О природосообразности воспитания

По мнению других педагогов, также весьма известному 

и в существе дела правильному, воспитание должно стремиться к сообразности с природою воспитанника или 

к природосообразности. Много писал о природосообразности воспитания и об учения знаменитый славянский педагог (родом чех) Ян Амос Коменский, применял же этот метод особенно широко

знаменитый немецкий  педагог Песталоцци, за тем Дистервег и др. Но если Я. А. Коменский, развивая мысли о необходимости природосообразного воспитания, стоял еще на довольно

правильном пути, то многие другие педагоги далеко уклонились с надлежащего пути. Вот, например, как рассуждал о природосообразности воспитания прославленный французский

педагог Руссо. «Все хорошо, - говорит он, - выходя из рук 

Творца, все вырождается в руках человека». Поэтому, по мнению Руссо, у  дикарей, ведущих жизнь более близкую к природе,

более чистая и неиспорченная природа, чем у цивилизованных просвещенных народов Европы. «Пусть люди будут предоставлены самим себе, и тогда наступит золотой век всеобщего довольства и счастья». Просвещение и цивилизация, 

удаляя от природы, портят воспитанника,

— как будто европейское просвещение и общественная жизнь создавались совершенно иными, а отнюдь не теми же естественными потребностями человека. За тем, во  имя

природосообразности, Руссо требует, чтобы религиозное об учение

отдалялось до полного развития рассудка. Следует до 12 лет сохранить ребенка здоровым и сильным в такой непосредственности, чтобы он не умел отличить правой руки от левой. До 15 лет Эмиль - главное лицо педагогического романа, в котором Руссо развил свои мысли о воспитании, - не знает еще, есть ли у него душа. О Боге же он узнает - и то как-то случайно — лишь накануне совершеннолетия. Точно так же и по мнению Песталоцци: чтобы воспитывать сообразно с природою, до старшего класса не следует преподавать в школе 

Закон Божий. 

 

Дитя сначала чувствует любовь, доверие и благодарность 

к матери, которая о нем заботится; она только потом может внушить дитяти такие же чувства и в отношении к Богу; она только и может учить дитя религии, а не священник или кто другой. Кроме так называемого естественного обучения религии не признавалось никакого другого. «Долой священников. Чему

нужно, могут научить и светские лица», — говорил другой немецкий педагог Дистервег, требуя вполне самодеятельного развития человеческой природы: «В самой человеческой природе, а не в догматах Церкви коренится добродетель». При таком мнении выходит, что христианство не свойственно детской природе, тогда как Сам Спаситель сказал: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10:14). Мнение Руссо и др., будто религиозное об учение должно быть отложено до полного развития рассудка, следует признать весьма странным. Рассудок только направляет на надлежащий путь влечения, вложенные 

в природу человека, развиваются же они сами по себе, не дожидаясь, пока рассудок сознает их необходимость. Человек, например, научается есть, одеваться, совершать

целесообразные движения, говорить, усваивает разные правила приличия и обращения с людьми, хотя во многом из этого не отдает еще себе полного отчета. Почему же развитие одного

религиозного чувства откладывать до полного раскрытия способности понимания? Не значило ли бы это заглушить 

главнейшую потребность природы человека и как подобное воспитание назвать природосообразным? Если бы необходимо было бы уже для дитяти созна тельное усвоение всех догматов веры, тогда, конечно, нельзя было бы учить религии в детском возрасте; но ведь от него требуется лишь развитие его же 

природного влечения к Божеств у, которое только постепенно из полусознательного должно переходить в сознательное. Догматы же веры остаются не вполне постижимыми даже для вполне развитого рассудка и должны быть принимаемы на веру.

Главная же ошибка всех этих педагогов состояла в том, что они забывали и не принимали во внимание испорченности

человеческой природы после грех опадения, вследствие которой она

не может быть чистою, многое в ней следует исправлять, 

 

искоренять из нее зло и расстройство,

произведенное грехом, а не следовать во всем этой испорченной природе. Та же самая ошибка обыкновенно соединяется и с тем в сущности одинаковым с вышеозначенным мнением, 

по которому воспитание должно вести к всестороннему и

гармоническому развитию всех природных сил воспитанника. Этот взгляд был бы правильным, если бы правильно понималась человеческая природа, а без этого всегда останется неясным,

какая же сторона жизни или какая сила души должна быть преимущественно воспитываема, что должно считать главным и что менее важным в деле воспитания, важнее ли всего, например, умственное образование или наравне с ним по важности следует ставить воспитание тела и т.п.

 

О гуманности воспитания

Особенно, по-видимому, близкое к истине мнение о воспитании то, что воспитание должно быть гуманным, что воспитание должно сделать воспитанника прежде всего человек ом. Но и

гуманность также понимается неодинаково. Одни говорят, что быть гуманным - значит снисходить и прощать все другому, потому что ничто человеческое и нам не чуждо. Такой

взгляд легко ведет к излишней снисходительности, при которой ничего не взыскивается с воспитанника даже за пороки. Во имя гуманности педагоги из школ филантропинистов

(например, Базедов) требовали, чтобы первоначальное об учение по возможности менее соединялось с трудностями для  детей, но всячески было облегчаемо. Все обучение, например,

грамоте, должно быть превращаемо в ряд игр - в буквы, в слоги и т.д.; за преодоления разных трудностей азбуки детям даются буквы, приготовленные из сдобного теста вместо завтрака.

Период детства, говорит Базедов, должен быть временем радости и счастья. Поэтому из обучения, например, религии должно быть выкинуто все, что может возбуждать в детях чувство

страха и уныния. 

Бог есть любовь, - пусть же в детской душе слагаются чувства, вызываемые только этим представлением о Боге. Но так могло бы и должно было бы быть в таком только случае, если бы природа человеческая была совершенна, если бы она не требовала постоянного обуздания, каким и служит чувство страха. Впрочем, следует заметить, что хотя страх Божий

есть «начало премудрости», это не исключает, а, напротив, предполагает развитие в сердцах детей чувства любви к Богу. Самый страх должен возникать из любви к Богу, проистекать из

боязни оскорбить Бога, как любящего Отца. «Совершенная любовь, - по словам апостола Иоанна Богослова, — изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен

в любви» (1 Ин. 4:18). Но любовь вполне чужда страха разве только на высших ступенях совершенства. Неизбежная греховность само собою возбуждает страх, и в этом отношении страх

Божий действует на душу весьма благотворно, освежающим и 

очищающим образом. Без страха Божия и самая любовь не могла бы достигнуть чистоты и совершенства. Или быть гуманным, по мнению других, значит уважать во всяк ом другом человеке его

человеческое достоинство, свойственное всем  людям, к какому бы народу или вере он ни принадлежал, развивать 

в воспитаннике только свойства человеческой природы, общие всем людям. Уважать следует, конечно, всякого человека, но нельзя думать, будто бы только так называемые общечеловеческие свойства должны быть развиваемы в воспитаннике, что, например, не следует поэтому особенно заботиться о развитии в нем любви к своей Церкви и

Отечеству. Воспитывать дитя так, как будто бы оно было как ой-то гражданин всего мира, не обращая внимания на то, что оно есть сын именно русского, например, отечества, сын

православной Церкви, значило бы то же, что посадить дерево вообще, между тем как в действительности растут только определенные деревья: яблони, березы, липы, дуб, клен и т.п.

 

Мысль, что воспитание прежде всего должно сделать из воспитанника человека, нередко развивалась и нашими русскими педагогами, начиная в особенности с Пирогова в 60-х годах, и

у некоторых педагогов получила одностороннее развитие. Они слишком останавливались на свойствах самой природы, забывая об ее несовершенстве, благо даря которому нельзя на них

одних построить все здание воспитания. Так, Белинский говорит: «Назначение человека - развить лежащее в его натуре зерно 

духовных средств» («Учитель» за 1861 г., «Белинский как

педагог», с. 202). Подобными же мыслями проникнута книга 

Е. Водовозовой «Умственное и нравственное развитие детей». 

В ней говорится исключительно по чти о развитии так называемых естественных способностей человека и по чти ни слова о христианском воспитании, которое должно было бы давать этому развитию новое, ему лишь свойственное направление. Следствия отрешения воспитания от религии Вообще же, во взглядах многих современных западноевропейских педагогов и русских их

последователей замечается то крайне опасное заблуждение, что воспитание должно состоять в развитии только природных сил человека и может идти независимо от религии, даже

христианской. Но к чему приводит подобное воспитание, отрешенное от христианской религии, наглядно показывает самая действительность. По словам французского писателя Альфреда

Фулье, во Франции, которая более всех заботилась об удалении Закона Божия из школ, число преступлений детей необыкновенно увеличилось, именно со времени введения 

обязательного об учения в 1881 г., и преобладающее число преступлений падает на учившихся в школах светских, 

а не церковных. И сам Фулье причину этого видит в том, что слишком много заботятся о развитии ума, мало обращая внимания на образование сердца и воли. Прекрасно

изображены последствия безрелигиозного воспитания в повести английской писательницы Марии Корелли «История детской души» (изданной на русском языке К. П. Победоносцевым).

Безрелигиозное воспитание называется в этой книге преступлением, худшим детоубийства.

 

Какие тяжелые мучения испытывал мальчик Лионель, которому

никогда не говорили о Боге или говорили о Нем только

в отрицательном смысле, видно из следующего молитвенного обращения его к Неведомому им Богу пред совершением само убийства: «Всемогущий Атом!- тихо начал он. - Я хочу молиться, хотя я еще никогда не молился и не знаю, как молятся другие… Может быть, ты не можешь слышать меня. 

А если бы и мог,  то не захотел бы, - но все же я ведь

чувствую, что есть Кто-то, Кому я должен высказать себя... 

О, милый Атом! Если же в конце концов откроется, что ты вовсе не Атом, а Бог, Бог живой, добрый, любящий, сострадательный ко всем бедным людям, которых Он сотворил, ты и меня пожалеешь... ты поймешь, отчего я иду искать Тебя... ведь я не виновен в том, что мне жить здесь так страшно, что я так хочу знать, есть ли что лучше этого мира, в котором мы никогда не можем сберечь себе то, что мы любим, где все подлежит смерти и забвению... О, если ты Бог, я знаю, тебе будет жаль меня! 

Я всегда так хотел верить в тебя как в Бога, и так бы любил тебя - если бы они не запрещали!.. Они не хотели, чтобы я видел в Тебе Бога, я чувствую Тебя, но не знаю, могу ли верить своему чувству. И вот, это я узнать хочу - и другого пути нет... Кто бы Ты ни был, Ты, Который создал небо, и звезды, и солнце, и море. И цветы, и всю красоту — иду к Тебе! Если ничто созданное Тобою не погибает, и мне Ты не дашь погибнуть... Ты взыщешь меня - и я найду Тебя... Жить так страшно... а к Тебе идти мне не страшно, Господи!..» Или вот еще слова его из письма, написанного им пред смертью к своему профессору:

«Дорогой профессор! Я надеюсь, что вы не слишком строго меня осудите за то, что не могу дальше так жить... Ведь пришлось бы мне учиться долгие, долгие годы, пока я на учился бы всему тому, что нужно знать ученому, - и я чувствую, что учиться, не зная, для чего учишься, это меня только бы измучило... Понятно, что каждому важнее всего узнать хоть что-нибудь о Боге, — но даже вы ничего мне объяснить не могли... Если бы это было объяснено, была бы цель стараться быть умным и добрым, а так, право, трудиться не стоит - выходит лишь напрасная трата времени... я обо всем этом думал, и вот теперь, когда  ушла от меня моя мама, 

 

когда умерла милая маленькая Жесмина, мне стало еще как-то страшнее постоянно слышать, что есть тольк о Атом, которому до всего все равно... Я не хочу этому верить... и я хочу теперь пойти к Богу — Он объяснит мне все то, что здесь никто мне объяснить не хочет. Меня не удивит, если я нынче же найду Его, потому что, вот в эту самую минуту, я так чувствую Его близость... Итак, прощайте, милый, дорогой профессор. Если 

будете опять учить маленьких мальчиков, мне кажется, что всего лучше было бы вам научить их веровать в Бога — в Бога, 

Который все создал и всех любит... Тогда насколько радостнее жилось бы им!.. Ради меня, не забудьте это,  когда

начнете учить другого мальчика, — пусть не будет он такой несчастный, как я!» (с. 219 и далее; 231 и далее).