Из рукописи «Сия книга – знание» Ивана Дмитриева

 

Весною и летом наибольшую непогоду в Белом море разводит ветер-полуночник. Из окияна ударит в Горловину, что в трубу, вырвяся, катит взводень серединою Белого моря в запад.

Сей ветер можно предусмотреть по внезапной иногда смене теплого на холодной.

Но ежели в море потеплеет, то жди ветра с лета.

Когда в ведрие явитца в морских далях бус[12] или туск[13], жди сиверных ветров.

Ежели при тумане возьмётся полуночник, то он этот туман скоро пронесёт.

В те же месяцы, кроме полуночника, вздымает волнение северо-запад.

А правит с Кандалацкой губы на Летний берег через всё море. И в просторном месте силой не уважит полуночнику.

Полуночник и север забирают державно середу морскую, в губы хватают только в широких местах. В Онежской губе, по-за Кий-остров, эти ветры великих непогод не разведут. А в Кандалацкой губе, за множеством островов, взводню негде разгуляться. Разве северо-запад подымет зыбь, и то необидну.

Ветры, дуючи с лета и с полдня, порухи мореплавателю не чинят. Но шелоник[14], бойко задевая середу морскую, разводит толкунцы. Под Терским берегом не допущает карбас о в в речные устья.

В полом море, что сивернее, то велики непогоды живут подолгу, но бывают редко. А что южнее, непогодушка гостит не долго, но жалует часто.

В губах морских Двинской, Онежской, Кандалацкой и у Летнего берега, в межоное время, полное отишие стоит подолгу – по четыре, по пять дён и по недели. В северных губках полное безветрие кратковременно.

В ведрие любой крутой ветер к паужне[15] отишит, а к ночи пропадёт. В ненастье ветер что к ночи, то сердитее.

Невеликая зыбь, которая во время тишины покатиться с какой-либо стороны моря, нередко предвещает великую непогоду с той же стороны.

Зверь морской начинает играть-плескать – к ветру ж.

Закипела в море пена – будет ветру перемена.

В широком раздолье полого моря волна ходит порядливо, грядами-рядами, слушая ветра. По губам волна не столь сурядна[16]. Тому пример Мезенская губа: здесь море не может нарядить правильного волнения за множеством отмёлых мест и по причине разительной смены большой и малой воды.

Идучи морем, непогоды не брани и тиха не хвали.

В ненастливой, облачной день с каковы стороны небо зачнёт чистить, с той стороны жди ветра.

С каковы стороны из-за моря полетят, как перья, заливные облака, с той стороны ударит непогода.

Потому ж с каковы стороны пойдёт облак как бы сенными кучами, оттуда будет ветер.

Ежели ветер, переходя от места к месту, идёт посолонь[17], то к ведрию и отишию. А когда, дуючи, идёт против солнца, то к ненастью и к непогоде.

Краснооблачный закат предвещает ветер.

Того важнее укараулить утренний рассвет, красный туск которого справедливо беспокоит мореплавателя.

Тусклый, белесо-желтый закат объявляет дождь на завтрие…

О туманах. При начале зимы вода в Белом море долгое время живёт теплее воздуха. К весне морская вода долго содержит мороз. От сей разницы приражается туман. От сей же причины осенью льдина набирает толщину сверху, а к весне снизу.

Утренний бойкий ветер заподымает туман кверху – будет идти благоприятно.

А с вечера добра примета, когда туман ходит низом.

Ежели перед обеденным временем туман поредеет, то по обедах его совсем пронесёт. Ежели туман до обедов не пошевелится, в тот день жди дождя.

Весною и летом бедовой туман заносит в Белое море ветер-полуночник. Сей ветер, взявшись с окияна, гонит бусую мглу на запад, на губу Онегу и на Кандалакшу…

О зиме и о льдине. Смотря по зиме, Двинская губа оденется льдиною не ранее Михайлова дни… В морском россоле льдина долго живёт тоща; и чтобы мороз хватил широко, надобно долгое безветрие. Поначалу округ всего моря, с берега установятся припаи, каковая кромка в ширину дойдёт пять-шесть верст. Зимние морские непогоды накидывают на края припая торос свыше тороса.

Но возьмётся ветер западный с дождём, эти ледяные города обломит и погонит в море. Двинской губой сегодня на полозьях да в санях, а мокрый запад приударил – и ты опять на карбас да за вёсла.

Но не только оттепель, даже лютый всток, кующий берега, не даёт замёрзнуть морю, разводя неистову непогодушку.

А широта морская во всю зиму не становится ни на единый день. В морозное безветрие прихватит местом, а найдёт большая вода на малую, всё приломает. И у ветров здесь зимой такое поведение, что чистить середу морскую. Гулящий взводень носит льдину к берегам. Побережник-ветер тоже чистоту блюдёт, что метлою берег-от опахивает, несурядну торосину посылает прочь. Не спят ветры, не спит море.

При конце зимы тем гулящим торосом наше море не бедно.

Многа она, стадна, льдина-матушка. Во своём море не столь груба, а в окияне страшно с торосом со становым за ручку поздороваться. У станового тороса плывущего видно только верховище, а вся нога в водах. По образу верхушки должно разгадать, широка ли нога. Садкое судно близко не води.

Молодая льдинка осенью твоего судна боится, что тонка и хила. А весною ты её боишься: отёчную матёрую старуху толкнёшь, она тебе ребро и бортовину выломит.

Пловущее ледяное согласие можно предугадать, ещё не видя оного: в морской дальнозрачности объявится туманец, как белая городовая стена.

В облачное время бел и жна движущих полей, ещё никем не зримых, уже даёт всем зримый отблеск на небесный туск. Ещё льдина за морем, а отсвет в небе знатен.

Ветер крепкий, а взводня нет – знак того, что с ветряной стороны подвигается лёд и мешает взводню разгуляться.

Когда вдали от матёрого берега и острова объявятся тюленьи юрова[18], моржи и птица, то несомненна близость льдов...

Ни на день, ни на малый час и ни в какой мороз не уставится сплошная льдина в Горле беломорском. От сотворения мира здесь спокою нет в неустанных ветрах и быстрине течения

О Вед е ньев[19] день полуночник сюда надвинет тороса от Канина. Но ненадолго. Налетит встречный от Двины и ветер с запада, погонит тороса обратно. А север да восток опять своё, да пуще. Так зиму и воюют…

Который берег и которая губа зимою промышляют зверя у налёдных промыслов, те на льдину не обидятся. Но всем губянам и поморам очень грубо, что вешний корабельный ход на окияне и к Мурманскому морю задерживает Горловина.

Как Двина располонится, и на своих судах торопимся вослед за льдиной. Губой и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь пособная и быстрина несёт. У Орловских кошек хоть торосовато, а салма[20] сыщется, проскочим. Но у Горловины каждогодно жди досады. И речная и морская льдина лезут в окиян. Ты на промысл торопишься, а льдины дружка жружку давят, на простор спешат. Не гораздые попутчики! Ах да руками мах, а на том не перескочишь.

В Двинской губе вода с весны желта и до полулета мутновата.

У Зимних гор вода зелен а и прозрачна.

А что к Святому Носу – океанская вода острозрачна-зелена, а волна по цвету двоелична – зелена и лазоревата.

В Белом море голубец у волны отымется, а глубь прозрачна…

У высокой льдины верхний слой годен на питьё. Обливная льдина вся солона.

 

Поморские старины

О Сухмане Непровиче

 

У кануна у праздника

Угощает князь Сеславьевич

Свою дружину хоробрую.

Ходит чаша рядовная,

Гости пьют, похваляются,

Кто могутною силою,

Кто красой молодецкою.

А Сухман-то Непровьевич

Испивает[21] по-малёхоньку,

Говорит по-редёхоньку.

Князь по гридне похаживает,

У Сухмана выспрашивает:

- Что сидишь не улыбнешся?

Али чара шла не по ряду?

Али место не по отчине? –

Ответ держит молодой Сухман:

- Та и чара чиновня,

Я котору ко устам несу.

То и место степенное, на котором я сижу. –

Говорит князь Сеславьевич:

- Не спесиво ли высловил,

А не хвастливо ли вымолвил?

Ты о чем ладишь хвастати?

Богатырской ли силою

Али красой молодецкою? –

Ответ держит молодой Сухман:

- Моя сила не вам чета,

Моя красота не вам ровня.

А похвастаю силою:

Оснастишь ты, князь Сеславьевич,

Боевые лодьи мерные,

Зайдёшь в лодьи с дружиною,

Со конями, со сбруями,

Я лодьи те повыздыму,

Во сине море вынесу.

А в мою-то во красоту

Поглядит солнце красное,

Полюбуются звёзды частые.

Говорит князь Сеславьевич:

- Нам догадку высказываешь,

Нам загадку загадываешь.

То ведь кудесы заветные,

То волшба хитромудрая,

Вещим бабам показана,

Старикам заповедана.

А твои возрасты ранние,

Твои степени молодшие.

Дам тебе службу сверстную:

Ты сгуляй ко Непре-реке,

Настреляй гусей-лебедей,

Серых малых утёнышей

Во дворы-ти во княжие,

Нам в потребы домовные. –

А и Сухман не ослышится.

Он и едет Непрой-рекой,

На реку-то дивуется,

У реки-то выспрашивает:

- Гой ли, мати Непра-река,

Что течёшь не по-старому?

Что волной разгулялася,

Во песках замутилася? –

Отвечает Непра-река:

- Мне ведь как не мутитися,

Во песках не мешатися?

К моему-то ко берегу,

С полудённую сторону,

Подошли злы татаровья,

Семь полков, орда Синяя.

Они мосты-то вымащивают,

Через меня-то, Непру-реку,

Переходы выкладывают.

Что они в день-то повымостят,

Что во дни-то повыстроят,

То я ночью повырою,

То я ночью повымою.

Я из сил-то повыбилась…

А идут-то татаровья

Ко княжному ко городу,

Ладят город на дым пустить,

Старых-малых повыгубить.

А и тут молодой Сухман,

Он и гонит добра коня

В полудённую сторону.

Красно солнце на закате,

Красна солнца не видети,

Что от духу татарского,

Что от поту ордынского.

А и тут молодой Сухман,

Он хватал сыр матёрый дуб

Со корнями из берегу.

А не гроза-то накатится

И не туча навалится,

А ударил молодой Сухман

На полки-то татарские.

Он здымал сыр матёрый дуб

Выше плечи могучие,

Он и жахнул ко западу,

Отмахнул на восточную.

То-то писку татарского,

То-то визгу ордынского!

А и бил молодой Сухман,

Как косец-то траву косил.

А и ложатся татаровья,

Ложатся увалами,

Лежат перевалами.

А и мати Непра-река

Со постели повыстала,

На орду-то опружилась.

Она мыла татаровый,

Уносила поганыих

Во поддоны – желты пески.

То-то ноченька грозная,

То-то ноченька светлая,

Заря-то вечерняя

С зарёю со утренней

Как сестра с сестрой сойдутся,

На заре той, на утренней,

Заходил молодой Сухман

На гору на Окатову,

Он оглядывал к северу,

Он отслушивал к западу.

А ни писку, ни голосу,

А ни визгу, ни шороху.

Лежит орда Синяя,

Как трава-то покошена.

А в живых-то осталися,

Остались три татарина.

Они под гору укрылися.

В кусты схоронилися.

А Сухман-то Напровьевич

На горе постаивает,

Сымает золотой шелом,

Расстегнул латы булатные,

Отирает кровавый пот

Во трудех-то великиих.

А и три-то татарина

Тянут туги луки,

Пустили три стрелы.

Ударили три стрелы

Во крепку грудь Сухманову,

Во сердце ретивое.

То-то ноченька грозная,

То-то ноченька светлая.

Говорит Непра-река:

- Родимое моё дитятко

Не вынимай каленой стрелы

Из сердца ретивого!

Дождись зари утренней,

Простись со дружиною. –

А во ту пору времени

Во своём-то во городе

Не спит князь Сеславьевич,

С дружиною советует:

- Что без ветру река шумит?

За рекой будто гром гремит.

То не туча грозовая,

Не гроза разгулялася,

Тамо сеча кровавая,

Тамо бой-драка великая!

А и нет ли невзгодушки

Над молодым-то Непровичем? –

А и князь со дружиною

На добрых коней падают,

А и гонят Непрой-рекой

В полудённую сторону.

А и тут становилися,

А и тут острашилися:

Круг горы-то Окатовы

Лежит орда Синяя,

Лежат злы татаровья,

Как трава-то покошена.

А и скачет князь со дружиною

На гору Окатову.

Стоит молодой Сухман,

О коня ослоняется,

Говорит таковы слова:

- Здравствуй, князь со дружиною!

Я служил службу раннюю

По моим малым возрастам,

По молодшим по степеням.

Набил гусей-лебедей,

Серых малых утёнышей. –

Говорит князь Сеславьевич:

- Уж ты гой еси, Непровьевич,

Богатырь святорусский!

Мне-ка чем тебя жаловать?

В города ли воеводою

Аль несчётной золотой казной? –

Ответ держит молодой Сухман:

- Уж воеводить мне некогда,

И казна стала ненадобна. –

А и тут молодой Сухман,

Он правой-то рученькой

Выхватывал калену стрелу

Из своего-то сердечушка…

И не белой снежочек пал –

Непрович с ног упал.

Он упал, упал; лежит.

Белый снег на лицо бежит.

Из груди-то Сухмановой

Ударили три ключа.

Три ключа, воды светлые

Во потоки свивалися,

Большой рекой разбежалися.

Объявилась Сухман-река.

От очей-то Сухмановых

По той же Сухман-реке

Объявились два озера,

Воды синие, светлые.

Налетели тут гуси-лебеди,

Серы малы утёныши.

От костей-то Сухмановых

Поднялись круты береги.

От кудрей-то Сухмановых

По той ли Сухман-реке

Верба раскудрявилась.

А от уст-то румыныих

Расцвели цветы алые.

А в красу-то Сухманову,

В воды чистые, светлые,

Днём глядит солнце красное,

А в ночи – звёзды частые.

А дошла пора времени,

Оснастил князь Сеславьевич

Боевы лодьи мерные;

На лодьи зашел с дружинами,

Со конями, со сбруями.

Подямала их Сухман-река,

Понесла во синё море.[22]

 

   Емшан-трава

 

Емшан-трава благоухает,

Песню в уста мои влагает.

 

Деялось в стародавние:

Князь Владимир Грозные очи[23]

Дружил с половецкой ордою;

В гости звал князей половецких,

Братьев Отрока и Сырчана.

И на пиру братьев обидел –

Обнёс круговою чашей:

Почтил перво Юнду, чудина.

И Сырчан на князя оскорбился:

- У Владимира-князя правды нету,

В гости звал, величал сыновьями,

А чествовал ниже холопа. –

И Отрок Сырчана унимает:

- Не по делу крамолишься, брате.

Со всеми Володимер ровно грозен,

С боярами грозен и со смердом.

А мы не князю – мы Киеву дружим,

С Киевом у нас нету обиды. –

Сырчан на то рассмехнулся:

- Ты и наймись Киев караулить.

Повесь на бедро колотушку,

Ходи по улицам, стукай!

А моя голова не поклонна,

Я надвое сердце разбиваю:

Родимые степи покидаю,

А с Владимиром-князем мне тесно! –

И ушел Сырчан на чужбину,

С родимою степью простился,

С травами, со цветами…

- Прости и ты, милый брате,

У меня с тобой нету обиды! –

И после этого быванья

Черкесские горы и долы

Родиной Сырчан называет,

Стоит за них честно и грозно,

Мечом и щитом обороняет.

И после этого быванья

За годами проходят годы,

И грозный Сырчан-воевода

Царём на горах учинился,

Надел золотую шапку,

Принял серебрянный посох,

Сел на высоком троне.

Позабыл родимые степи

Со травами, со цветами,

С вешними ручейками…

 

И после этого быванья

За годами проходят годы.

Умер в Киеве князь Володимир,

Закрыл свои грозные очи…

И Отрок гонца снаряжает:

- Поспешай в Черкесские горы,

Сказывай кончину Мономаха,

Домой зови брата Сырчана,

Пой ему половецкие песни.

А если не послушает песен,

Подай ему пучок травы емшана,

Подай вот эту горсть травы душистой…

 

И гонец в дорогу напустился.

Горные дороги протяжны,

Емшан в пути завял и высох,

Но живёт его благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье.

 

И после этого быванья

Гонец доступает до Сырчана.

Сырчан с дружиной пирует.

На челе золотая шапка,

В руках медвяная чаша.

- Здравствуй, гонец половецкий!

Сказывай вести от брата.

 

И звенят половецкие гусли,

Под гусли гонец держит слово:

- Вернись домой, господине!

Умер грозный князь Володимир,

Закрылись орлиные очи.

Вернись домой, господине!

Новый князь любителен и ласков. –

Сырчан на то усмехнулся:

- Что мне до княжеской ласки!

Я царь над тремя городами,

Над всею Черкес-горою!

Я Киевского князя не меньше. –

Но звенят половецкие гусли

Перелётных птиц голосами,

Весенними ручейками:

- Вернись домой, господине!

Помяни половецкие степи.

У нас реки, озёра разлилися,

Лебеди и гуси – будто пена. –

И Сырчан хмурит грозные брови:

- Добро, игрец половецкий!

Мне мать певала эти песни.

Вспомнил я голоса степные…

Да мне домой не вернуться,

С золотою клеткой не расстаться,

Не сменить дворца на кибитки.

 

Тогда гонец половецкий

Подаёт царю пучок емшана,

Подаёт пучок травы душистой.

И царь берёт траву, дивяся,

И к лицу пучок травы степной подносит.

И стряслося дивное диво:

Грозный царь прикрыл глаза рукою

И, пучок степной травы целуя, плачет.

Жмет к устам пучок травы душистой,

И по грозной бороде струятся слёзы…

Нежное травы благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье…

И Сырчан не видит гор, теснин угрюмых.

Степь перед ним бескрайная сияет,

Половецкие кибитки вереницей,

Мать поёт, емшан-траву сбирает;

Та трава печали отымает…

И молчит разгульная дружина,

И дивит на слёзы господина…

А Сырчан встаёт тих и весел.

С головы сложил царскую шапка,

Царский посох в угол поставил;

Надевает сукман половецкий,

Пастушью шапку баранью,

Меч на бедре опоясал.

Сел на коня и молвил:

- Прощайте, живите, други!

Зовёт меня милая отчизна.

Ухожу в половецкие степи,

В родимую землю навеки!..

 

И после этого быванья

Два всадника правят дорогу,

Правят под северный ветер.

Сырчан и гонец половецкий

В милую едут отчизну, -

Едут денно и ночно,

Синие дали соглядают:

Не блеснут ли реки степные,

Не сбелеют ли шатры кочевые?[24]

 

 

Об Авдотье Рязаночке

 

 

Зачинается доброе слово

Про Авдотью-жёнку, рязанку.

 

Дунули буйные ветры,

Цветы на Руси увяли,

Орлы на дубах закричали,

Змеи на горах засвистали.

Деялось в стародавние годы.

Русская земля застонала.

Подымался царище татарский

Со своею Синею ордою,

С пожарами, со смертями.

Города у нас на дым пускает,

Пепел конским хвостом разметает,

Мертвой головой по земле катит.

И Русь с Ордой соступилась,

И были великие сечи…

Кровавые реки пролилися,

Слёзные ручьи протекали.

Увы тебе, стольный Киев!

Увы, Москва со Рязанью!

В старой Рязани плач с рыданьем:

Носятся страшные вести.

И по тем вестям рязанцы успевают,

Город Рязань оберегают:

По стенам ставят крепкие караулы,

В наугольные башни – дозоры.

Тут приходит пора кошенина,

Житьё-то бытьё править надо.

Стрелецкий голова с женой толкует,

Жену Авдотью по сено сряжает:

- Охти мне, Дунюшка-голубка,

Одной тебе косить приведётся.

Не съездить тебе в три недели,

А мне нельзя от острога отлучиться,

Ни брата твоего пустить с тобою,

Чтобы город Рязань не обезлюдить. –

И Авдотья в путь собралася,

В лодочку-ветлянку погрузилась,

Прощается с мужем, с братом,

Милого сына обнимает:

- Миленький мой голубочек,

Сизенький мой соколик,

Нельзя мне взять тебя с собою:

У меня работа будет денно-нощна.

Я на дело еду скороспешно.

 

После этого быванья

Уплыла Авдотья Рязанка

За три леса тёмных,

За три поля великих.

Сказывать легко и скоро,

Дело править трудно и долго

Сколько Авдотья сено ставит,

Умом-то плавает дома:

«Охти мне, мои светы,

Всё ли у вас поздорову?»

А дни, как гуси, пролетают,

Тёмные ночи проходят.

Было в грозную ночку –

От сна Авдотья прохватилась,

В родимую сторонку взглянула:

Над стороной над Рязанской

Трепещут пожарные зори…

Тут Авдотья испугалась:

- Охти мне, мои светы!

Не наша ли улица сгорела? –

А ведь сена бросить не посмела:

Сухое-то кучами сгребала,

Сучьём суковатым пригнетала,

Чтобы ветры-погоды не задели.

День да ночь работу хватала,

Не спала, не пила, не ела.

Тогда в лодчонку упала,

День да ночь гребла, не отдыхала,

Весла из рук не выпускала.

Сама себе говорила:

- Не дрожите, белые руки,

Не спешите, горючие слёзы! –

Как рукам не трястися,

Как слезам горючим не литься?

Несёт река головни горелы,

Плывут человеческие трупы.

На горах-то нет города Рязани,

Нету улиц широких,

Нету домовного порядка.

Дымом горы повиты,

Пеплом дороги покрыты.

И на пеплышко Авдотья выбредала.

 

Среди городового пепелища

Сидят три старые бабы,

По мертвым кричат да воют,

Клянут с горя небо и землю.

Увидели старухи Авдотью:

- Горе нам, жёнка Авдотья!

Были немилые гости,

Приходил царище татарский

Со своею Синею ордою,

Наливал нам горькую чашу.

Страшен был день тот и грозен.

Стрелы дождём шумели,

Гремели долгомерные копья.

Крепко бились рязанцы,

А татар не могли отбити.

Города Рязани отстояти.

Убитых река уносила,

Живых Орда уводила.

Увы тебе, жёнка Авдотья,

Увы, горегорькая кукуша!

Твоё теплое гнёздышко погибло,

Домишечко твоё раскатилось,

По камешку печь развалилась,

Твоего-то мужа и брата,

Твоего-то милого сына

В полон увели татары! –

И в те поры Авдотья Рязанка

Зачала лицо своё бити,

Плачем лицо умывати.

Она три дня по пеплышку ходила,

Страшно, ужасно голосом водила,

В ладони Авдотьюшка плескала,

О сыне рыдала неутешно.

Выплакала все свои слёзы,

Высказала все причитанья.

 

И после этого быванья

Вздумала крепкую думу:

- Я пойду вслед Орды, вслед татарской,

Пойду по костям по горелым,

По дорогам пойду разорённым.

Дойду до Орды до проклятой,

Найду и мужа и брата,

Найду своего милого сына!

 

Говорят Авдотье старухи:

- Не дойти тебе Орды за три года.

Пропадёшь ты, жёнка, дорогой,

Кости твои зверь растащит,

Птицы разнесут по белу свету.

 

Говорит Авдотья старухам:

- То и хорошо, то и ладно!

Дожди мои косточки умоют,

Буйные ветры приобсушат,

Красное солнце обогреет. –

Говорят Авдотье старухи:

- В Орде тебе голову отымут,

Кнутом тебе перебьют спину.

 

Двум смертям не бывати,

А одной никому не миновати!

И пошла Авдотья с Рязани:

Держанный на плечах зипунишко,

На ногах поношены обутки.

И поминок добыла своим светам:

Пояса три да три рубахи.

- Найду их живых или мёртвых,

В чистые рубахи приодену.

Шла Авдотья с Рязани,

Суковатой клюкой подпиралась.

Шла она красное лето,

Брела она в грязную осень,

Подвигалась по снегу, по морозу.

Дожди её насекают,

Зимние погоды заносят.

Страшно дремучими лесами:

В лесах ни пути, ни дороги.

Тошно о лёд убиваться,

По голому льду подаваться.

Шла Авдотья с Рязани,

Шла к заре подвосточной,

Шла в полудённые страны,

Откуда солнце восходит,

Смену несла своим светам:

Три пояска да три рубахи.

Щла дитя называла,

Мужа и брата поминала.

Только тогда их забывала,

Когда крепким сном засыпала.

Шла Авдотья близко году,

Ела гнилую колоду,

Пила болотную воду.

До песчаного моря доходила.

Идут песчаные реки,

Валится горючее каменье,

Не видать ни зверя, ни птицы;

Только лежат кости мёртвых,

Радуются вечному покою.

В тлящих полуденных ветрах,

В лютых ночных морозах

Отнимаются руки и ноги,

Уста запекаются кровью.

 

И после этого быванья

Веют тихие ветры.

Весна красна благоухает,

Земля цветами расцветает.

Жёночка Авдотья Рязанка

На высокую гору восходит,

Берега небывалые видит:

Видит широкое море,

А у моря Орда кочевала.

 

 

За синими кудрявыми дымами

Скачут кони табунами,

Ходят мурзы-татаре,

Ладят свои таборы-улусы.

Тут-то Авдотью увидали,

Врассыпную от неё побежали:

- Алай-булай, яга-баба!

- Алай-булай, приведенье! -

Голосно Авдотья завопила:

- Не бегайте, мурзы-татаре!

Человек я русского роду.

Иду в Орду больше году,

Чтобы вашего царя видеть очи. –

И в ту пору и в то время

Авдотью к царищу подводят.

Блестят шатры золотые,

Стоят мурзы на карачках,

Винькают в трубы и в набаты.

Жалостно в роги играют,

Своего царища потешают.

 

Сидит царище татарский

На трёх перинах пуховых,

На трёх подушках парчовых.

Брови у царища совины,

Глаза у него ястребины.

Усмотрел Авдотью Рязанку,

Заговорил царище, забаял:

- Человек ты или приведенье?

По обличью ты русского роду.

Ты одна-то как сюда попала?

Ты не рыбою ли реки проплывала,

Не птицей ли горы пролетала?

Какое тебе до меня дело?

 

И жёнка Авдотья Рязанка

Его страшного лица не убоялась:

- Ты гой еси, царище татарский,

Человек я русского роду,

Шла к тебе больше году,

Сквозь дремучие леса продиралась,

О голые льды убивалась,

Голод и жажду терпела,

От великой нужды землю ела.

Я шла к тебе своей волей,

У меня к тебе обидное дело:

Приходил ты на Русь со смертями,

С пожарами, с грабежами,

Ты разинул пасть от земли до неба,

Ты Рязань обвёл мёртвою рукою,

Катил по Рязани головнёю,

Теперь ты на радости пируешь…

 

Ей на то царище рассмехнулся:

- Смело ты, жёнка, рассуждаешь,

Всего меня заругала!

Не слыхал я такого с роду.

А не будем с тобою браниться,

Давай, Рязанка, мириться.

Какое тебе до меня дело? –

Говорит Авдотья Рязанка:

- Ты увёл в полон моего мужа и брата,

Унёс моего милого сына.

Я ночью и днём их жалею,

Покажи их живых или мёртвых.

Я одену их в чистые рубахи,

Поясами их опояшу,

Покричу над ними, поплачу,

Прозапас на них нагляжуся.

 

И царь на Авдотью дивится:

- Орда молодцов видала,

Такого образца не бывало!

Не князь, не посол, не воин –

Женочка с Рязани, сиротинка,

Перешла леса и пустыни,

Толкучие горы перелезла,

Бесстрашно в Орду явилась…

Гой вы, мурзы-татаре,

Приведите полонянников рязанских,

Пускай Авдотья посмотрит,

Жив ли муж её с братом,

Тут ли её милое чадо!

 

И полон рязанский приводят,

И Авдотья видит мужа и брата,

Живого видит милого сына.

И не стрела с тугого лука спрянула,

Не волна о берег раскатилась,

С семьёй-то Авдотьюшка свидалась.

Напали друг другу на шею,

Глядят, и смеются, и плачут.

Говорит царище татарский:

- Жалую тебя, жёнка Авдотья,

За твоё годичное хожденье:

Из троих тебя жалую единым,

Одного с тобою на Русь отпущаю.

Хочешь, бери своего мужа,

Хочешь, бери себе сына,

А хочешь, отдам тебе брата.

Выбирай себе, Рязанка, любого.

 

И в ту пору и в то время

Бубны, набаты замолчали,

Роги и жалейки перестали.

А жёнка Адотья Рязанка

Горше чайцы морской возопила:

Тошно мне, мои светы!

Тесно мне отовсюду!

Как без камешка синее море,

Как без кустышка чистое поле!

Как я тут буду выбирати,

Кого на смерть оставляти?!

Мужа ли я покину?

Дитя ли своё позабуду?

Брата ли я отступлюся?..

…………………………..

Слушай моё рассужденье,

Не гляди на мои горькие слёзы:

Я в другой раз могу замуж выйти,

Значит, мужа другого добуду.

Я в другой раз могу дитя родити,

Значит, сына другого добуду.

Только брата мне не добыти,

Брата человеку негде взяти…

Челом тебе бью, царь татарский,

Отпусти на Русь со мной брата!

 

И в то время жёнка Рязанка

Умильно пред царищем стояла,

Рученьки к сердцу прижимала,

Не мигаючи царю в очи глядела,

Только слёзы до пят протекали.

Тут не на море волна прошумела,

Авдотью Орда пожалела,

Уму её подивилась.

И царище сидит тих и весел,

Ласково на Авдотью смотрит,

Говорит Авдотье умильно:

- Не плачь, Авдотья, не бойся,

Ладно ты сдумала думу,

Умела ты слово молвить.

Хвалю твоё рассужденье,

Славлю твоё умышленье.

Бери себе и брата, и мужа,

Бери с собой и милого сына.

Воротись на Русь да хвастай,

Что в Орду не напрасно сходила.

На веках про Авдотью песню сложат,

Сказку про Рязанку расскажут…

 

А и мне, царищу, охота,

Что бы и меня с Рязанкой похвалили,

Орду добром помянули.

Гей, рязанские мужи и жены,

Что стоите, тоскою покрыты?

Что глядите на Авдотьину радость?

Я вас всех на Русь отпущаю.

Гей, жёнка Авдотья Рязанка!

Всю Рязань веди из полону,

И будь ты походу воевода.

 

И в те поры мурзы-татаре

Своего царища похваляют,

Виньгают в трубы и в роги,

Гудят в набаты, в бубны.

И тут полонянники-рязанцы

Как от тяжкого сна разбудились,

В пояс Орде поклонились,

Молвили ровным гласом:

- Мир тебе, ордынское сердце,

Мир вашим детям и внукам!

 

И не вешняя вода побежала,

Пошла Рязань из полону.

Понесли с собой невод и карбас

Для сетей поплавных – перемётов,

Чем, в дороге идучи, питаться.

Впереди Авдотья Рязанка

С мужем, с братом и с сыном,

Наряжены в белые рубахи,

Опоясаны поясами.

 

После этого быванья

Воротилась Рязань из полону

На старое своё пепелище,

Житьё своё управляют,

Улицы ново поставляют.

Были люди, миновались,

Званье величанье забывалось.

Про Авдотью память осталась,

Что жёнка Авдотья Рязанка

Соколом в Орду налетала,

Под крылом Рязань уносила.[25]

 

Примечания

 

В «Запечатленной Славе» (1967 г.) Борис Викторович Шергин поместил ещё две старины, которые мы здесь не приводим: «Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром» и «Об Иване Грозном и его сыне Федоре». Их текст отличается (в пределах вариативности) совсем незначительно от позднее напетого на магнитофон (Записи К. Н. Великановой – см. ниже). Очевидно, Шергин пел по памяти и, очевидно, устойчивые и хорошо известные ему варианты. В «Запечатленой славе», как в издании популярном, отредактирован северный диалект, отчего текст выглядит более блёклым, но и более читаемым. Старина «Ссора Ильи Муромца…» имеет дополнительную, но весьма традиционную концовку:

Старина стародавняя,

Былина, быль досельная

Морю на утишенье,

Добрым людям на услышанье.

В записях Великановой (видимо, в разное время) Шергин дважды исполняет старину «Сорок калик и Владемер князь» – почти слово в слово, за исключением некоторых междометий.

Мы обращаем внимание на старины «Об Авдотье Рязаночке» («Запечатленная слава» – см. выше) и «Василий и Снофида» («У Архангельского города» - 1924 г., так же - см. выше). В записях Великановой Шергин исполняет яркие, близкие к традиции образцы. А в печатных изданиях даёт иные варианты, для которых характерен скорее книжный язык. Здесь он словно специально избегает знакомых формул и эпизодов, создавая новые произведения, характерные более для сказочно-книжной, чем для былинной традиции. Почему? Такой же сказочно-книжной легендой предстаёт и неизвестная в фольклористике «Емшан-трава». В какой-то мере перед нами литературное творчество Шергина. В какой-то мере, Шергин-сказитель перелагает дошедший до него (видимо, в форме легенды) сюжет в жанре былины. Для фольклорных записей более характерно обратное: исполнение забытых былин в виде сказок.

Мы видим, что далеко не все произведения (в первую очередь старины), что входили в репертуар Шергина-сказителя, были опубликованы, но и те, что публиковались, зачастую выглядят не так ярко, как их устные варианты... Сравните, например, «Ссору Ильи Муромца с князем Владимиром». В устном варианте «голи кабацкие» явлены так:

И эти голи кабацкие,

Все горьки пьеницы,

Все голяны подомовные,

Все голюзы подзаборные,

Они валят по городу,

Идут по Киеву,

Бежат на княжой двор...

А в «Древних памятях» (М. 1989, С. 462) опубликован тот же текст, но две строки (четвертая и пятая) просто опущены, диалект отредактирован и т. д. и т. д.

Или вот пример другого рода. В «Илье Муромце» Шергин даёт традиционную трактовку исцеления богатыря и вдруг неожиданный образ – калики, обернувшиеся орлами. Что это – художественное авторское украшение древнего сюжета? Или, быть может, тот редкий случай, когда традиционный образ доходит до нас в единственной записи (как «Вавила» у Кривополеновой)? Этого мы не знаем. Так или иначе – образ совершенно удивительный:

“Диво вы надо мной сотворили,

Богатырьство на меня наложили.

Вы куда, государи, идёте,

Вы где, государи, живёте?”

На ответ прошумели ветры,

Будто руки упали на струны...

Изба шире неба учинилась,

А гости перекинулись орлами

И под синёй облак полетели,

Клёкотом друг друга позывая.