Шесть братьев-разбойников и сестра

 

 

То у светлого печального Гандвига,

Во Двинской земли, в низовской страны

Поживала мати богатая.

Было у матери девять сынов,

Девять сынов и десята дочь.

Перьвого сына вода взяла,

И другого сына земля взяла,

И третьего сына – война взяла.

А шесть-то сынов на лодью взошли,

По Студёному морю промышлеть пошли.

Доходили до моря до Варяжского,

Об них не стало ни вести, ни павести.

А дочь-то у матери выросла,

Наехали сваты из-за моря,

Сосватали дочь за варяжина.

И увёз её варяжин во свою землю.

Она год жила не печалилась,

Отставала обычая христианьского,

Навыкала обычая латыньского.

Родила сына – мало детищо.

А и тут молода стосковаласе

И стала мужа упрашивати:

- А мы съездим, варяжин, во Светую Русь,

Во Свету-то Русь, в гости к маменьки.

Ай красным-красна земля Руськая,

Изнаполнена людеми крешшоныма,

Изукрашена церквами соборныма… -

Ай на то варяжин не сдаваетца,

Отымаетсе варяжин недосугами.

А й друга пришла разливна весна,

Закрицит гагара за синим морём.

А и тут молода стосковалася,

А и молода-то мужа упрашиват:

- А мы съездим, съездим во Двинску землю.

Богатым-богата Низовьска страна, -

Дорогу-то рыбу кораблём везут,

Добрых команей с торгу табуном ведут. –

А и тут варяжин не ослышался,

Покрутил дружину корабельную,

Открыл парусы полотняные,

Выкатали екори булатные, -

Сплачет матерь варяжина…

Побежал кораблик в руську сторону…

Океан-морё на волнах стоит,

А во срету варяжина ладья летит,

А во той ладьи Русь крешшоная,

Шесть родных братов, они морски глаза.

Струбила Русь во серебрян рог,

А и тонко, и грозно, и жалобно…

Запели стрелы калёные,

Ударила Русь на варяжины.

Загремели копья долгомерные

О булатни доспехи варяжские…

Западали варяжины труп на труп.

Молода-то женочка варяжинка

Она жмёт своё детище посечено,

На полы младеня порублена,

Она молит себе конца скорого:

А не видеть бы смерти своего мужа!

А он в первых испил чашу смертную, -

От Руси крешшоной без правды убит.

А и красно солнце пойдёт к закату,

А варяжско трупьё плывёт к западу…

А и русска дружина – шесть родных братьёв

Вдову-то варяженку в лодью свели,

А варяжской-от кораблик огнём зажгли,

Его пустили горети по синю морю,

По светлому печельному раздольицу.

Тут руська-то дружина стала праздновати:

Они пьют и льют, и в набаты бьют:

- Пособил нам Спас со Пречистою,

Что Святая София Новгородьская:

А и варяжин-то было шестнадцатеро,

А и нас-то русичей – шестеро! –

Они пили, ели, обесстужились,

Молоду вдову стали бесчестити.

А и после этого бываньица,

А и петь-то братей они спать легли,

А шестой-от брат у руля сидит,

У руля сидит, на вдову глядит.

Признялась на коленца молода вдова,

Она пустила вопль по синю морю:

- Ты прости, государь мой желанной муж,

Ты прости, государь – мило детишо,

Вы простите, городы варяжские… -

А и плачёт вдовица видь на русську речь.

Рулевой-от кормшик прирасслушался:

- Ты скажи, вдова, ты каков а роду,

Ты какого роду, какого племени,

Ты русского роду али немецкого? –

И ему вдова стала сказывати:

- Я по мужу-то немка, а род из Руси.

Поживала наша маменька в Двинской земли,

Было у маменьки деветь сынов,

Я-то десята одинакая дочь.

У меня первого брата вода взяла,

Друго-то брата земля взяла,

Третьего-то брата война взяла.

Шесть-то братей на лодью зашли,

На лодью-то зашли да промышлеть пошли.

Доходили до моря до Варяжского

Об их не стало ни вести, ни павести.

Приехали сваты из-за моря,

Сосватали меня за варяжина,

За доброго молодца хорошего.

Он увёз меня во свою землю.

Я год жила – родила сына,

Стала я мужа упрашивати:

- Мы сплавам, мы сплавам в гости к маменьки! –

А и мой-то варяжин не ослышалсе,

Оснастил кораблик беропарусный…

Побежали мы да в русську сторону,

И варяжская гора потаилася, -

Русська гора указуется…

Во срету-то ваша лодья бежит:

Стрелы поют да всё калёные,

Копья гремят долгомерные…

И нет у меня мужа милого,

Нет у меня детища любимого,

Только сраму у меня много добыто,

Вековечной позор ы хватит до веку… -

Молодой-от кормщик громко сплакался,

Громко сплакался да громко скликался,

Стал свою дружину побуживать:

- Вы ставайте, братья-дружинники!

Ведь нас Бог нашел своим судом:

Мы зетя своего голову снесли,

Мы племенника своего секли на полы,

Ведь мы сестру родну во полон взели,

Во полон взели, обесчестили… [51]

 

Старина-былина стародавная,

Как бы синему на утишеньё,

И добрым людям на услышаньё.[52]

 

Егор увеселялся морем

 

…Я вот всегда рассказываю о Северной Руси. О своей Родине. Это было всё давно, в дни моей юности, молодости… Но вот когда, - по силам моим, - живописую поморов, двинян, архангелогородцев, - они для меня оживают. А московским слушателям, конешно, трудно, потому что… это всё было… действовали люди (герои моих рассказов) особого быта и северной такой особливой природы. И всегда бывает мне не по силам показать душу-то Севера и природу, и быт, и всё… И только, конешно, вот приблизительно я рисую вот эти портреты и этих людей.

Мне-то, конешно, проще: я начну рассказывать о том или другом человеке, который был свидетелем моей юности, - я его вижу. Вот расскажу такого приятеля моего отца Егора Васильевича, кормщика…

Ну, это было… […] твою жизнь. У него так уже получалось всё складно: десятилетия и всё он умел так уложить в рассказ. Начинал он высокоторжественно. Рассказывал он, конешно, в такой аудитории, - приятельской. Начинал торжественно:

«Егор увеселялся морем. Пущай эти слова в последствии времени будут мне у гробового входа красою вечною сиять…»

А теперече разговор пойдёт о свадьбе. О том, как этот Егор свою жену замуж выдал…

«…Действительно, я свою бесценную супругу замуж выдал, замуж выдал и приданно дал. Люди меня судят и редят:

- Ты, Егор, всему берегу диво доспел. С тебя будут примеры снимать!

- Не будете примеры снимать, ежели рассмотрите, какима пилами сердца-ти у нас перетирались!

Рожденье моё – Онежской бережок Белого моря. Ну, как во сне помню отцову-то избу, маткины песни. А что наяву, - так это неоглядный простор родимого моря, свист ветра в снастях, волны рядами-грядами… Вот как из мущин-то каждый из вас ночью, скажем, в свою комнату зайдёт уж впотьмах, знает котора половица скрипит, - не наступит, чтобы не заскрипела, да жена чтобы не разбудилась, не заругалась. Так я-то во своём-то море в любую губицу слепым ходом в тумане зайду, об отмель какую не задену.

Команда-то корабельная, товариши-ти мои шутят:

- У нас кормшик с кораблём-то тебе в рот зайдёт да и поворотится.

Вот эта дружина корабельная, семнадцать нас человек и были мне семья желанная, любимая. Жил я с моими товаришами однодумно, односоветно, единомысленно. Зимовал я в Гандвиге, - в Белом море. Зимой я прилежал кораблестроению. Ползимы строил на Зимнем (на восточном) берегу Белого моря, конец зимы – на Онежскои.

Имея одарённость в механнике, я усовершал применения парового двигателя к парусным судам. Изобретательны мои чертежи посылал в Архангельск, в управление порта. Ответов не получал. Имея дарование к поэзии, две зимы потратил: изобразил свою биографию в звучных куплетах, где прожекты Жуль-Верна изложил высоким штилем Державина, - каковые сочинения имелись у нас на корабле.

Любил я робетишек. На Зимнем берегу был приятель – маленькой Колька Зимной (фамилия такая у него была). Он меня обожал за готовальни, за чертежи, за кисти, краски… Где этот Колька меня увидит, сейчас такую миловидную рожицу скроит, ручонки вот этак сделат, скажет: «Дядюшка, Егор Васильевич, срисуй кораблик!» На Онежском берегу была приятельница, маленькая Варенька – дочька смотрителя маяка. Я про Кольку-то Зимнего Вареньке рассказывал. Варенька ему своима ручонками платочек вышила, накумекала. Этот платочек я Кольке свёз на другой берег. Колька ей послал подарком прумпетку, - свирельку рябинову, - сам вырезал.

Вот эта маленькая Варенька любила меня за сказки. В последствии времени она сама рассказала мне сказку моей жизни.

Так вот жись-то моя и катилась. Уж пятьдесят годов мне стукнуло. Уж на голову, в бороду пала честная седина… И от этой жизни доброчестной, светлой поискал я счастия сомнительного…

Получаю казенное письмо из Архангельска, предлагают явиться в контору портовую. Дружина обеспокоились:

- Не езди, кормшик, не плавай! Зачалят там тебя!

Я говорю:

- Государи, надобно сплавать, может любознательность какая!

- Ну, ладно, кормшик, - говорят – даём тебе сроку десять дней. В десять дней можно и в город сплавать, и на корабль воротиться.

Простился я с дорогими моими на десять дён и не виделся с има десять лет.

А в Архангельском городе ждал меня сюрприз. Оказалось, начальником портовой конторы положен был некто мой старинный знакомец. Он меня встречает, стул поддерьгает, из своих рук чаем потчует:

- Егор Василич, приступи к должности. Сыскал я твои изобретательны чертежи. Применение парового двигателя к парусным судам нас весьма интересует. Подписывай договорённость. Кладём тебя в мастерские мастером.

У них мастерские были при верфях, рабочая молодёжь обучалась…

У меня в головы-то семь да восемь колотит… Не знаю, быват, задом-наперёд подписался. Далее – иду по городу, - люди на меня оглядываются: без шапки иду, - шапку в конторы на стуле забыл…

Вот я старший мастер судоремонтной мастерской. Ремесленная молодёжь, они оценили мой пыл, мой жар. Я молодёжи и дышал, и внушал, и говорил, что мастерство наше есть художество.

Вот и полетели дни-та как птички, потом, как гуси щипаные. И месяц, и год прошел, и два года, - я тут мастером положен. Днём-то ладно… ночью-то мне не спиться, подушка под головой вертится… Товарищи-ти мои, от которых я укрался, от которых крадом ушел… у меня на уме-то ведь и на сердце-то. Что они-то обо мне думают! Не простился, не благословился, провалился куда-то, как в канской мох. И нету мне спокоя, и три года я как неприкаянной. Робят-то совестно, что тёмный вид у меня.

А начальник конторы так аттестовал меня, говорит:

- Я ведь, Егор Васильевич, у вас под дверями частенько стою, слушаю. Дивно мне: ты им про эти ваши ветры поморские: шелоники, обедники, полуношники… сказываешь, у них паруса (у робят-то) в глазах… снасти свистят. Уже, Егор Васильевич, ты всех в морскую службу переманишь. Но я не ошибся, Егор, что тебя пригласил, не ошибся…

Он-то не ошибся, а я-то как не у шубы рукав… Будто меня обокрали… нет, будто я кого-то обокрал!

Вот ладно-хорошо… значит, это пойдёт пятой год я мастером. А бегаю не то што встречи и со своей-то семьёй-то, - корабельныма людями-то, а слухов-то о них страшусь.

Лето ненастливое, слухи о кораблекрушениях… В один прекрасный дождливый день вызывают в контору. Начальник конторы – милый человек, - стул поддерьгает, из своих рук чаем потчует:

- Егор Васильевич, ты редкой гость. А мы тебе делов наприпасали. На верфях поставлено судно потерпевшее аварию. Судно принадлежало Онежскому обществу. Судно приобретает портовая наша контора в собственность. Тебе надлежит произвести обновленье, отремонтировать это судно. Приступай к делу, имей в виду, что шкипер этого судна, сам классный механник.

- Как фамилия шкиперу-то?

- Николай Иванов.

- Не слыхал.

Вот прибыл я на верфи. Судно уж на городках поставлено. Оно большое, - для заморского плавания, но какое изящество постройки! Молодцы, онежана, не потеряли мастерства!

Хожу круг судна-то, оглаживаю руками:

- Ничего, онежанка… ничего, корабличёк… ничего, красавица… Отделаю тебя, обновлю, будешь краше прежнего! Досталося дураку! – этак ругаю кормщика-то, - пробоин-то, в корпусе-то пробоины велики… -

Ругаюсь, а кто-то меня сзади и охапил руками. Оглядываюсь: молодой человек, статный, зубы со смехом. Личность неизбежная у ево. Я говорю:

- Кто будете?

А он этак ручки сложил, скроил рожицу миловидную:

- Дядюшка Егор Василич, срисуй кораблик!

- Николка Зимной! – Мой приятель-то в оны годы. Оказалось он и был шкипером-то (Уж сколько годов-то прошло, как я им предался на Зимнем-то берегу!) …Был шкипером… Всего больше меня взволновала весть, что команда этого судна целиком состояла из моих прежних товарищей. Все тут семнадцать человек ходили.

- Они где теперя?

- Они отпросились в Онегу на родину. Корапь-то приобретает порт и предлагает им в полном составе перейти на службу в портовое управление. Вот они, значит, отбыли, пока ты будешь корабль ремонтировать.

Как дом желанной, я принялся за обновление-то этого онежского корабля. Мне всё тут любо, всё знакомо, как в родной избы какой нагель - гвоздь деревянный надо вколотить, так я подую на него, песни пою… Николай Зимной мне помогал, шкипер-то.

В обеденный час пушечка выстрелит с Соломбалы: адмиралтейской час, адмиралтейство старинно там. Варенька приходила, приносила обед. Как эта пушечка выстрелит, я под угор, - любуюсь я гладью двинскою, забуду я свои годы, плачу от радости. А тут такое дело… Приехал-то я холостой, поселился у тётки своей… - я про это вам не рассказывал? – у тётушки поселился. Тётушку допокоил. Это, тётенька померла – я один.

Получаю письмо из Онеги. Пишет та самая маленькая Варенька, которая меня за сказки теребила, что за смертью отца, желают оне с матерью перейти в Архангельской город. И вот… дом-то у меня свободный – верх свободный (тётка-то помре). Пригласил Вареньку с матерью к себе. Встретил их на пристани… С корабля спускается особа миловидная, тоненькая, в смирном платьице, но на голове, как золотая диадима, - уложены косы в три ряда.

Вот Варенька с матерью у меня и живут. Я поначалу этой Вареньки боялся. Она на крылечке сядет шить, я – из комнаты из-под занавески гляжу. И дивно мне: что это народ-то у моих ворот не копится!

Варенька поступает учительницей рукоделья в училище. Я тоже осмелел, подымусь к им наверх, будто с маменькой поговорить, а пришвартуюсь к дочке:

- Ну что, - скажу, - задумчивая Офелия, кто из коллег-преподавателей вам более по сердцу?

Она смеётся:

- Почему Офелия? Разве я похожа на утопленницу?

- Кто-нибудь да утонет во глубинах вашего сердца…

Маменька вступится:

- Истинно, Фефелия! Хоть бы ты, Егор Васильевич, её в театр сводил.

Я за маменькину идею ухватился. Представление привелось протяженно-сложенное. А Варенька переживает от души. И я переживаю. Ведь дома-то и прикосновение руки предосудительно, а тут… В нашем быту изящество форм не в обычае, но я обожаю в девице мечтательность.

В гардеробной сторожиха, значит, - я сам Вареньки пальто подаю, - сторожиха говорит:

- Ишь как папаша дочку уважает! А может, дедушка приводитесь?

Дома в зерькало посмотрелся, - действительно: сюртук древлеотеческий, борода древнеписьменная… А ладно, постарее меня кобели, да женятся на молоденьких!

Со всею тонкостию, вынесенной из книг, открылся Вареньки в своих чувствах. Она побледнела, опустила лицо… Таково было её согласие.

Перьвой-от год молодой супруг, я на одном каблуки ходил: с лестницы бегом, на лестницу бегом. Бороду обкарнал а ля Фемистофель. Вот пошли месяцы… и год… Как птички летят, потом, как гуси щипаные. И два года я с Варенькой прожил и три года. А она, как была, такова и осталась: ни вздоров, ни перекоров, ни пустых разговоров. Робёнка чужого домой позовёт, накормит его, умоёт…

Четыре года эдак. И чувствую я, будто я кого-то обокрал… Нет, - будто меня обокрали.

Пятый год эдак пошел, ненастливо тут… Это сказанье-то моё - судно-то ремонтировать пригласили. Судно, ладно… Ремонтирую как дом родимой. Всё мне любо, по судну-то хожу в трюм, на палубы… И тошно: меня в море тянет. Зачем я курс жизни изменил? Радуюсь, вот сколько, - полчасика, - посижу, в обеденный час. Да и то обедать надоть идти. Обедаем-то трое: Варенька, я, Николай Зимной тут же.

И стал я примечать: я что-нибудь от поэзии скажу, из газет. У Вареньки вниманья нету. А Николай Зимной пустяк соврёт и Варенька как колокольчик: «Ки-ки-ки-ки». А что такое Николай? Конечно, личность неизбежная, а как медвежонок, кажна лапа с ведро. Варенька пойдёт в город, Николай пойдёт до мостиков провожать, будто она дороги не знает.

Всё ещё по старой памяти спускаюсь к водичке. Там колокольчики, синий шиповник, чайки робят пенью учат. А всё для меня полиняло, - перестал Егор Васильевич песни петь у роботы…

Вот и ремонт к концу. Как дом для свадьбы я этот корабличек отделывал и как с домом родимым, - работу-то окончил, - простился. Одно удовольствие. Вот мои-то, команда-то, товариши воротятся:

- Кто обновлял?

- Такой-то, Егор Васильев.

Что-то они скажут, что-то сдумают?

В город перешел, а то всё ночевал тут на корабли лето-то. К городовому жительству у меня расположения не явилось. Мухи белы залетали, осень. По первому снегу Николай Иванович у нас гостил два дня. Варенька не сказала с им двух слов. Но после его ухода установилась у ей во взорах смертная тоска.

Вот зима подошла. Утром рано, вечером поздно снег, как завеса кружевная, опустится с неба на землю, неслышно, неутомлённо. Эту пору бывало, я любил. Земля-то, город-то будто скатертью праздничной накрыты. Небо-то желтого воску и сини избы, - будто нарисовано… А теперь ничто не мило.

Зима пошла… Варенька сидит у оконца, над шитьём наклонилась. Молчим. Вот однажды и говорит:

- Егор Васильевич, Николай Иванович Зимний мне пишет. Письма вот все здесь, - в красненьком столике.

Я процедил сквозь зубы:

- За низкость почитаю интересоваться подобныма секретами.

Ой, у зимы-то ноги долги. Уж тут к Рождеству время. Одногды-то ночью прохватился: слышу – Варенька вздыхает и дышит, и, видимо, рыданья платочком заглушает. А она спала тут за перегородкой… Меня будто в сердце что-то ткнуло, а вымолвил тако слово:

- У моей тётеньки у древней была молитва: «Пошли на меня, Господи, слезную тучу». Угодно, сударыня, я вам спишу?

Остегнул её таким словом и ужаснулся: я ли это? Ей ли, бедненькой, тако слово выговорил! Хотел заплакать. Заместо того скроил рожу в гнусную гримасу.

Не знаю как… Каждый ведь день надо переживать. Масленица, - зима на извод пошла. На масленой к нам пришел Николай Иванович Зимной. Я ужаснулся – его увидел. По привычке улыбается. Улыбка самая страдальческая. Опять меня что-то в сердце ударило. Я его взял за руку, - маленько выпимши был, - руку-то качаю да пою:

 

Где твой девался алый румянец?

Где твоё девалось белое тело?

 

Белое тело на шелковой плётке,

Алый румянец на правой ручке.

 

Плетью ударит, - тела убавит.

В щеку ударит, - румянца не станет.

 

И пою и вот, чувствую, что весь груз, который столько времени меня ковал, он весь в одно место собрался мне на плечи… И что-то надо сделать, - упал бы гуз-то! Надо бы заплакать. Слёзна-то река сбушевала в груди, а не могу заплакать.

На друго утро не знаю зачем побежал в мастерски, обратно прибежал, а тёща и говорит… - Варина маменька, она хороша была женщина, - говорит:

- Егор Васильевич, Коля Зимной был. Прощался. Постоял тут в прихожей. Молча с Варей-то стояли. У ней шитьё в руках, она ему лицо утирает, слёзы… Плакал он. Стоял молча…

Я маменьки не дослушал, к себе убежал. [ Зачал бороду рвать и кусать: «Ирод ты! Журавлиная шея, желтая седина! Что ты, мимо себя, на людей нападаешь? Что ты свою жизнь надсаживаешь?!»

Опять весна пришла, большие воды, немеркнущие зори. Было слышно, что старые товарищи мои согласились поступить на «Обнову». Контора их ждала со дня на день. Но какое мне дело до вольных людей!

Какой-то вечер мы сидели с Варей, молчали. Приходит Зотов, пароходский знакомый. К разговору спрашивает:

- Что это ваш Николай Зимний затевает? Подал в управление порта просьбу о зачислении его в команду Новоземельской экспедиции. Вторую неделю живёт в городе. Остановился у меня. ][53]

Стала белее бумаги, вышла из комнаты. Слышу, наверх поднялась. Когда Зыков [ Зотов ] ушел, всё это успокоилось, дай, думаю, пойду подымусь и я наверх. Варинька там в светёлке, для летнего времени, спала. Захожу, - она на сундуки, на постель-то спит, крепким сном забыдущим. А светло - оконца полы. И столько было у Вари ейного возрыдания, дак не то, что платочек в руках, а наволока мокра от слёз. И будто я Вареньку-то в первой раз в жизни увидел. Такая печаль от опущенных ресниц, такая скорбь в сжатых устах… Будто рогатина медведя меня в сердце сжалось и что тако ударило и сбушевала в грудях слезная река. Я от Вари-то отошел, встал вот этак в ногах, руки-то к сердцу моленно, стою… И начал я варенькино лицо соглядать, и начал я шепотом рыдать:

- Бедная ты моя сиротиночка, горькая ты моя птиченька! Где твоя, - говорю это шепотом, рыдаю, - где твоя премилая молодость? Где твоя ненаглядная красота? Ты в холодном гнезди пребывала, ты как солнышко за облачком таилась. Варенька, был я тебе муж-досадитель, от сего часу я тебе отец-покровитель… Доченька ты мне одночасно стала! – А слёзы-те у меня ручьём, рекой по лицу, по бороды, по одёжи.

Слёзна-та река схлынула и чувствую источник какого-то мира и радости несказанной зачинает у меня бить из глубины сердца. А и солнышко всхожее в оконце-то глядит и золотит стены вариной светлицы. А и ветерочек с моря припахнул и белы-ти зановесочки как белы голуби и залетали, и залетали…

Так я в эту сияющую ночь жизнь свою обрыдал и оплакал. А радость-то! Как на крыльях вниз слетел, отомкнул сундук, который десять годов не открывал и достал свой поморской чин: наряд свой поморской, в котором ходил. Надел: нижна одежа логинских сукон: серо сукно, коричневы дороги, и заповедну рубаху вязану: по серебряному полю вяжут у нас вот тут эти два герба, а по плечам к локтям тоже два герба. Не здешныма узорами по серебряному полю такой бруснишный цвет, шнурами вязано всё. Бахилы одел – уставны сапоги, - на пряму колодку шьют… под коленами, чтобы голенища высокие не опускались, серебряны замочки висят, звенят. И кафтанец одел: тут три клейма серебряных… и шляпу поморску: тут по переду жемчугом мелким шито пермским… и клюшечку взял холмогорской резьбы, - на рукояти белый голубок резан. И обрядился в этот чин, маменьку Варину разбудил: приказал чтобы караулила варин сон, что бы как разбудится, немедленно шла в дом Зыкова к Николаю Ивановичу Зимному, и там меня ждали. И сам стариковской походочкой, легкой поступочкой полетел в контору.

Там, чуть солнышко и приёмны часы. Захожу в эту контору, а над ближной палатой своды и сначала мрачно, а там вдали, - оконца, начальник сидит, приятель мой. Вижу, справа на широкой лавке человек десятка полтора, более - поморы сидит. И не поглядел, - мало ли на приём приходят! К начальнику подлетел:

- Осударь начальник, уделите мне минут десять для личного дела. – А он заместо ответа делает удивление лицом и бровями:

- Егор Васильевич, а ты с этими людьми не знаком?

Я подошел, всмотрелся, которы-то поморы-то сидели на лавке-то, да где стоял, тут и пал: дружина-то моя, семнадцать человек, - в полном лике тут и сидят, - по делу пришли, - и глядят на меня.

Господи, сколько у меня было сочинено оправдательных речей, на случай встречи с ними – всё забыл! Лежу перед има ничью да реву:

- Голубчики… желанные… простите…

Посадили меня на стул. Гляжу на их, и они на меня молча глядят: какие у их степенные фигуры, какие спокойные лица!

А начальник вот растрогался:

- Егор Васильевич, ты ко мне по личному делу, пожалуйста!

Я говорю:

- Осударь начальник, мне… у меня при этих людях нету личных дел! А пришел я просить у вас: увольте меня в морскую службу. Увольте меня с берегу, - в море я родился, в море я и пригодился!

Он говорит:

- Егор Васильевич, уж я по твоему высокоторжественному чину, по наряду, вижу, что ты неспроста пришел. Егор Васильевич, ведь не отпустят тебя, ежели мы с тобой не найдём достойного заместителя тебе.

Я говорю:

- Осподин начальник, вам знаком Николай Иванович Зимней?

Он говорит:

- Знаком. Утром рано, вечером поздно домогается, от дверей не отходит. Он бы неплохой был выход, Егор, но он рвётся в море, в экспедицию уйти. Ведь мы его не возьмём, так купеческое общество, - пожалуйста, с распростёртыми руками его берут. Так что, Егор Васильевич, ты Николая Зимного хоть год уговаривай, он на берегу не останется… Не знаю, коего лешего он рвётся в морё…

Я говорю:

- Господин начальник, я берусь уговорить Николая Зимного остаться на берегу, и для разговору мне понадобиться не год, а пять минут.

- Как так?

- А я его цепью тяжелой прикую к семейственной пристани. Не урвётся никуда!

- М-м, аллегория какая-то, Егор Васильевич. Ладно, Егор, орудуй, коль так, - воля твоя.

Стариковской походочкой, легкой поступочкой я и полетел в дом Зыкова. В сени зашел. Там, за дверью, слышу: Николай Зимной говорит и Варя говорит тихонько. Слушаю.

Варя говорит:

- Николай Иванович, мне, конешно, нельзя старого мужа бросить. Пять годов за ним живу. За пять годов слова худого, взгляда косого от мужа не видала.

Он говорит:

- Варвара Павловна, и я не согласен, Егора Васильевича обидеть. Об одном прошу, когда будем в разлуке, не часто меня поминайте. Моё сердце слышит вашу печаль и скорбит непереносно.

А она опять:

- Да, Николай Иванович, много цветов у нас было посеяно, мало уродилось…

Я терпеть боле не могу, - рванул за скобу-то и высокоторжественно правой ногой через порог туды к ним переступил. Шапку… шляпой махнул об пол, говорю:

- Принимайте меня с хлебом, с солью. Я, Егор Васильев, торжествую над собой пресветлую победу. Варенька, был я тебе муж-досадитель, теперь я тебе отец-покровитель! Варенька, отдаю я тебя Николаю на руки, Ивановичу на веки! -

Николай-от сидит, глазища свои выкатил, - где ему понять… Варя-то поняла. Большим обычаем поклонилась мне в пол, говорит:

- Благодарствую, государь Егор Васильевич. Ты мужескую гордость оставляешь, ты высоких степеней отеческих достигаешь… но, государь батюшка Егор Васильевич, мы не можем такого дара приняти. Что мы пред своей совестью ответим, что про нас добрые люди скажут?!

Я Вареньку-то за плечики поднял, говорю:

- Варенька, подыми лицо и более ни перед кем не опускай! Детище моё, - говорю, - Варя, Коля, я буду вашей радости пайщик, вашему веселью дольщик, вашему счастью половинщик! А ты, Николка… я твою думу разбойницкую всю узнал! Никуда не поплывёшь! Будешь моё место.

Брался я в пять минут уговорить, где же… и в неделю не уговорил. Но они не слова мои слушают, а мою сиятельность, радость видят. Я ведь, как куропать из силка вырвался. Я… будто мне двадцать пять годов стало. Я с лестницы бегом, на лестницу бегом. Сияние от меня. На одном каблуки хожу. Все видят: не узнать Егора-то Васильевича! Вот они тогда и зачали потихоньку радоваться.

А мне-то радость одна не приходит. Узнал я, что дружина-то моя, товарищи мои сказали… заявили правлению портовому, что только в том случае согласны они поступить на службу в порт и ходить на этом судне, ежели кормщиком над има (шкипером) поставят Егора Васильевича. Меня, значит.

И вот весел мне, весел этот день, радостен этот час. Приглашает правление подписывать соглашение. Контора эта, древно такое помещение, будто светом налилась… Сукна красные, на красном сукне золотом печатан гербовой лист, - это договор. Начальник конторы сам лебедино это, - у нас мода была ещё гусиныма перьями писали, лебединыма, - перо обмакнул, мне подаёт:

- Егор Васильевич, ты шкипер, кормшик, ты первый подписывайся.

Я говорю:

- Государь начальник, надобно спроситься у дружины, надобно чин справить.

А товарищи-то мои, семнадцать человек, - зашумели:

- Егор Васильевич, это чин новоначальных! Ты старинный мореходец.

Я говорю:

- Государи! Совесть моя так повелевает.

Вот, как полагается, они встали все в ряд, я перед има во фрунт вот этак. Выговорил, как положено:

- Челом бью всем вам, большим и середним, и молодшим: прошу принеть меня в морскую службу, в какой чин годен буду. И о том пречестности вашей, всем вам, и большим, и середним, и молодшим, челом бью, челом бью. – И поклонился дважды, - в пол лбом стукнул.

Они поклонились мне тем же обычаем и выговорили:

- Осударь, Егор Васильевич! Все мы, большие, и середние, и молодшие, у морской службы быть тебе повелеваем. И ежели станешь править морскую службу в кормшицком чину с нами однодумно, односоветно, единомысленно, и мы тебе, государю кормщику, будем тебе во всём подручны, и послушны, и пословны.

И после этого быванья, опять Гандвиг пресветлый в моих глазах, и я кормшиком, берега потерялись… Ветры в снастях свистят, волны шумят рыдами-грядами. У меня в серебряной оправе корабельный рог. В праву руку мезенский кораблик идёт. Там, по обычаю, мезенский кормшик в рог в корабельный струбит, - здоровается:

- Путём-дорогой, здравствуйте, государи! – По водам-то от их далёко слышно. Я в рог струблю во свой, отвечаю:

- Здорово, ваше здоровье, на все четыре ветра!

А они от так, из дали, оттуда:

- Куда путь правите, государи?

Я так в рог струбил, и отвечаю:

- Из Архангельского города к Датским берегам…

И опять только чайки кричат, - они провожают карапь-то, - да волна шумит…

О морё! Души человеческой строитель! [54]

 

Содержание: