Глава 26. Счет становится три-ноль. Или не “ноль”?

Охваченная безумным импульсом, Аня вскочила, вырвалась из рук Натальи Петровны и побежала от костра. Мы побежали вслед за ней, но в нее как черт вселился, и бежала она куда как быстрее, чем мы.

И вот почему я не так уж старался ее догнать – потому что постепенно у меня стало складываться ощущение, что я знаю, куда мы бежим.

Так и есть. Обрыв, откуда мы с Бабой Ягой сигали в преисподнюю. Поразительно – кажется, все дороги здесь ведут в одно и то же место.

Но теперь под обрывом – река.

Куда Аня благополучно и прыгнула.

Дальше спасать ее совсем расхотелось. Мы сели на краешек – опять вдвоем с Натальей Петровной свет Ягой; Любочкин где-то отстал по дороге, если вообще бежал с нами. Сели мы и стали смотреть вниз.

Там, в широкой реке, вынырнула голова Ани. Видно было, что течение довольно сильное, и ее вначале повлекло вниз, а потом она, наверное, стала плыть против течения; а может, зацепилась за невидимую корягу. Река вокруг нее слегка бурлила, даже барашки показывались. Я смотрел на реку и думал: интересно, из чего в ней вода? Со стороны не разобрать, а ведь, может, она сейчас в реке вины? или стыда? или еще какой-то адской хренотени? Но ведь сама прыгнула, значит, ей так нужно. Авось, смоет с нее река все грехи и вины.

Господи, маленькая девочка с маленьким мальчиком стали яко звери! Экий ужас, наказуемый убийством! С ума посходили все эти средиземные цивилизации последние три тысячи лет! Давай, девица, выплывай! Какого хрена?

Аня стала в воде освобождаться от одежды, которая явно мешала плыть. Вот она уже была совсем голой. “Не смотри, сержант”, - тихо сказала Наталья Петровна. “Наша служба и опасна и трудна”, - так же тихо ответил я словами древней жалобной песни. “Ну и сукин же ты сын”, - выдала она. “А коли так, - возразил я, - так учти, что мне Ёбана Мать показывала, что мы с тобой по ней брат и сестра”.

Наталья Яга засмеялась и мы с ней обнялись.

Аня тем временем выплыла к середине реки, где было еще труднее бороться с течением. Мы кричали “Давай, давай!” Не знаю, слышала ли она нас. Вот она поплыла к нашему берегу… вот ее снесло… вот опять плывет… на какое-то время я как будто снова попал в котел, где надо было плыть, плыть, плыть, прижимая к себе вот эту сестрицу… Вот Аня доплыла до берега… коснулась его руками… но не вышла, лежит в воде. Плачет, что ли?

“Эй, - очнулась Наталья Петровна, - мы с тобой хороши! А ну пошли на помощь!”

И мы побежали искать спуск, чуть не кубарем прикатились на берег, чтобы схватить в объятия дрожащую голую Аню, закутать ее в свои шмотки, растирать, гладить, успокаивать, вести, вести подальше от дикой реки… из которой я так и забыл второпях попробовать воду на пробу.

Когда мы подошли к погасшему костру, Аня уже совершенно оклемалась и успокоилась. “Товарищ сержант, - обратилась она ко мне. - Выпускница Костромского медицинского училища Лапина Анна с возложенным на нее покаянием справилась!”

“Вольно”, - ответил я. – “Молодчина! Можешь оставить себе рубаху во временную награду. Эй, а почему костер не горит?”

Я оглянулся и осмотрелся. Любочкина у костра не было.

 

Глава 27. Возвращение.

“Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать. Кто не заховался – я не виноват. Эй! Любочкин! Чучело стоеросовое! Куда ж ты, зараза, подевался! Э-эй!”

Так я прошел заново всю дорогу до обрыва, откуда было совершено уже три прыжка… Я даже заглянул вниз и покричал туда. Я замерз без рубашки, пробежался, потом вспотел. И страшно разозлился. Я прямо физически ощутил предполагаемый кайф от того, как я найду его и по какой-нибудь причине дам по морде. В мужских инциациях всегда били, напомнил я себе. Значит, причины можно не искать, так просто врезать и всё.

Но – сначала найти. Я уже дважды возвращался к костру. Женщины поголосили-позвали, но без толку. Потом мы довольно долго сидели у костра молча.

Когда день стал приближаться к вечеру, я сказал: “Похоже, нам придется возвращаться без него”.

Мы обсудили это. Женщины были против, но никаких аргументов кроме “бедный мальчик заблудится” привести не могли. Так что я решил уходить, и пока еще было светло, мы и вправду пошли по тропе по направлению к дому.
“В конце концов, может быть, Любочкин просто был нашим жертвоприношением великой Матери”, - попытался я шутить по дороге.

Но что-то никто не смеялся.

Уж не знаю, в какой момент наша процессия приняла прежний вид: бегущей лисы, ползущей змеи и летящего ангела. Так было легче передвигаться, это точно.

Журавль присоединился к нам как-то незаметно, и я не стал останавливаться, я хотел, чтобы наш строй окреп и ушел как можно дальше от опасного края. Подумав, я решил вообще не делать остановок до Стикса. Так мы и махали крыльями-лапами-хвостами аж до реки, где собрались у моста, посмотрели друг на друга… да, я вам скажу, это был видик… потом перешли мост, пограничье, и сели поговорить только отойдя в мир живых с километр.

Был поздний вечер.

“Я лично хочу идти домой”, - сказала Наталья Петровна.
“Я бы как раз в таком виде к ночи не хотела бы появляться”, - возразила Аня.
“Я бы тоже… не домой еще…” – признался Любочкин.
“Наталья Петровна, а может, мы у вас все заночуем?” – предложил я.

Так и решили.

 

Глава 28. Гуд бай, Любочкин!

Наутро, как только кончился завтрак, Любочкин стал рассказывать нам свою историю.

“Давай, давай, Любочкин, отчет сдавать обязательно”. (Я.)

“Да я же и не против, я тишины жду”. (Он.)

“А ничего парень, порозовел щеками…” (Наталья Петровна.)

“И глаза у тебя серьезные стали, Сережа…” (Аня.)

“Как-как? Любочкин, тебя зовут Сережа?” (Я.)

“Представь себе. Ладно, давайте я начну, а то мне столько всего надо рассказать. Гавриэль, спасибо тебе. Серьезно, чего ты, я не шучу. Я сейчас объясню, но просто я хочу заранее сказать, что очень вам всем благодарен.”

“Так. Я начинаю с того, когда вы побежали за Аней. Я тоже вначале побежал за вами. Но только при этом понимал, что там я никому на хрен не нужен. Я вообще никому особенно был не нужен, вот что мне стало еще понятно. Никому из вас троих. И это меня, честно говоря, поразило. Я привык, что меня все любят. Я еще когда пришел в университет учиться, меня поразило там обилие людей, которые меня не любили. Даже не чтобы прямо так специально, а просто никак ко мне не относились. Это было очень не привычно, помню, после дома и школы. Я, видно, так полностью к этому и не привык. Потому что на меня тогда так нахлынуло одиночество, как никогда в жизни”.

“Ты же был Нарциссом, помнишь?”

“Да, я понимаю, ничего удивительного. Ты имеешь в виду, что Нарцисс закономерно становится одиноким, да? Но я ничего особенного не имел в виду, просто вначале была вся эта безумная красота, а потом вы убежали, и началось одиночество. Вам, наверное, трудно понять. Это был просто ад. Я был абсолютно одинок, наглухо, навсегда. Я так в детстве представлял себе, что будет, когда я умру: никого и ничего, все останутся в мире, где будет шум и весело, а я один останусь в полной темноте. Гавриэль, я знаю, что ты думаешь. Что у меня бывало такое в детстве, правильно? Было, конечно. И мама еще иногда со мной не разговаривала, целый день, а как-то целых три. Вот это было, я вам скажу, как легкое преддверие того ада”.

“Я шел и шел, и я очень хотел встретить хоть кого-нибудь. Вся красота мира стала такой холодной… безразличной… А потом я подумал, что надо выйти к тому озеру, у которого я сидел всю ночь, потому что, наверное, я там что-то забыл, или, может быть, я вас там встречу…”

“Я вышел к озеру, а там стоял Журавль. И все, я сразу в него влюбился, с первого взгляда. Как гадкий утенок, когда увидел лебедей, так и я. Я всю жизнь его любил, я сразу понял. Я сразу увидел, что он мой брат, мой кровный друг, я не знаю, но это – он! Самый настоящий Он! И он был самый красивый на свете! Я все забыл и стал с ним играть. Я стал как он, он меня признал, мы бегали там по озеру, и по берегу, и он научил меня красивому танцу, я вам его потом станцую”.

“Ух ты, - сказала Аня. – А я не догадалась запомнить ничего, ни звуков, ни движений”.

“Я запомнил. Ну вот. Был танец. И я при этом понимал, что вы меня ждете или ищите. Я не знал точно, сколько прошло времени, но понимал, что много. Журавль улетел еще в середине дня, а я разучивал свой танец, наверное, еще часа два. Как бы то ни было, я потом отправился к вам. Вы сидели у костра, а я выглядывал из-за кустов”.

“И ты не вышел?”

“Во-первых, я был не уверен, что вы меня узнаете. Я был в тине и мог выглядеть не очень красиво. Но дело не в этом. Я на самом деле хотел дождаться, когда вы уйдете без меня.”

“Чего? Ты ждал этого специально?”

“Да. Гавриэль, прости, я же заранее сказал, что благодарен тебе. Мне было нужно, чтобы вы ушли без Любочкина. Я не знаю, как вам это объяснить. Или вы понимаете?”

“Ну, уж объясни как можешь”.

“Я хотел остаться Журавлем. Ну, то есть я знал, что в мире живых я превращусь обратно, но я хотел, чтобы… Чтобы, короче, этот Любочкин, который отправился туда, к Ёбаной Матери, чтобы он там и остался. Чтоб вы его похоронили, хотя бы мысленно”.

“Да, это понятно. Жестко, но понятно”.

“И все. Когда вы ушли, мне стало так грустно и так легко. Наверное, я за вас придумал все эмоции, но для меня это были как похороны. Я вышел к костру и стал танцевать там свой танец, и он назывался “гуд-бай, Любочкин!”

Аня захлопала в ладоши: “Сережа, ты молодец!”

“Да-а-а… - добавил я. – В общем, и правда молодец. Что мне еще импонирует – ты все основное сделал сам. Без моей помощи”.

“Не хочу быть должен, Гавриэль”.

“Тут ты совершенно прав. Да, послушай. Раз уж у нас тут такие темы инициаций и всеобщего прозрения – не помнишь ли ты, случайно, что же ты тогда увидел в окне, стоя у меня на плечах?”

Он посмотрел на меня полминуты стеклянными глазами.

“Ну, помню”.

“Оп-па. Успокой мою грешную душу: что же там было?”

“Не знаю, как вам об этом рассказать…”

“Как-нибудь попроще”.

“Ну… короче… там был секс… моей королевы красоты… и одного хрена, первый раз видел…”

“Ну-ка, расскажи!”

“Да что там рассказывать? Он такой киношный весь из себя, спортивный, стильный, сильный, самоуверенный…”

“Короче, не как ты”.

“Какая ж ты сука, Гавриэль. Да, не как я, мне тогда так казалось. Это еще мягко сказано. Я перед такими мужиками всю жизнь пасую. У меня папа такого типа. А я как-то… всегда за маму держался. Понимал ее лучше, что ли”.

“Ну так и что – ну, трахались они, ну и где великая психотравма, от которой у нас забытье и душевныя скорби?”

“Я когда журавля танцевал, все это хорошо вспомнил. Было там, в окне, конечно, с одной стороны, охренительно красиво. Я понимаю, что своей красотой вас уже всех задолбал, но так уж мне видится мир. Это ничего, это пройдет. Да, а в чем психотравма. Не знаю. Но была одна деталь, на которую мне смотреть было просто ооочень страшно”.

“И это -?”

“То, как ей нравилось. И какая она была бесстыжая. Со мной так никогда ни одна женщина не спала. Я никогда такого не видел”.

Все помолчали.

“Вот, собственно, и все”, - сказал Любочкин.

Все опять помолчали.

“Я теперь знаю, какую искру я хочу из Любы высечь”, - вдруг прибавил он.

“Я так понимаю, речь идет о моей дочери, - внезапно отозвалась Наталья Петровна. – Ох, и трудно тебе будет. Ну, дай тебе бог Ёбана Мать удачи!...”

Я оглядел гоп-компанию. И сказал:

“На этом позвольте нашу маленькую прогулку считать законченной. Я умираю от усталости и непереваренных впечатлений. Теперь я хочу замереть в своей норе в одиночестве и медленно заняться интеграцией всего этого безумства в свою слегка натертую и воспаленную психику. Чего и вам желаю”.

Еще минут пятнадцать мы посидели у стола почти молча, время от времени разглядывая друг друга глаза в глаза и улыбаясь.

Это было о-го-го.

Больше такого не повторится.

 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.