как тебе идея, Грек?

Грек любил только свои собственные идеи, все остальные не вызывали у него никакого энтузиазма. Вот и сейчас он равнодушно пожал плечами:

– Сойдет.

– Продано! – Оля щелкнула языком – блик! – И рецензии. – Она повернулась ко мне: – Нам нужно что‑то в отдел книжных рецензий. Рецензии на книжки, в которых есть «нравственные» и «целомудренные» герои. Типа «Гордость и предубеждение» или, – как же ее? – Она щелкала пальцами, пытаясь вспомнить. – Грек, как называлась та книжка Сент‑Бева про монашку?

– Не помню, – буркнул он.

Оля повернулась ко мне и вопросительно вскинула бровь.

– Я не читал Сент‑Бева, – признался я.

– Так. – Она открыла ноутбук и стала гуглить. – Секундочку.

– Эй! А как насчет «Имени розы»? – спросил Грек. – Там же монахи. Они же типа целомудренные. Обеты и все такое. И еще там про убийства.

– Точно.

– У меня есть идея получше, – сказал я. Они посмотрели на меня. – Джон Ирвинг. «Правила дома сидра». Я давно хотел написать об этой книге. И еще есть хороший роман «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой.

– Они про монахов и целомудрие?

– Почти. Они про аборты.

Повисла пауза. Грек и Оля переглянулись, Оля щелкнула языком – блик!

– Тоже неплохо.

 

* * *

 

Сейчас, ретроспективно, я понимаю, что это было чистой воды ребячество, и мы ходили по тонкому льду. Впрочем, нам не в чем было себя винить – мы отстаивали свои убеждения и учились обходить цензуру. Именно так и выглядели наши отношения с администрацией университета на протяжении всего обучения. Они спускали нам свои нелепые распоряжения, а мы выворачивали их наизнанку и делали все по‑своему, за это нас по очереди вызывали к декану в кабинет для воспитательной беседы. Нам это нравилось.

Знаете, в каждом универе есть такие студенты – держатся в стороне ото всех, общаются только друг с другом и ведут себя так, словно обладают каким‑то тайным знанием. Это были мы – я, Оля, и Грек. После занятий мы встречались в полуподвале типографии, среди ксероксов, нагретых непрерывной работой, под белыми люминесцентными лампами, – и до поздней ночи обсуждали содержание следующего номера. «Кактус» был нашим детищем, идей было много, мы с трудом успевали совмещать работу с учебой.

Несколько раз мы пытались взять («завербовать», – говорил Грек) в штат еще хотя бы одного сотрудника. И хотя у нас была целая очередь из соискателей, никто, к сожалению, не задерживался в нашей компании надолго.

– Простите, я так больше не могу. Я ухожу! – ворчал очередной претендент, собирая вещи. – Вы – настоящая секта. Ржете над шуточками, которые понятны только вам, и заканчиваете друг за друга фразы. Это довольно жутко выглядит со стороны, ребят. Я чувствую себя как филолог на вечеринке астрофизиков.

Сперва у нас не было четко определенных обязанностей и должностей, и из‑за этого часто возникали проблемы, – то с версткой очередного номера, то с наполнением, то с деканатом. В конце концов нам все же пришлось как‑то распределить между собой базовые обязанности. Оля отвечала за дизайн, верстку и наполнение полос, Грек, как всегда, был главным инвестором, генератором идей и, как ни странно, автором самых интересных текстов, на мои же плечи лег весь технологический процесс (переговоры с типографией и распространение журнала), плюс переводы (каждую неделю я писал краткие дайджесты самых интересных материалов англоязычной прессы и иногда публиковал свои переводы эссе Дэвида Фостера Уоллеса).

Вот так мы и работали – до самого пятого курса. А потом, прямо перед выпускным, Грек исчез. Перестал отвечать на звонки и ходить на занятия. Мы ждали, что он все же объявится в редакции и объяснится или хотя бы просто даст о себе знать, но – прошла неделя, потом две, а вестей от него не было. В деканате мне сообщили, что он съехал из общежития и уже забрал все документы, включая диплом. Оля нашла номер его матери и позвонила.

– Да, он уехал в другую страну, – сказала старушка на том конце провода. – Учиться. Шлет мне теперь фотографии из университета. Там красиво.

В другую страну. Учиться. И нам ничего не сказал. Вот придурок.

Спустя полгода, уже работая в бюро переводов, я ради любопытства вбил его имя в строку поиска Гугла – к моему удивлению, кроме вороха нерелевантных ссылок на социальные сети, Гугл выдал одну видеозапись с официального аккаунта ВВС. Это был он, наш друг. Стоял на холме где‑то в центре пустыни, в бронежилете и в каске с надписью «press», за спиной – очертания древнего восточного города и клубы черного дыма на горизонте; на английском языке он рассказывал, как сепаратисты захватили какой‑то храм, то ли в Пальмире, то ли в Пакистане. И подпись внизу: «Alexandar Griek».

Я показал запись Оле, она смотрела на экран так, словно там кого‑то пытали. Посмотрела на меня:

– Это точно не инсценировка?

Я пожал плечами:

– Официальный аккаунт ВВС.

Она покачала головой, снова уставилась на экран, ткнула пальцем:

– Смотри, они опять написали его фамилию неправильно. – Потом вздохнула и добавила: – Ну, хотя бы маме додумался соврать, уже неплохо.

Именно так, через интернет, я следил за его передвижениями из одной горячей точки в другую, за его карьерой военного корреспондента. Пытался еще раз показать Оле один из репортажей, но она не захотела смотреть. Это довольно тяжело – видеть, как один из самых близких тебе людей лезет под пули ради красивого кадра (а именно этим он и занимался – такой характер).

Вот ведь странно, правда? Некоторые люди всю жизнь вертятся вокруг тебя, как спутники вокруг планеты, и все же по прошествии лет ты о них толком ничего сказать не можешь, кроме «ну да, я всю жизнь с ним знаком», ты даже не сможешь описать их, если тебя попросят, ты настолько привык видеть их лица, что уже давно забыл, как они выглядят; а есть другие люди – они врываются в твою жизнь, как кометы в атмосферу Земли, горят, разбрасывают свои обломки и улетают. Именно так было с Греком – он даже в помещения не входил, а именно врывался. И позже, когда он исчез, мы с Олей сразу ощутили его отсутствие.

В отличие от новой, буйной и полной опасностей жизни Грека моя жизнь развивалась по более скучному сценарию. После института я перепробовал несколько весьма экзотических профессий: например, некоторое время работал в фирме, торгующей декоративными элементами, стилизованными под черепа и рога лосей и буйволов, потом полгода провел в аквариумной компании в должности дизайнера, и хотя само по себе это занятие было довольно интересным, мне пришлось оставить его из‑за внезапно появившейся аллергии на все виды корма для рыб (это в нагрузку к моей аллергии на морепродукты, да). В итоге первый год нашей с Олей совместной жизни в съемной квартире деньги на оплату аренды я зарабатывал именно переводами: адаптировал тексты для пресс‑конференций, презентаций, переводил завещания и жалобы клиентов. В целом денег на жизнь хватало: мы были бедны и счастливы. И даже когда я пытался заговорить о будущем, она зажимала мне рот и говорила:

– Знаешь, говорят: лучший способ убить шутку – объяснить ее смысл. И точно так же с будущим: хочешь убить его – распланируй жизнь на десять лет вперед.

В итоге она (как всегда) оказалась права – будущее само диктовало нам свои условия.

 

* * *

 

– Я беременна, – сказала она.

Просто зашла в комнату, села рядом со мной и сказала: «Я беременна». Без всяких прелюдий и предисловий. Потом, правда, добавила:

– Не знаю, как так получилось. То ли таблетки не сработали, то ли я случайно пропустила день.

Как обычно реагируют на эти слова? Радуются, пугаются, нервничают?

Я же пришел в ужас. Вовсе не потому, что не хотел детей, нет. И финансовый вопрос меня не пугал, я любил Олю и прекрасно знал, что рано или поздно услышу от нее эти слова. Тут было другое: из всех возможных мыслей в голове у меня почему‑то возникла только одна: а что, если я буду плохим отцом? Как это вообще выглядит – быть отцом?

И эта мысль меня буквально парализовала.

Оля ждала реакции, а я молчал и тупо смотрел перед собой, не мог подобрать нужные слова – ощущение такое, словно иду по минному полю.

Ребенок еще не родился, мы даже не решили, что будем делать с ним на стадии беременности, а я уже сидел там, на кровати, и представлял себе, как испорчу ему жизнь. Это было нелепо, и если бы кто‑то другой рассказал мне такую историю – я бы рассмеялся. Вот же ж придурок, подумал бы я, ребенку минус восемь месяцев, а он уже все за него решил.

Оля тронула меня за плечо – не могла понять, что со мной.

– Ты весь бледный, тебе плохо?

– Я? Нет, ничего. Я просто. Просто задумался.

– Если ты еще не решил, мы можем отложить этот разговор. – Я видел разочарование на ее лице – не такой реакции она ждала.

– Что? Нет! Ты чего? Да я же. – Я начал заикаться, обнял ее, меня трясло. – Это прекрасно! Прекрасно! Я счастлив.

Я прижимал ее к себе и чувствовал, как она наконец расслабилась в моих объятиях.

– А почему ты такой бледный? И вспотел весь. Что с тобой?

Я посмотрел ей в глаза:

– Я боюсь.

– Чего?

– Что буду плохим отцом.

Она пару секунд разглядывала меня, ждала, что я рассмеюсь, скажу, что пошутил. И вдруг рассмеялась сама и снова прижалась ко мне.

– Какой же ты придурок, ей‑богу!

 

* * *

 

Странная вещь – отцовство. Оно проделывает с мозгом причудливые вещи. Инстинкт самосохранения обостряется до предела. Первые полгода после рождения Льва я только и делал, что боялся.

В английском есть такое слово: overthinking.

Это когда слишком много думаешь. Передозировка мыслей. Именно этим я и занимался – слишком много думал.

А если со мной что‑нибудь случится, кто позаботится о моей семье? А если что‑нибудь случится с Левой? Что, если однажды он не проснется? Или, наоборот, не сможет уснуть? А если у него остановится сердце? Такое ведь тоже бывает, да? А если он забудет, как дышать? Я слышал о таких случаях – страшное дело. А если вырастет и станет байкером или, еще хуже, политиком? Или возненавидит меня? А если у него обнаружится аллергия на пенициллин? У нас в семье у всех на что‑нибудь аллергия. В основном на нормальную жизнь.

Сейчас об этом легко и весело вспоминать, тогда же, в первые полгода жизни сына у меня случались настоящие панические атаки. Когда я смотрел на него, совсем еще маленького, лежащего в колыбели, завернутого в голубой плед, я не думал: «Как же сильно я тебя люблю», я думал: «Боже мой, какой ты хрупкий, как же я смогу тебя защитить?»

Отец однажды назвал мою мать Атлантом, держащим небо над моей головой, ей ведь действительно казалось, что если она чуть‑чуть ослабит хватку, то я выйду из‑под контроля и что‑нибудь плохое обязательно случится.

Теперь у меня был свой сын, и я повторял все ошибки матери.

Ночами я ворочал в голове свои тяжелые, нелепые мысли: зачем мы вообще позволили маленькому ребенку появиться на свет в мире, где все вокруг создано для того, чтобы его убить или – как минимум – сделать ему больно? В Библии написано, что Бог создал этот мир специально для человека. Довольно спорное утверждение, учитывая, что 99,9999 процентов обозримой Вселенной непригодно для жизни человека. Вообще. Там просто нет воздуха. И еще там запредельные температуры. И радиация. И черные дыры. И еще много всякой херни, о которой мы даже не знаем. И даже на Земле не весь воздух пригоден для дыхания. Строго говоря, всего двадцать‑тридцать процентов поверхности Земли пригодны для жизни (эти числа я, как любой фанат статистики и отец‑истеричка, разумеется, брал с потолка). Кроме того, преступность в мире растет, террористы, военные конфликты, экономический и топливный кризис, парниковый эффект. Да и в самых безопасных местах, в каком‑нибудь Монако, тебя вполне может сбить автомобиль (примечание: не забыть посмотреть статистику ДТП в Монако).

Вот так, по ночам я не мог уснуть, вставал каждый час или даже чаще и подходил к кроватке Льва и прислушивался – проверял, дышит ли он. И убедившись, что дышит, пытался сосчитать его пульс и частоту дыхания. И если все было в норме, я возвращался в постель и продолжал ворочать в голове свои нелепые, идиотские мысли: о малярии, лейкемии, аллергии на пенициллин, раке легких, пассивном курении, пищевом отравлении, паразитах в ковровом покрытии и обо всех остальных напастях, поджидающих моего сына за пределами его кроватки, а некоторые – даже в этой самой кроватке.

К счастью, рядом была Оля, луч здравомыслия в моем наполненном паранойей отцовстве.

И знаете что? На самом деле я стал отцом вовсе не в тот момент, когда мой сын родился; я стал отцом в момент, когда перестал держать небо над ним. В момент, когда понял, что небо не упадет.

Не знаю, как такое происходит; наверно, надо повзрослеть, отрастить хребет. Однажды наступает миг, когда ты просто устаешь бояться и понимаешь, что твоей жене и сыну не нужен инфантильный невротик, им нужен человек, на которого они могут рассчитывать. И ты становишься таким человеком.

 

* * *

 

Не знаю, когда мама начала курить. В смысле много курить. Я даже не помню, когда и при каких обстоятельствах узнал о том, что она курит. Мне стыдно в этом признаваться: ведь если сын не заметил, что у матери появилась очень вредная, вонючая привычка, – это значит, что он ее очень редко навещает.

И да, я могу придумать кучу оправданий своих не‑приездов: рождение сына, ипотека, вечные поиски работы и подработки.

Она курила много, очень много – по две пачки в день минимум. У нее и так была аллергия на пыльцу, теперь же к ней добавился хронический бронхит. И аллергия обострилась, особенно болезненно она протекала летом, когда цвела амброзия.

Ей прописали хорошее вроде бы антигистаминное, только одна проблема: список побочных эффектов у него длиннее, чем список пассажиров «Титаника». После приема лекарства она становилась сонной, вялой и словно пьяной и в целом выглядела очень плохо; ее голос менялся, он говорила медленно, заикалась и жутко злилась на себя и на окружающих, когда не могла вспомнить какое‑нибудь слово. Пугали ее не столько побочные эффекты, сколько чувство беспомощности, возникавшее всякий раз, когда она принимала очередную дозу; она даже просила врача подобрать другое лекарство, послабее, полегче. Он выписывал новый рецепт, но слабое лекарство не действовало – кашель и трудности с дыханием возвращались. Помогал только старый препарат.

Весной, когда все вокруг начинало цвести, я приезжал к ней на две недели и потом еще каждые выходные до конца июня; потом «сдавал свой пост» Егору. Ей это не нравилось, она ворчала:

– Не надо меня пасти, я взрослый человек, сама о себе позабочусь. – Язык у нее заплетался, она хваталась за голову, била себя ладонью по лбу. – Чертово л