Слово устное и слово письменное

(Переписка Грозного с Курбским)

 

…У нас литературной речью на Руси было условное южнославянское болгарское наречие. Писать рекомендовалось только на этом наречии. О разных вещах: история, философия, повествование – только на славянском языке. И вот таким грамотеем-начетчиком был Иван Васильевич Грозный. И его переписка знаменитая с Курбским. И он целыми паремиями выписывает на этом условном схоластическом языке целые тетради. Но темперамент Ивана Васильевича Грозного известен: сердце яро, места мало, расходиться негде и он с полуслова перескакивает на русскую речь:

"Бывшему нашему боярину и воеводе князю Ондрею Михайловичу Курбскому, а ноне отступнику и изменнику.

…Единого моего слова гневного ты стерпеть не похотел. Ко врагу нашему польскому королю Жигимонду сбежал. И оттоле горчишь на нас, как пес из-под лавки. Только укусить не можошь!

Знаю я чего добивались вы – оный прегордый Филипп и вы бояре – вам надобно что бы землею правила Дума, а царь у вас как староста в деревне: сиди да вам в рот гляди, да вам притакивай… Пишешь ты, что я царствую грозно, правлю свирепо, а ведаешь ли, княже, государство под государем, все равно, что конь под седоком. Только седок удила ослабит и конь государя сбросит…

Но уже звенящий благовеститель полночь возвестует…" - там много писано, я вам отрывочки говорю – "…и время мне припокоити скоропишущую руки мою трость. И аз отлагаю мой спор с тобою, княже, до Страшного Суда Христова Пришествия и ежели там перед лицом Праведного Судии явится твоя правда, княже, то скажется и моя правда".

Шведскому королю Густаву Лайзе он пишет: «В которых это ты своих чуланах устав сыскал, что ваш род от кесаря Августа. А наши купцы бывали в Стекольном (в Стокгольме), и твоего родителя видали: ходит у кобыл зубы смотрит, коней покупает с кнутовищем подмышкой. И потому ваш род мужичей, а не царской. Еще, Густав, пишешь ты, что я у тебя жену твою хватаю. Сыщи ты добрых переводчиков, и они тебе переведут, что мы не о жене писали, а о рубежах между Свейской землей и Русской. Пусть перетолмачат грамотно, а твою жену никто у тебя не хватает. Никому она не нужна здесь. Еще ты пишешь, Густав, что Москва, де, на Украину зодорится. А что же, Густав, ведь то бы не дико: Москва и Украина – язык один, вера одна…" […][29]

 

 

    Василий и Снофида

     (архангельская старина)

 

У синё моря да у студёного

По крутым сводням да по белым гребням

\да\ Там звоны идут неумолчные

\и\ Службы Божии денно-ночные.

\и\ Черноризницы на собор идут,

Ризы черные как цветы цветут.

Мать Чурилья игуменья как карапь плывет,

Грозно посохом об пол-мосты бьёт.

Под правой рукою у ей не белой сыр -

Млад Васильюшко ей одинакой сын.

Под левой рукою да не полна луна -

Да молода Снофидушка Давыдьевна.

Красоты своей устыжаетца

Да за рукав чурильин утуляетца.

Во соборе служба зачинаетца,

Восковые-то свещи загораютца...

Молодой Василий в правом крылосе,

Он стихи поет херувимские,

Он гласы возносит все по-ангельски.

Молода Снофида в левом крылосе,

Она стих поет, ну как струна звенит,

Она книгу чтёт, как ручей бежит.

Заприходит слава величальная

\да\ Оба крылоса на сходе сойдутся.

Молодой Василий со Снофидою

Как два голубя да вместе светятца,

Как две жемчужины да вместе скатятца...

Тут бы надь смотряти на Пречистый лик -

Молода Снофида на Василья глядит,

Тут бы надь смотряти да на Спасов лик -

Молодой-от Василий на Снофиду глядит.

Тут бы петь да бы хвалити Господа,

А поёт Василий: “Ты люба моя,

Ты краса моя, моя Давыдьевна!”

Тут бы петь Снофиды алилуия,

А Снофида спела: “Я твоя, твоя.

Без тебя Васильюшко постель холодна,

Одеялышко да призакуржавело.”

Они тут с Васильем соступилисе,

\да\ Золотыма перстнями сменилисе,

Да во уста-ти жарко целовалисе,

Да рука за руку, да друга - в пазуху.

В те поры Чурилья по иконы шла,

Божество кадила, дымом крест вела...

Супротив-то сына остояласе,

На Снафиду с сыном сдивовалосе:

Что друг другу руки яро прижали,

\да\ Золотыма кольцеми менеютсе.

Тут не молния да с неба прянула,

Тут Чурилья в пол кадило грянула:

“Ты собор, собор, собор чернечечкой,

А мы где стоим да мы на что глядим!

Пала, пала вера серафимская,

Житьё ангельское миновалосе.

Теперь пойдут пирки да мирски свадебки,

Теперь пойдут люлелечки, малы кочюлечки!

- Принесите чару зелена вина,

Молодых-то вера нонь поздравити.”

Ай да носят чару зелена вина

А и тут Чурилья-то игуменья

С своего-то пояса кольчужново

Отрешает сулеичку заветную,

/Да/ Что со лютым зельем со змеиныим.

Она канула в чару зелья лютого,

Да заходила чара белой пеною.

А и шла Чурилья, низко кланялась

Своему-то детищу любимому:

“Выпей, выкушай да свет-Васильюшко,

Выпей, выкушай да зелена вина.

Со Снафидою вам да нынь совет да любовь,

А моё винцо на просып нелегко...

Будёт долго ночка ваша брачная,

Никому же вас да не разбудити.

Только сбудит вас труба архангельска,

\да\ Вас в последнёй день, вас на Страшный Суд

Ты, Васильюшко, пей, пей и Снофиды

                                                            подавай,

И Снофиды пей - моему сыну подавай!”

И Василий пьёт и Снофиды подаёт,

И Снофида испиват и Василью подават.

У Василья очи становилисе,

Ретиво сердцо да замутилосе.

Не кудрява верьба да к земле клонитсе -

А и пал Василей на тесовый пол.

Не бела берёзка подломиласе,

Ай Снофида пала на Василия,

Ко устам его да припадаючи

\да\ Бо последноё целованиё.

Ой ты, морё, морё, морё синиё,

Морё синиё, морё солоноё.

Да ты нас поишь-кормишь морё синиё,

Погребаешь нас морё студёное.

Положили их да в край синя моря,

\да\ Во жолты пески да во зыбучие.

Выростат на Василье золота верьба,

А на Снафиды - белая березанька.

Они корнеми в песках да совивалисе,

А ветьём в листах да соплиталисе...

А и были люди - миновалисе,

Величанье-званье забывалосе.

Про Василья-Снофиду старину поют,

Старину поют да память им ведут.[30]

 

Дивный гудочек

 

У отца у матери было сын да дочка. Романушко сын, настолько кроткий, что его хоть в воду пошли. А дочка Осьмуха - глаза завидущи, руки загребущи. Вкруг деревни белый олений мох… По летам поспевают ягодки сини, ягодки красны. Романушко с сестрой ходят по ягодки. Мать говорит однажды:

- Ну, божены, кто сегодня больше принесет, тому гостинец – поясок лазоревый, атласный.

Ступают брат и сестра по мягким тем по оленьим путищам, берут ягодки красны, ягодки сини. Романушко все в коробок да в коробок, сеструха все в рот да в рот.

Полдень. Жарко, солнцепечно.

У брателка ягод-то боле класть некуда. У сеструхи – две ягодичины по коробу катаются, гремят. Вот она што придумала:

- Братец, обедник, время-то… Солнце-то на обеднике стоит. Ляг ко мне на коленца, привались. Я у тебя буду головушку частым гребешком очасывать.

Брателка привалился к сестры на колени и только у его глазки сошлись, она отхватила с пояса нож, заколола маленького брателка. Не пухову постель брату постилала, не атласным одеялом укрывала… Положила брателка в болотную жемь, заокутала оленьим белым мохом. Ягодки еговы себе взяла. Домой явилась.

- Вот вам тятенька с маменькой ягодки сини, ягодки красны, мне-ка пожалуйте поясок лазоревый атласный!

- Романушко где?

- Лесной царь увел. Не слушается, бегат! Уж я плакала-плакала, кликала-кликала – увело.

Романушка заискали, в колокол зазвонили… Романушко не услышал, на зов колокольный не вышел.

Ходят по Руси веселые люди скоморохи, утешают людей песнями да баснями, гудками да волынками:

А вот идут скоморохи по дороге,

По тем белым оленьим путищам. А над Романушком стала расти тонка рябина кудревата. И эти люди веселые скоморохи надрубили рябинку, сделали гудок с погудальцем. Не поспели погудальце на гудок наложить, запел из гудочка попечальный Романушким голосок:

Скоморохи, потихоньку,

Веселы, полегоньку!

Зла меня сестрица убила,

В белый меня мох положила

За ягодки за красны,

За поясок за атласный!

Продрожье взяло скоморохов:

- Эко, государи, диво како! Гудок-эт человеческим языком выговаривает!

Вот идут скоморохи по дороге

По той деревни, где Романушкин-то дом. Дом высокий, хозяин богатый.

- Пусти, хозяин, скоморохов, людей веселых!

- Веселые люди, не до вас: сын потерялся! Ушел по ягоды – не воротился.

Скоморохи говорят:

- На-ко, хозяин, сыграй в гудок. Не расскажет ли тебе гудок какого дива!

Не поспел отец-то погудальца на гудок наложить, поет из гудочка Романушкин голосок:

Тятенька, потихоньку,

Миленькой, полегоньку!

Зла меня сестрица убила,

В белый меня мох схоронила…

Мать-то услыхала! Подкосилися с колен резвы ноженьки:

- Дайте мне, дайте скорее!

Не успела матерь погудальце на гудок наложить, поет Романушкин голос:

Маменька, потихоньку,

Миленька, полегоньку! 

Зла меня сестрица убила,

В белый меня мох положила

За ягодки за красны,

За поясок за атласный!

Сошлась родня да вся природа, собрались порядовны соседи. Девку Восьмуху на суд ставят. Скоморохи говорят:

- Не ревите, родители, настал день наряду и час красоте!

Повели скоморохи родителей инарод на болотце, где шумела над Романушком тонкая рябина кудревата. И народ отымает белый мох и родители видят свое дитятко, мрут душой и телом. Скоморохи говорят:

- Сегодня время наряду и час красоте!

Заиграй, Вавило, во гудочик,

А во звончатый во переладец!

Главный скоморох заиграл во гудочик, а скоморохи и народ запели:

Грозная туча, накатися,

Часты дожжи, упадите!

Романушко, убудися,

На белый свет воротися!

И по той игре, и по тому слову, накатилосе белое облако и упало частым дождем на Романушка. И ожил дитятко…

Из-под кустышка пришел

Серым заюшком,

Из-под камешка пришел

Да горностаюшком.

Уточка моховая,

Где ты ночь ночевала?

Там, там, там на болоте

Шли, прошли скоморошки

Вверх гузном по болотцу.

Выломали по пруточку,

Сделали по гудочку.

Вы, гудки, не гудите,

Брателка не будите!

Брателка Романа убили,

Где, где, где схоронили.

Под церквы, под иконой,

Под звонки колоколы.

Некому поплакать,

Некому повоять…

Только по ем и плачут,

Только по ем и воют

Белая чаица в море,

Черна гагара на угоре…[31]

 

 

Прение Живота и Смерти

             (Притча)

(Переду крестопоклонной недели)

Живот рече: кто ты, о страшное диво,

Кости наги - видение твое

И голос - говор водные?

Смерть рече: Я - детям утеха,

Я - старцам отдых,

Я - рабам свобода,

Я - трудящимся покой.

Живот рече: почто стала на пути моём

И говоришь немо!

Поди от нас Смерть

В темны леса, за сини моря,

А се - я тебя не боюся!

Смерть рече: пусты темны леса,

Усохли сини моря...

Стану с тобой смертною игрою играти.

Живот рече: тише вешней воды,

Ниже шелковой травы,

Откуда приходишь ты Смерть?

Не хочу тебя!

Кому будет волосы вити и кудрити.

И мне цветно платье лазорево носити?

Смерть рече: молоды-молодёхонек,

Зелены-зеленехонек,

О, Живот,

Красота твоя сердце моя услади,

И любовь моя быстрее быстрой реки,

Острее острого ножа.

Живот рече: ты косец,

Коси ты жатвы твои спеющие,

Я плод недозрелый,

Я возрастом юн.

Здесь нет тебе дела!

Смерть рече: коль сладко словеса твоя,

Слаще меду устам моим, о, Живот!

Слышишь ли звон титивы на руце моем,

И се - из острых остра

Смертная стрела, тебе уготованная.

Живот рече: о, Смерть, неужели я умру

И не будет меня,

Точно меня и не было!

Смерть рече: сребролукого Феба пленивый

И всепетую Афродиту низложивый,

Иисус Христос - над богами Бог

И тот вкусил мене,

Горькую смерть и в мрачный сошел Аид.

Живот рече: О, Смерть, о, Госпожа,

Власть твоя над людьми и богами.

На что тебе трепетная моя юность

И бледная моя красота?

Смерть рече: день гонит ночь,

Скоро петухи взвопят...

О, Живот, время тебе снятися с души, умерети.

Живот рече: О, Смерть, отпусти мене до утра,

Я пойду, я возьму от любящих меня

Последнее целование!

Смерть рече: не имей другу веры,

Не надейся на брата.

Днесь целует тебя, а завтра забудет,

Днесь слава угасает и любовь...

Живот рече: о, други мои милые, о, братие мои!

Вот я отхожу от вас,

Как дым расходится,

Как вода разливается,

Как огонь угасает...[32]

 

Илья Муромец

(Старина)

Возвеличилась туча грозовая

От востока солнца на полдень.

Этой тучи грозовой

По морям белы рыбы убоялись,

В морские поддоны кидались,

По лесам красны звери устрашились,

Под дубово коренье хоронились.

Три орла из тучи вылетали,

Ударились о сырую землю,

Перекинулись мужиками старичками:

По плечам деревенские кафтанцы,

По ногам - оттопочки лапти,

По рукам - калицкие клюшки.

Дорога на Муром пала...

Идут старички играют:

На правую ножечку пляшут,

На левую ножку припадают.

В Муроме на заднем порядке

Стоит убогое подворье.

Сквозь хоромишки воронишки летают,

Сквозь застришки воробьишки попадают.

В черной избе сидит детина,

Держит лаптями книгу.

Хлопнули худые воротца,

Скрипнули по сеням половицы -

Гости порог переступили:

На правую ножечку сплясали,

На левую ножечку хромают.

Слово говорят, как в трубу трубят:

“Здравствуй богатырь преименитый,

Здравствуй Илья Муромец преславный!”

Детина насупил брови:

“Вы кого богатырем зовёте,

Не меня ли убогого человека?

Я на лавке сижу недвижен,

Пуще всех на свете обижен.”

Старики говорят, как в трубу трубят:

“По нашему великому хотенью,

По нашему боженному веленью.

Взвеселись у Ильи ретивое сердце,

Размахнитесь могутные руки,

Разгуляйтесь резвые ноги!”

Радость на Илью напахнула.

По избы-то видь Илья да стал похаживать,

Он босыма-то пятами попритаптавать,

Он ручныма-то перстами принащелкивать.

Да под Ильёй-то половицы подгибаются -

Не несут его богатырской силы.

Наплясавшись, Илья, нагулявшись,

Гостям поклонился в ноги:

“Диво вы надо мной сотворили,

Богатырьство на меня наложили.

Вы куда, государи, идёте,

Вы где, государи, живёте?”

На ответ прошумели ветры,

Будто руки упали на струны...

Изба шире неба учинилась,

А гости перекинулись орлами

И под синёй облак полетели,

Клёкотом друг друга позывая.[33]

 

 

Офонина бабушка

 

Наша-то Корела ото всея Руси болотами отгородилась. А достаток ото всея Руси берем, на все лето. У нас мужики к русским пристаням, к Гандвику, к Белому морю убежат. И внучек мой Офонюшко убежит. Война-то стрялась. Мужиков дома нету. Офонюшко, внученько, где тебя война схватила? К нам в Карелу война-то пришла по снегу по белому. Через нашу деревню чудь заозерская бежат: «Хитлер летит! Все копитеся к морским пристаням, там наши мужи!» Надо бежать. А как побежишь: морозов не было, болота не стали, реки не замерзли?.. А деревня богата: суконной одежи, мехового… много. Я говорю:

- Женки, есть у нас на бору девять елок виловатых, десята береза. Там беличьи дупла. Там наши кладовы!

Вот и суконно, и мехово все богатство, медно и оловянно, полтора блюда деревянна – все по беличьим дуплам запрятали. А снег падает, следы замолаживает. Мышам не найти.

Бабы говорят:

- Ну, старуха, теперь и бежать!

Я говорю:

- Бежите, а мне нельзя деревню без догляду оставить! А главно дело, у меня еще Егору Заозерьскому шесть шаек банных заказано. Ужели я Хитлеру шайки банные отдам!

- Убьет тебя Хитлер.

- А паду, дак под своим потолком!

Вот и убежали с пенька на пенек – ешо не замерзло ничего. Женска-то я одна осталась, барыня на всю деревню. Ише в каждой избы печи проверила: вьюшками-то закрыта ли труба. Потому что бомбу-то немцы-то спустят, так что бы в печку не попало.

На Покров налетело к нам германцев как ворон. У нас дом богатой – у нас два стула венских, лампа с абажуром. К нам ихней командир поставился на постой. Натоптали, накурили… Я заругалась, а меня и под допрос. Командиришко ихней сидит, по-русски круто лекочет:

- Где народ?

Я говорю:

- Дело хозяйско. Кому куда ближа разошлись.

- Где одежа?

Я говорю:

- Ваша одежа не знаю где. Моя на мне вот. – Пестрядинник, рубаха… Ещо офонюшкины брюки для зимы надела…

Ему разговор не пондравился. Меня и под пол посадили. Утром печи топить часовой повел. Командиришко мимо ходит. Я с им не здороваюсь – «пропал бы ты кверху ногами! Меня, хозяйку, под пол посадил!» А меня и под допрос. Он ко мне невежа, спиной сидит. И я боком стою, в окно гляжу!

Он говорит:

- Ваш муж сбежаль? С себя гардероб снес?

Я говорю:

- Наш муж бегает куда! На мертву горку, на кладбище уж двадцать годов сбежал. А гардеропу на себе снес – деревянный тулуп о шести досках.

Он ко мне полтуши и повернул. Глазишки кровавы, как у моржа. Говорит:

- Копайте себя могилу рядом!

Я вышла не сморщилась: «Поплачу, да не при вас!» На другой день часовой повел могилу копать. Возле мужа, по приметным можжевеловым кустышкам, я снег разгребла и моху на четверть сняла: три аршина вдоль, полтора поперек. Мое вечно место обозначилось. Тут заплакала:

Стойте, резвы ноги,

Подо мной не подгибайтесь.

Машитесь, могутные руки,

Заступа не выпущайте.

Всем могила надо,

Никто сам себе не роет.

А я сама себе могилу копаю,

Себе погребенье отпеваю –

Ревела-ревела. Вызвездило. Вечер. Домой часовой повел. Под пол опять сунули меня. Галетину дали… А мороз-от разгулялся. Перьвой мороз. Я лежу под полом: под головами у меня полено, на себе половик грязной. Трясусь как торакан, а радуюсь – морозы-ти ударили, реки-ти станут, болота-ти замерзнут! Офонюшко, дитятко, иди в Карелу и руську армию веди!

Утро. Среда была. Темно еще, - меня под допрос. Командиришка сидит с другима. Планы плануют. В разведку походят. Дороги-ти стали, мороз-эт ударил, дак они в разведку пошли. И Заозерье именуют… Вот горе-то! Пойдут в Заозерье – Заозерье-то разорят, а у меня в заозерье Егору Заозерскому шесть шаек банных заказано! Расташшат шайки-ти. Начальник ко мне полтуши поворотил:

- Ну, стара коза, завтра могилу кончать. Далее тебе два дня размышлений и слез, относительно одежды. Я в воскресенье вернусь. Если признанья не будет, тебя в воскресенье – стрелять.

Я говорю:

- Стреляй, мне-то како дело! Я-то буду возле мужа, со всем родом-племенем покоится на честном кладбище, а ваши-то косьё будут по русским дорогам кучами валяться воронам на расклеваньё да собакам на разрываньё.

Вышла из избы не сморщилась. Дверью саданула, дак изба вся сговорила.

Четвержной день был у меня прошшальный. На морозе не будешь худо шевелиться. Рано пошабашила. Могилушку себе выкопала хорошу, как комната. Часовой замерз ждать. Руку подал, вынул меня. Иду домой – прошшаюсь с деревней:

Прошшайте промысловые доспехи,

Прошшайте порядовные домы,

Прошшай батюшка белый снег,

На сенных угодьицах поляживай…

Сунули под пол. Думаю: не буду я спать, все буду жить ещо. Опять три ночи, два дня жить… Все буду жить – спать не буду. Ещо долго смерть-то – воскресенье-то… И забылась. Проснулась, посмотрела, а оконце-то маленькое – дак в подпол кошкам ползать. На звезды поглядела. По звездам прочитала, что полночь. А надо мной над головами немецкими голосами кричат, финскими лекочат, плать какую-то таскают. Сон прошел, страх пришел: в воскресенье судились воротиться… На петницу в ночь пришли. Зачем воротились! Меня стрелять торопятся. Ревела-ревела, уснула. Опомнилась – день синеет в оконце. Тут сон прошел, страх пришел: воротился начальник-от, меня стрелять заторопился. Смертушка-матушка пришла и приправила. Дверца есть туда из подпола-то, колочу:

- Обязаны мою последню волю исполнить: выдать мне из клети умершо платьё – сарафан косоклинный, шерстяной! Обязаны последню волю… - колотила-колотила, ревела-ревела – гробова тишина. Куда девались… Топить не ведут. Галетину не несут.

Зимний день коротенький. Ревела-ревела… уснула. И с этого дня в изумленье пришла. Опомнюсь, прохвачусь – день синеет в оконце. Опеть очнусь – звезды гледят в оконце. Под головой половик, дак грязь всяка тут на полу валялась… А сны вижу таки царственны. Быд-то города стоят и быд-то корабли плывут, и быд-то с кораблей пушки стреляют: пык-пык-пык! Опомнилась: в оконце белый день синеет, наяву слышу в конце деревни: пык-пык-пык. Это для опыту, для прахтики стреляют, меня сейчас стрелять поведут, – воротились! Вот заревела – как же я в грязной пестрядинник! Всяка гагара грязна… Как я на Страшном Судище предстану этака грязна гагара!

Тут, значит, слышу круг дома шаги заскрипели и меня буд-то позвало. Опять на поверть на ворота зашло… проскрепели шаги – меня позвало. Голос знакомый, - не помню кто. «Ишь как, ишь как, - думаю. – Сами по пол посадили, да сами и забыли. Нет, вспомнили! В подпол дверь-то так подергало да и позвало: «Бабенька!»

- Офоня!

Он замок-эт ссадил наружный-ат:

- Бабушка!

- Дитятко!..

И вот что было. Они пошли в разведку там: дороги замерзли, болота-ти. А Офоня с русськима солдатами пошел в наше Заозерье. Разведка-то германская учуяла это и дунули в финску сторону. А на пятницу-то я хлопотню-то слышала. Они в нашу-то деревню забежали, чемоданы схватили, да опеть как пробки из бутылки в Финляндию.

Вот у нас за столом гости, сидят бойцы, русска армия красна. Афоня сидит с имя. Я рыбу жарю крупно: напрятана была в снегу немцы-то не нашли. Афоня говорит:

- Ну, бабенька, ты мне печаль придала. Все прибежали к русским пристаням, стары и малы, а моя бабушка одна с германцами осталась. Вот ты мне горе, бабка-то, сделала!

- А я тебя, Афонька, и не помянула ни разу. Мне и некогда было. Делов-то у меня было: за немцами шпионить нать, могилу копать надь... Офоня, вы Заозерьем шли? – спрашиваю.

- Шли.

- Ты к Егорью Заозерскому заходил?

- Нет.

- Вот ты один пустой балдапола, что наделал-то! У меня Егору Заозерскому шесть шаек банных заказано. Увезут теперь шайки-ти в Германию!

Он только головой вертит:

- У меня, - говорит, - бабушка век така. Ей кол на голове теши, - она своих два ставит.

А бойцы говорят:

- Твою бабушку, Афанасий, достойно бы на торелки носить перед войсками…[34]

 

 

Авдотья Рязаночка

 

В солнце знаменье страшное,

В полночь звезды хвостатые,

Пред зореми земля треслась,

Шла Орда на Святую Русь.

На Руси петухи поют,

Не спит Рязань полуночная,

По стенам не спят караульщики,

По угольным башням дозоршики.

А пора стоит сенокосная,

Скота кормить-поить надобно.

Голова стрелецкой говорит жене:

«Горе, яблоня Авдотьица,

Година припала плачевная.

Мне нельзя со стен отлучитися,

Ни сына по сено отправити,

Ни брата твоего со стен уволити,

Что бы город Рязань не обезлюдети.»

Говорит Авдотья Рязаночка:

«Я одна, одна к сену сплаваю,

Одинешенька дело сделаю.»

И женка Авдотья Рязаночка

В лодочку креплянку уложилась.

А надо плыть через три леса – леса темныих,

Через три поля, поля чистыих, -

У них вотчины дальние.

И женка Авдотья Рязаночка

Одна сенокосы управила,

Высоки зароды поставила.

Правит Авдотья обратный путь.

А Ока течет не по-старому,

Рязань стоит не по-бывалому:

Ни стен, ни улиц, ни города,

Пусто место дымом повитоё,

Серым пеплом покрытоё.

Посреди пепелища городового

Только воют три бабы старые:

«Горе, яблоня Авдотьица,

Были гости немилые,

Налетал на Рязань Адихмантий-царь

И Рязань с татарами билася…

И велика беда солучиласе:

Мы убили воеводу татарского

И царишшо на город прогневалсе, -

Из конца в конец головней катил,

Мужей-жен во полон увел…

Горе, яблоня Авдотьица,

Твой муж и сын и любезный брат

За татарами во полон ушли,

Ременными ремнями настеганы.»

И падала Авдотьица в пеплы серые,

Била долонями бело лицо…

И нету причитанья против вдовьего,

Нету слез против матерьных.

И высказала все причитанья,

И выплакала все слезы вдовьи,

И сдумала думу крепкую:

«Уйду вослед за татарами,

Дойду в страну небывалую,

Найду и мужа и детища,

Найду брата любимого, -

Живы они или мертвые,

Снесу им подарки последние:

Трое порточки, трое рубашочки!»

- Пропадешь, ты Авдотья, дорогами,

В Орду дороги не хожены,

Орда – страна не бывалая:

Расклюют тебя вороны железные,

Сожгут тебя змеи одномедные!

Говорит Авдотья Рязаночка:

- А и двух смертей все одно не бывать,

А и смерти одной – все одно не миновать!

И пошла Авдотья Рязаночка

Со Святой Руси в прокляту Орду.

На плечах сукманцо деревенское,

На ноженьках лапочки-оттопочки,

За спиною сумка-котомочка,-

Понесла гостинцы последние:

Трое порточки, три рубашечки…

Шла по осени грязные,

Шла об лед убиваласе,

Сквозь дремучи леса продираласе.

Тины-болота по-колен брела,

Реки-озеры плывом плыла…

Доходила до моря до песчаного:

Катятся реки песчаные,

Валится каменье дресвяное,

Нет никакого житья-бытья.

Только лежат кости мертвые

Ради покою вековечному.

День за днем как песок плывет.

Шла Авдотьица целой год.

От вяшего мороза полуночного,

От лютого зною полуденного

Красота Авдотьевна стерялася,

Дорожной грязью замаралася.

И после этого бываньица

Дошла в Орду чужедальнюю.

Стоит гора однокаменна,

Гремит деревья железноё,

Летают птицы серебряны.

За тема за дымами за кудрявыми

Пляшут мурзы-уланове.

Тут увидели Авдотью, испугалися:

- Алай балай, Яга-бабища!

Алай балай, приведение!

- Не бегайте мурзы-татарове,

Ведите меня к своему царю!

Сидит царище татарское

На трех перинах пуховыих,

На трех подушках парчовыих.

Глаза у царища совиные,

Брови у него ястребинные.

Царишо Авдотью приметило:

- По обличью ты баба русская,

Да как ты шла одинешенька,

Как ты прешла море песчаное,

Не склевали тебя птицы железные,

Не сожгли тебя змеи одномедные?

Говорит Авдотья Рязаночка:

«Я пришла к тебе, царь, не сказки сказывать,

Я пришла с тобой, царь, судитеся!

Налетал ты, царь, на Рязань-город,

По Рязани-городу огнем катил,

Мужей-жен во полон увел.

Ты увел в полон мужа и детища,

Увел в полон брата любимого.

Живы они или мертвые, -

Я несу им подарки последние:

Трое порточки, три рубашечки.»

И царище на Адотью дивуется…

(Привели Рязань полуночную,

Тут и муж Авдотьин, и сын, и брат,

И горький Авдотьин неутешный плач.)

…И царь на Авдотью дивуетсе:

«За твое непомерное хождение,

Что шла в Орду год, три месяца,

Из троих тебе жалую единого.

Хочешь мужа бери, хочешь детишшо,

Хочёшь брата с собой поведи на Русь!»

Падала Авдотья во желты пески,

Била долонями бело лицо:

«Будь проклята Орда татарская,

Они все у меня трое к сердцу прижаты,

Они все мне любы-надобны!

Ведь жена ли от мужа отступиться,

Мать ли бросит свое детище,

Сестра ли от брата откажется!

Но слушай меня проклята орда,

Суди меня Рязань полуденная:

Я брошу мужа законного,

Сваляюсь с мужиченком приблудныим…

Так тот мужиченко мне и муж будет.

А и муж будет, дак и сын будет.

Только брата человеку нельзя достать.

Брата не станет – его негде взять…

Суди меня Рязань полоненная, -

Я брата с собой поведу на Русь!»

И в те поры, во то времячко

Татарский царь прирасплакался?

«Ладно, ты баба, придумала,

Добро ты слово, баба, молвила.

Брата человеку нельзя достать,

Брата не станет – его негде взять!

Под Рязанью на первом на приступе

Был убит мой милый одинакий брат.

Я Рязань город на дым пустил,

Мужей-жен во полон увел.

Я сердца своего не мог утолить,

Я брата своего не мог позабыть!

Ратней памяти година свершается,

К нам в Орду с Рязани жоночка являетсе.

Как воробышек на волчью стаю налетаючи,

О любимых о своих до смерти промышляючи.

Взвеселила ты меня, Рязаночка!

Откатила мне от сердца гору каменну.

Мне веселье в душу воротилосе,

Как весной трава из-под снегу пробилосе.

Ты бери с собой и мужа, и детища,

Бери с собой и брата милого.

Есще братню память завершаючи,

На спокой печаль переменяючи,

Я на весь полон кладу слобожение.

На Светую Русь полону возвращение…

Воротись полон на Светую Русь,

Поминай добром прокляту Орду!»

И полон как от сна пробуждаетсе,

В пояс Орде поклоняется:

Мир тебе, сердце ордынское,

Мир твоим детям и правнукам![35]

 

 

Мимолетное виденье

 

 

Корытиху знали?.. Дак дом ейный помните – двоепередый, крашеной. Дак напротив Хионьиных-то ворот и наша с сестрицею обитель скромная – модна мастерская. Дело-то давношно, еще в девятьсот пятом году было.

Пустила Хионья Егоровна Корытова к себе постойщика. Ссыльного студента из Питенбурга. Такой Лёв Павлович был, видно что не из простых: разговор, манеры… Его томной бледностью наши заказчицы-дамы очень восхищались. А мы с сестрицей сразу диагноз поставили, что не какая-нибудь ссылка – худо ли в Архангельске! – а разлука с любящей супругой отымала его силы. От своей Катеньки из Питенбурга кажну неделю получит одно-два письма, да три-четыре письма ей пошлет. А уж не с Хионьей Егоровной, ни с нами, ейныма приближенныма фоворитками, не поделится своей сердечной тайной. А мы, не будь дуры, его-та принежныя письма да её-та ответы нет-нет да при случае распечатаем да прочитаем. Уж помочь не поможешь, а хоть поплачем над ихной прелестной любовью.

Зима пошла. Лёв Павлович что-то худой стал, на улицу не ходит, поляживат да покашливат. Вот этак у Хионьи Егоровны сидим, по пятой ли, по десятой ли чашечки кофейку выпили, а Лёв Павлович и заходит, о косяк этак ослоняется: «Не откажите в любезности бросить письмо». А ящик-то у нас на воротах. Хионья говорит:

- В свою очередь разрешите, Лёв Павлович… выкушайте с дамами чашечку кофейку. Так же извините за нескромный вопрос... Я чужих писем не читаю, ничего не знаю, но по всему видать, что вашей супруге счастье быть возле вас!

Он говорит:

- Да. Катя там скучает без меня, но климат здешний…

Хионья:

- А чем энто не климант – у дров да у рыбы!

- У неё там должность.

- Дак она у нас в конторе могла бы должность найти. Либо в училище поступать, примеры там решать.

- Она такая хрупкая…

- Да она, будь она хоть хрустальная рюмочка – она бы у нас кофейком отпилась!

Зима была середкой. Зима - на извод. И Лёв Павлович никуда негожий. А Катеньки своей все пишот, что здоров да благополучен. Мы с сестрицей, несмотря на страшный недосуг, на девяти ли, на одинадцати страницах письмо и отправили. Открыли ужасну-то действительность. Адрес дали на себя. Ждем письма. А она и сама явилась… Действительно принцесса! Такой тип – одета во все белое и во все черное – тип парижанки. Но ведь известно, ежели парижанкин тип, дак морда толсто отштукатурена. Но это Катя презирала подделку, окромя добродетелей ничего на ейном лице не было написано. А чемоданишко-то один привезла, да и тот веретеном трехнуть. Но не поспела она этот чемодан расстегнуть, сразу разговор на копылья поставила, что каки в городе конторы, и может ли человек знаюший языки найти должность.

А у нас весь бомонд на вестях и в деловых кругах знакомство. И на следущо утро (несмотря на страшный недосуг) стрелили в роскошны Маляхински палаты.

Фирма «Маляхин и сын» всем известна. Рыбой торгует, пароходы свои. И молодого-то Маляхина, сына-то супруги, Настасьи-то Романовны, мы в те поры вечерний туалет делали. Так-то к нам уж на дом приезжают заказчицы на примерку… Но тут уж, ради Кати-то, сами побежали и так угадали что оба домовладыки дома, и старик Маляхин и сын - Федор.

Вот под видом примерки я и раскидываю свои коварны сети нащот новоприезжей-то особы. Что, дескать, и молода и прекрасна, как мечта, и на дванадесяти языках пишет и читат, поёт и говорит. А Федор-то Маляхин ужасти какой бабеяр: «Папаша, при наших связях с заграницей нельзя упущать такой случай!». А старик-то медведь: «Ссыльна кака-то на велосапеде приехала!»

Однако Катенька принялась служить в Маляхинской конторы. И окружающи мушшины принялись кидать на неё умильны взоры. А молодой хозяин Федор Маляхин вокруг неё ножкой шаркает и ус крутит. И нельзя винить – прежде в служащих дамочка была за диковину.

А у Федора-то Маляхина супруга-та Настасья-та Романовна была взята из поморского быта. Ишо по журналам платье-то соглашалась шить, а уж поморского повойника-сборника с головы сложить не пожелала: «Это женский венец, не от нас заведено!» Ну, куда же современный муж таку патриархальность повезет! Ни в театр, ни на концерт… А тут этака богиня красоты на глазах – блузка с утюга, юбка воланом. Катя…

Вот и начал он бестактности чинить - Федор-то Маляхин. Тут Катеринин день. Он ей по нашему-это обычаю пряник вот в этот стол послал. Нарядными сахарами литеры деланы: «Кы» да «Фы» (Катя да Федя) да синие птички тут да цветочки…

Вот время-то пошло: весна… конец зимы. Федор Маляхин опять Кате подарок: два мужика на носилках плюшевое яйцо большошо поднесли. С яйца выпал этакой Федька-горбунок, самовар с духами Кати понес. Катенька не приняла. А Хионья Егоровна с черного хода приняла. В бане этима духами поливалась.

Убежала Катенька из маляхинской конторы. Дома сидит. Лёвушка уж как лебедь обраненный – улететь-то не может, только головочку подымет… А Катенька ему изданья Маркса[36] читает, там ихни песни поет: «Укажи мне такую обитель…»

В июньскую сияющую ночь смерть исторгла его из объятий рыдающей супруги. Хионья хоронила по нашему обряду по старому. На ей косоклинный сарафан шелковый, серебряны пуговицы, плат шитый шелковый. В руках несла благоцветушую ветвь шиповника. Стихи запевала, мы с сестрой стихи подхватывали… Ужасти, как трогательно было! Все плакали, выключая Кати.

- Катя, для чего ты не плачошь?

Она как каменна. А видь мы наревимся, нам и легче. Шесть недель в ельник туда на могилочку к Лёвушки Катя-то ходила. Воротится - вся в комарах искусана…

Тут уж опять Федор Маляхин – стыд под каблук, совесть под подошву: ведь она вдова Катя-то. Мы из галантерейного магазина идем, а из своих окон Хионья отчаянны знаки делает. Несмотря на страшный недосуг, мы туда и стрелили к ей. Она к нам:

- Предложение делат.

- Кто?

- Федька!

- Вам?

- Черта ли мне… Катерины!

- Негодная, забыть так скоро – думам – и пару башмаков еще не износила!

К дверям припали… Нет! Достойное творение не обзадорилась на маляхински миллионы! Отвечает она Маляхину-то умственно и резво. Один Маляхин говорит…

- Я только что потеряла человека, который был для меня высшим достижением в мире… У вас достойная жена, господин Маляхин!

Маляхин-то:

- Я для вас дом отделаю во вкусе. Сад во вкусе…

Нас как кипятком обвариват: «Ах, ты дура, дура! От счастья своего отказываешься! Лучше за переводы по копейке-то получать. А тут бы тебя бы он (это про себя-то)… он бы тебя, как жемчужину в золотую оправу отделал! Что же ты, дура, трепалка ты ссыльна, отказываешься-то такому человеку!..»

А он вылетел из комнаты от Кати, Маляхин – Хионье в лоб дверью! В коляску пал, ускакал… Катя кабы кричала или ругалась, а то з<