Нюрнбергские яйца и что из них вылупилось

 

Первые карманные часы были названы нюрнбергскими яйца­ми, хотя на самом деле они имели форму не яйца, а круглой коробочки. Но очень скоро часам стали придавать самую разно­образную форму. Тут были и звезды, и бабочки, и книги, и серд­ца, и лилии, и желуди, и кресты, и мертвые головы — одним словом, все, что хотите.

Часы эти были часто украшены миниатюрными картинками, эмалью, драгоценными камнями.

Такие красивые игрушки жаль было прятать в карман, и поэтому их стали носить на шее, на груди и даже на животе.

Некоторые щеголи носили двое часов — золотые и серебря-

ные, чтобы все видели, как они богаты. Носить часы в кармане считалось неприличным.

Часовые мастера настолько наловчились в своем искусстве, что им удавалось делать совсем крошечные часики, которые но­сили в виде серег или вместо камня в перстне.

У королевы датской, которая вышла замуж за английского короля Якова Первого, было кольцо со вделанными в него ча­сиками. Эти часики отбивали время, но не с помощью колоколь­чика, а маленьким молоточком, который тихонько ударял по пальцу.

Удивительно, какие чудесные вещи вылупились из грубых нюрнбергских яиц! Сколько искусства нужно было, чтобы сде­лать такой перстень! Ведь в то время вся работа производилась руками.

Сейчас, когда часы изготовляются машинным способом, ма­стерам приходится только собирать отдельные части, изготов­ленные машинами. В их распоряжении всевозможные токарные станочки, машинки для нарезания зубцов и так далее. Немудре­но, что часы сейчас дешевы и доступны всем.

Но в те времена, о которых мы говорим, сделать часы более или менее хорошие было нелегко, и часы стоили очень дорого. Не случайно короли дарили своим придворным часы, когда хо­тели их наградить.

Во Франции во время революции многие доктора, аптекари, придворные поставщики старались как-нибудь избавиться от этих королевских подарков, за которые можно было поплатить­ся головой.

 

 

Герцог и карманный вор

 

Как-то на приеме, или на «выходе», как тогда говорили, во дворце герцога Орлеанского * случилось забавное происше­ствие.

У герцога были очень красивые часики, которые стоили больших денег.

Выход подходил к концу, когда герцог заметил, что часики исчезли.

Один из его адъютантов воскликнул:

— Господа, надо закрыть двери и всех обыскать! У его свет­лости украли часы!

Но герцог, который считал себя очень хитрым, возразил:

— Обыскивать не стоит. Часы с боем — они выдадут того, кто их взял, не позже чем через полчаса.

Однако часы так и не нашлись. Вероятно, вор оказался хит­рее герцога и вовремя догадался испортить часы.

Карманные часы с боем были не всегда удобны. Они били каждые полчаса, и звон их, говорят, ме­шал  разговору. Возможно, что именно поэтому они вышли из употребления.

Позже двум английским часовщикам удалось сделать часы, которые били только тогда, когда нажимали головку.

Мне пришлось видеть такие «часы с репетицией» работы знаменитого Бреге­та*. Когда нажимаешь головку, раздается необыкновенно ме­лодичный звон.

Маленькие молоточки отбивают сначала часы, потом четвер­ти и, наконец, минуты.

Невольно вам начинает казаться, что этот тихий, печальный звон доносится откуда-то из другой страны, с колоколен сказоч­ного города, от которого вас отделяет только золотая крышка часов.

Английский король Карл Второй послал только что изобре­тенные часы с репетицией в подарок французскому королю Людовику Четырнадцатому. Чтобы нельзя было раскрыть се­крета изобретателя, английский мастер снабдил часы таким замком, который во Франции не могли бы отпереть. Открыть крышку, чтобы взглянуть на механизм, было совершен­но невозможно.

Сколько ни трудился над часами ко­ролевский часовщик Мартиньи, ему ни­как это не удавалось. По его совету, по­слали в кармелитский монастырь за девяностолетним часовщиком Жаном Трюше, который доживал там свой век. Старику поручили открыть часы, но не сказали, кому они принадлежат. Трюше без особого труда открыл крышку и разо­брался в секрете английского мастера. Каково же было его удивление, когда ему сообщили, что за эту работу ему назна­чена пенсия в шестьсот ливров в год!

Жакемар и его жена

 

Если вам случится когда-нибудь побывать в городе Дижоне во Франции, вам обязательно покажут Жакемара и его жену. Жакемар — это человек средних лет, в широкополой шляпе и с трубкой в зубах. А жена его ничем не отличается от кре­стьянок, которые съезжаются в Дижон из окрестных деревень в базарные дни.

И все же Жакемары известны во всем мире. В их честь на­писана поэма в стихах «Женитьба Жакемара». Граждане Дижона смотрят на них всегда почтительно — снизу вверх. Да и трудно было бы смотреть иначе, потому что Жакемары никог­да не спускаются с высокой башни с часами, в которой они жи­вут. А взобрались они так высоко для того, чтобы каждый час ударять молоточками, которые у них в руках, по большому гулкому колоколу.

Поставили здесь Жакемаров давно — одновременно с ча­сами Генриха де Вика. И говорят, что прозвали их так по имени часовщика Жакемара, который их сделал из бронзы. Позже у них появился крошечный мла­денец, который отбивает четверти часа. Шли годы и столетия. Там и сям — в больших и малых городах — появились часы с колоколами, или куранты. Уст­ройство некоторых из них напоминает устройство музыкальных ящиков. Часо­вой механизм подымает молоточки вроде тех, что в рояле, и потом опускает их. Молоточек падает на колокол и заставля­ет его звучать.

Были куранты и другого устройст­ва — с клавишами. На них играли так же, как мы играем на рояле.

Колокола подбираются так, что при ударе один издает звук до, другой ре, третий ми и так далее. На этих колоко­лах можно играть всевозможные песен­ки. Бывали куранты с тридцатью, и да­же сорока колоколами.

Одно время они были в большой мо­де, особенно в Голландии. Вероятно, от-

туда Петр Первый вывез свое пристрастие к ним. На многих петербургских церквах были установлены куранты, выписанные из-за границы за большие деньги. Так как в России с ними не умели обращаться, приходилось выписывать и курантных мастеров — «колокольных игральных музыкантов», как их называли русские.

Сохранилась запись о том, что «в 1724 г. апреля 23 дня в канцелярии от строений учинен контракт с иноземным игральным музыкантом Иоганном Кре­стом Ферстером быть в службе Его Им­ператорского Величества на три года в Санкт-Петербургской крепости у играния в колокола на шпице Петропав­ловском».

Были у Петра еще другие замечатель­ные куранты, со стеклянными колоколь­чиками, которые приводились в движе­ние водой, как водяные часы. В 1725 го­ду в Петергофе была устроена иллюми­нация. Один из бывших на этом празд­нике рассказывает, что особенно поразили всех эти водяные ку­ранты, или, как тогда говорили, «колокольня, что водою ходит».

Для Спасской башни в Москве тоже были выписаны куран­ты. На башне было установлено тридцать пять колоколов, которые играли Преображенский марш и молитву «Коль славен».

Сейчас бой часов на Спасской башне слышат не только москвичи. Каждую полночь его передает на весь мир радио­станция. Сначала маленькие колокола отбивают четверти. Потом начинают бить большие колокола. А после двенадцато­го удара раздаются торжественные звуки Гимна Советского Союза.

 

 

Два мальчика

 

Помните, в начале нашего рассказа о часах было сказано, что время можно мерить всякими способами: числом прочи­танных страниц, количеством масла, сгоревшего в лампе, и так далее.

По этому поводу у меня был недавно разговор с одним мальчиком.

— Нельзя ли, — спросил он, — мерить время, ударяя носком сапога по полу и считая удары?

Не успел я ответить, как мой маленький друг сообразил сам, что способ, изобретенный им, никуда не годится: ведь между двумя ударами не всегда будет проходить одно и то же время, не говоря уже о том, что это очень утомительная работа — сту­чать ногой об пол.

Для измерения времени годится только то, что продол­жается всегда одно и то же время. Ведь никто не стал бы поль­зоваться метром, который был бы то короче, то длиннее.

Давным-давно люди стали задумываться над задачей: что продолжается всегда одно и то же время?

Одни говорили: от восхода солнца до следующего восхода всегда проходит одно и то же время — сутки.

Это было правильно. Потому-то и стали строить часы, в которых солнце само показывало время. Но эти часы были неудобны — вы сами это видели.

Другие решали задачу иначе. Вода, говорили они, всегда вытекает из сосуда в одно и то же время. И это верно. Нужно только, чтобы отверстие не засорялось; и многое другое необ­ходимо, чтобы водяные часы работали хорошо.

И все-таки даже лучшие водяные часы — те, которые изо­брел Ктезибий, — показывали только часы, о минутах и речи не было.

Да и портились они очень легко: стоило какой-нибудь тру­бочке засориться — и стоп.

Часы с гирями были проще и надежнее. Но и тут никто не мог быть' уверенным, что гиря опускается равномерно. Неда­ром в старину часы врали гораздо больше, чем сейчас. Нужно было сделать их очень тщательно и хорошо выверить по солн­цу, чтобы они шли сносно.

Все эти часы мерили время несравненно лучше, чем сапог того мальчика, о котором я говорил.

Около трехсот пятидесяти лет тому назад другой мальчик тоже искал то, что продолжается всегда одно и то же время. Это был Галилео Галилей *, тот самый, который потом стал знаменитым ученым и которого чуть не сожгли за то, что Земля вращается вокруг Солнца.

Конечно, не от него зависело изменить устройство Солнеч­ной системы и заставить Солнце вращаться вокруг Земли. Но он имел смелость в те темные времена утверждать то, что теперь известно каждому школьнику. И за это его чуть не казнили,

«без пролития крови», как тогда говорили, на костре, в при­сутствии всех его сограждан.

О Галилее рассказывают такую историю. Когда он был еще мальчиком, случилось ему как-то зайти в церковь во время богослужения. Его вниманием скоро целиком овладела большая лампада, которая висела недалеко от не­го на длинной цепи, укрепленной под куполом. Кто-то задел ее плечом или го­ловой, поэтому она медленно качалась взад и вперед.

Галилею показалось, что качания лам­пады продолжаются всегда одинаковое время. Постепенно качания становились все меньше и меньше, пока лампада не успокоилась совсем, но и при меньшем размахе время качания было одно и то же.

Позже Галилей проверил свое наблюдение. Он заметил, что все маятники — грузики на нитке — совершают свои кача­ния в одно и то же время, если длина нитки одна и та же. Чем короче была нитка, тем меньше времени продолжалось каждое качание.

Вы можете сами сделать несколько таких маятников разной длины и привесить их хотя бы к спинке кровати. Если вы их качнете, вы заметите, что маятники короткие качаются чаще, чем длинные, и что одинаковые маятники одинаково качаются.

Можно сделать такой маятник, каждое качание которого — вправо и влево — будет продолжаться ровно секунду. Для это­го нитка должна быть длиной около метра. Когда Галилей все это заметил, он понял, что нашел, наконец, разгадку старой за­гадки, — нашел то, что продолжается всегда одно и то же время. Он стал думать, как бы приспособить маятник к часам, сделать так, чтобы маятник регулировал ход часов.

Построить такие часы ему не удалось. Это сделал другой знаменитый ученый — голландец Христиан Гюйгенс *.

 

 

О чем говорил маятник

 

Помню, в раннем детстве, когда я еще не понимал, зачем существуют часы, маятник наших часов казался мне чем-то вроде строгого человека, который не перестает твердить что-нибудь поучительное.

Например:

Не-льзя, не-льзя Со-сать па-лец.

Позже, когда я одолел трудную науку узнавать по поло­жению стрелок, который час, я все же не избавился от неко­торого страха, который мне внушали часы. Сложная жизнь множества колесиков казалась мне тайной, которой я никогда не пойму.

А между тем устройство часов совсем не так сложно. На этой странице нарисованы стенные часы с маятником.

Вы без труда найдете здесь гирю и барабан, на который на­мотана веревка. Вместе с барабаном вращается зубчатое колесо. Это первое колесо вращает маленькую шестеренку, а вместе с ней — часовое колесо, которое сидит на одной с ней оси. Называется это ко­лесико часовым потому, что к нему прикреплена часовая стрелка.

Часовое колесо вращает вторую ше­стеренку, а вместе с ней и ходовое коле­со. Все устроено пока так же, как в тех часах, которые были до Галилея и Гюйгенса. Разница в том, что здесь нет вертушки и балансира, а вместо них другое приспособление, которое задер­живает ходовое колесо и не дает гире чересчур быстро опускаться.

Наверху над ходовым колесом есть изогнутая пластинка, напоминающая якорь.

Она и называется якорем.

Якорь все время качается вместе с маятником, который подвешен по­зади механизма.

Положим, сейчас левый крючок якоря застрял между зубцами ходово­го колеса. На мгновение оно остано­вится. Но сейчас же гиря сделает свое дело и заставит ходовое колесо оттолк­нуть от себя крючок, который ему ме­шает. От этого толчка крючок подни­мется и пропустит один зубец колеса. Но от этого же толчка маятник кач-

нется влево, а правый крючок якоря опустится и опять застопо­рит ходовое колесо.

Так будет продолжаться и дальше. Маятник будет качаться вправо и влево, не позволяя колесику продвинуться при каждом размахе больше чем на один зубец.

А ведь мы знаем, что каждое кача­ние маятника продолжается всегда одно и то же время. Так что ясно, что маят­ник заставит весь механизм работать равномерно, правильно, а вместе с ним и часовая стрелка будет передвигаться правильными, всегда одинаковыми шаж­ками.

В теперешних часах есть еще минут­ная и секундная стрелки.

Для этого пришлось добавить еще несколько колесиков.

Но это подробность, о которой нам не стоит говорить.

Вы можете задать такой вопрос: маятник качается довольно часто — значит, ходовое колесо должно вращаться довольно быстро; отчего же связанное с ним часовое колесо вращается так медленно, что делает за двенадцать часов всего один обо­рот?

Дело в том, что колеса и шестеренки подобраны так, что каж­дое из них вращается с той скоростью, какая нужна.

Положим, у какой-нибудь шестеренки шесть зубцов, у ко­леса, с которым она сцеплена, — семьдесят два; пока колесо сделает один оборот, шестеренка их сделает столько, во сколько раз шесть меньше семидесяти двух.

Шестеренка, значит, будет вращаться в двенадцать раз быст­рее, чем колесо.

Все дело, значит, в том, чтобы подобрать нужное число зубцов.

Для того чтобы не делать у часового колеса слишком много зубцов, между ним и ходовым колесом ставят еще добавочную пару зубчаток — колесо с шестеренкой.

Можно, например, тогда сделать так, чтобы часовое колесо вращалось в двенадцать раз медленнее добавочного, а доба­вочное в шестьдесят раз медленнее ходового. Тогда все будет благополучно: и колеса выйдут не слишком большие и скорость их будет как раз такая, как нужно.

Инженеры прежних веков

 

После изобретения маятника часы стали, наконец, точным прибором. Чем дальше, тем устройство их становится все лучше и лучше, а наряду с этим — все дешевле и доступнее.

Так бывает всегда.

Когда изобрели радио, об этом знали немногие, и то по­наслышке. Но чем больше работали ученые над улучшением радиоаппаратов, тем лучше и доступнее они становились. И сейчас никто не удивится, увидав над деревенскими избами целую поросль антенн.

Не так было с часами. Прошло двести лет с тех пор, как Генрих де Вик построил свои часы, а в Париже все еще легче было встретить водяные или песочные часы, чем часы механи­ческие.

Цех парижских часовщиков, только что возникший, состоял в это время всего из семи человек. Но прошло еще двести лет, и цех насчитывал уже сто восемьдесят человек, а часы можно было найти даже у кучеров фиакров.

Если бы нам удалось перенестись в XVIIIстолетие и загля-

нуть в лавку часовщика, мы увидели бы большую комна­ту с длинными столами у стен. За этими столами рабо­тает несколько человек в пе­редниках. Это подмастерья. Сидя на кожаных табуретах, протертых не одним поколе­нием подмастерьев, они зани­маются своей кропотливой ра­ботой. На столах множество всяких напильников, моло­точков, но ни одной машины, ни одного станка вы здесь не найдете. Все делается руками. И как искусно делается!

Вот, например, бронзовые часы, изображающие здание с легким сводом, который под­держивают по углам четыре бородатых великана. Узор тонкой чеканной работы укра­шает стенки. Множество фи­гурок, изображающих львов, крылатых чудовищ, фанта­стических животных, распо­ложилось вокруг свода и у подножия.

Но где же хозяин лавки? Он, стоя, разговаривает с при­дворным щеголем, который приехал покупать часы. Ста­рый часовщик в длиннополом кафтане и колпаке пытается объяснить знатному покупателю, что он никак не может отпустить часы в долг. Ведь за его сия­тельством и так должок в пятьсот ливров.

В открытую дверь видна карета его сиятельства — колы­мага на огромных колесах, с вычурно изогнутыми стенками. По-видимому, старик все-таки уступит. Спорить с такими знатными особами небезопасно: того и гляди, угодишь в Бастилию.

Для того чтобы быть хорошим часовщиком, нужно было

основательно знать механику. Технических школ тогда не бы­ло, знания передавались от отца к сыну, от мастера к под­мастерью. Неудивительно, что многие талантливые изобретате­ли прежних времен были часовщиками.

Изобретатель прядильной «водяной», или «ватерной», ма­шины Аркрайт * был часовщиком; его так и прозвали — «ноттингемский часовщик». Харгривс *, который построил «дженни» — машину для прядения тонких ниток, — был часовщиком. Наконец, изобретатель парохода Фультон * был тоже часовых дел мастером. Эти инженеры учились не в технологических ин­ститутах, а в лавке часовщика. И все же машины, которые они построили, работают и сейчас, конечно, в улучшенном, изме­ненном виде. Но этого мало. Руками часовщиков, теми руками, которые привыкли иметь дело с крошечными, едва заметными вещами, было сделано огромное дело.

От часов (да еще от водяной машины) пошли все те изу­мительные машины, которыми мы сейчас окружены.

 

 

Искусственные люди

 

Есть много сказок об искусственных, механических людях, которые послушно делают всякую работу, стоит только нажать ту или иную кнопку. Одна из этих сказок рассказывает, напри-

мер, об изобретателе искусственных людей, в доме которого не было ни одного живого слуги. Все делали бесшумные, аккурат­ные и проворные куклы. Считая, что куклам головы не нужны, изобретатель делал их безголовыми. Но машинам вообще не нужна человеческая форма. Если вы бывали на прядильной фабрике, вы видали, конечно, машины, которые работают лучше и быстрее ты­сячи прях. И конечно, было бы неле­постью вместо одной такой небольшой, экономно построенной машины сделать тысячу искусственных женщин с верете­нами в руках.

Аркрайт, Харгривс и другие изобре­татели первых машин хорошо это пони­мали.

Но среди часовщиков были и такие, которым хотелось сде­лать искусственного человека. И действительно, некоторым из них удалось построить немало таких движущихся кукол, кото­рые были, правда, бесполезными, но очень остроумно сделанны­ми игрушками.

В № 59 газеты «Санкт-Петербургские Ведомости» за 1777 год появилось такое объявление:

«С дозволения главной полиции показываема здесь будет между Казанскою Церковью и Съезжей в Марковом доме пре­красная, невиданная здесь никогда механически-музыкальная машина, представляющая изрядно одетую женщину, сидящую на возвышенном пьедестале и играющую на поставленном перед нею искусно сделанном флигеле (клавесине) 10 отборнейших, по новому вкусу сочиненных пьес, т. е. 3 менуэта, 4 арии, 2 полоне­за и 1 марш. Она с превеликою скоростью выводит наитруд­нейшие рулады и при начатии каждой пиесы кланяется всем гостям головою. Искусившиеся в механике и вообще любители художества не мало будут иметь увеселения, смотря на непри­нужденные движения рук, натуральный взор ее глаз и искус­ные повороты ее головы; все сие зрителей по справедливости в удивление привесть может. Оную машину ежедневно видеть можно с утра 9 до 10 вечера. Каждая особа платит по 50 к., а знатные господа сколь угодно».

Были и еще более искусно сделанные автоматы.

Французский механик Вокансон сделал, например, три игрушки — флейтиста, барабанщика и утку, которые казались совсем живыми. Флейтист играл на флейте двенадцать песенок.

При этом он сам дул в флейту и быстро перебирал пальцами. Барабанщик выбивал на барабане трели и марши. А утка про­делывала все, что полагается утке: плавала, крякала, хлопала крыльями, клевала зерно и пила воду.

Флейтист, барабанщик и утка прожили долгую жизнь, пол­ную приключений. Несколько десятков лет странствовали они

от владельца к владельцу, с ярмарки на ярмарку, где их показывали за деньги. Как-то раз, когда они прибыли в Нюрнберг и ос­тановились в гостинице, их внезапно арестовали за дол­ги их хозяина. Были объяв­лены торги, и наших путе­шественников продали с молотка. Купил их чудако­ватый старик, который коллекционировал все, что попадалось под руку. В саду у него, в беседке, хранились сваленные в кучу всевозможные редкости. В эту-то беседку и попали флейтист, барабанщик и утка. Целых двадцать пять лет прожили они там в полной неподвижности, которая была им совсем несвойственна, рядом с китайскими бол­ванчиками и чучелами попугаев.

В саду было сыро, крыша беседки протекала. Пружины и зубчатки во внутренностях наших странников покрылись ржав­чиной.

Так бы и пришел им там конец. Но случилось иначе. Вещи пережили своего хозяина.

Старику-коллекционеру пришлось-таки расстаться со сво­ими вещами, а наследники его живо распродали все, что он соби­рал. десятки лет. Флейтист, барабанщик и утка опять очу­тились на свободе. Но тут оказалось, что флейтист не может пошевелить и пальцем, барабанщик разбит параличом, а утка разучилась крякать и хлопать крыльями. Пришлось отдать их на излечение искусному мастеру.

Потом опять началась для них веселая жизнь в ярмароч­ных балаганах. Что стало, в конце концов, с флейтистом и ба­рабанщиком, мне неизвестно. Может быть, они и сейчас еще живут где-нибудь на покое — в музейном шкафу. А утки уже нет на свете. Она погибла на сто сорок первом году своей жиз­ни — сгорела во время пожара на Нижегородской ярмарке.

Особенно прославились своими автоматами Дрозы, отец и сын. Одна из сделанных ими игрушек изображала маленького ребенка, который пишет, сидя на табурете за маленьким столи­ком. Время от времени он погружает перо в чернильницу и по­том стряхивает с него излишек чернил. Красивым почерком он пишет целые фразы, ставя, где нужно, прописные буквы, раз­деляя слова и переходя от конца одной строчки к началу дру­гой. При этом он то и дело взглядывает на книгу, которая лежит перед ним и с которой он списывает свой урок.

Другая игрушка представляла собачку, охраняющую кор­зинку с яблоками. Стоило взять яблоко, как собачка начинала лаять так громко и естественно, что настоящие собаки, если они были поблизости, принимались лаять в ответ.

Между прочим, Дрозы также сделали механическую пиа­нистку, которая играла на клавесине различные вещи. Не эту ли «музыкальную машину» показывали потом в Петербурге?

Но самым замечательным созданием Дрозов был театр марионеток, которые представляли целую пьесу.

Сцена изображала альпийский луг, окаймленный высокими горами. На лугу паслось большое стадо, охраняемое овчаркой. У самой горы виднелась крестьянская хижина, а напротив — на другом краю сцены — мельница на берегу ручья.

Действие начинается с того, что из ворот крестьянского двора выезжает крестьянин верхом на осле. Он едет на мель­ницу. Когда он приближается к стаду, собака начинает лаять, а из маленького грота, расположенного поблизости, выходит пастух, чтобы посмотреть, в чем дело. Прежде чем вернуться в грот, он вынимает свирель и наигрывает на ней красивую ме­лодию, которой отвечает эхо.

Между тем крестьянин, проехав мост, переброшенный через речку, въезжает во двор мельницы. Он возвращается оттуда пешком, ведя под уздцы своего осла, нагруженного двумя меш­ками с мукой. Скоро он достигает своей хижины, пастух воз­вращается в грот, и сцена приобретает тот вид, который она име­ла до представления.

Нужно еще прибавить, что над этой маленькой сценой было устроено небо, по которому медленно поднималось солнце. Ког­да часы показывали двенадцать, солнце достигало наиболее высокой точки своего пути и потом начинало опускаться.

Интересно, что один из Дрозов построил очень любопыт­ную паровую машину с деревянным котлом.

Забавное это было время, когда наряду с «самоходными

судами» и паровыми машинами инженеры изобретали меха­нических собачек и пастушков, когда, по словам Пушкина, в гостиных торчали по всем углам разные дамские игрушки, изобретенные в конце XVIII века вместе с Монгольфьеровым шаром *.

И все-таки эти игрушки, так же как и часы, сделали большое дело. Они толкали вперед воображение изобретателей. Многие детали, придуманные для игрушек, появились потом в настоя­щих машинах. Изучая историю машин, можно обнаружить нить, которая связывает вокансоновские игрушки с ткацким станком и паровозом. Эту нить давно уже видел острый глаз Маркса. В одном из своих писем к Энгельсу Маркс пишет:

«...в восемнадцатом веке часы впервые подали мысль при­менить автоматы (и, в частности, пружинные) к производству. Можно исторически доказать, что попытки Вокансона в этом отношении оказали большое влияние на фантазию английских изобретателей».

Были и в России искусные мастера автоматов. В Музее крепостного быта (в Ленинграде) * я видел, например, дрожки с музыкальным ящиком и счетчиком для измерения пройден­ного расстояния. Когда вы едете, музыкальный ящик увесе­ляет вас песнями и маршами, а счетчик отсчитывает версты, са­жени и аршины. На задней стенке музыкального ящика изобра­жен человек с большой бородой, одетый в крестьянский кафтан. Под портретом подпись:

 

Сих дрожек делатель Нижне-Тагильского завода житель ЕГОР ГРИГОРЬЕВ ЖЕЛИНСКОЙ, которые сделаны им по самоохотной выучке и любопытному знанию. Начал в 1785 году, кончил в 1801 году.

 

Шестнадцать лет своей жизни человек потратил на то, чтобы сделать игрушку!

Другой русский самоучка, Кулибин, смастерил часы ве­личиной с гусиное яйцо, которые били часы, половины и чет­верти. Каждый час в середине яйца растворялись двери. В глу­бине появлялись маленькие фигурки. После представления играли куранты и двери закрывались.

О замечательном русском часовщике и изобретателе Иване Петровиче Кулибине стоит рассказать подробнее.

Если бы Кулибин родился где-нибудь в Америке или в Англии, он был бы сейчас так же знаменит во всем мире, как Фультон и Аркрайт.

Но Кулибин родился и вырос при крепостном строе. И по­этому судьба у него была совсем другая, чем у Аркрайта и Фультона.

 

 

Судьба изобретателя

 

Судьба изобретателя — это судьба его изобретений.

Самым большим днем в жизни Фультона был тот день, когда изобретенный им пароход развел пары, заворочал колесами и отчалил от пристани в Нью-Йорке, отправляясь в свой первый рейс.

Такие большие дни были и в жизни Кулибина.

Его «машинное судно», которое шло против течения под действием силы самого течения, блестяще выдержало испы­тание и на Неве и на Волге. Ялик с двумя гребцами едва по­спевал за «машинным судном», которое везло груз в четыре тысячи пудов.

Толпы народа стекались в Таврический сад в Петербурге посмотреть на выставленную там большую модель кулибин-ского одноарочного моста, который должен был одной гро­мадной дугой соединить оба берега Невы. А кулибинский се­мафорный телеграф был наряду с телеграфом француза Шаппа одной из самых удачных попыток построить, как тогда гово­рили, «дальноизвещающую машину».

Но, в то время как Фультон спускал на воду один паро­ход за другим, а Шапп строил во Франции башни своего те­леграфа, с изобретением Кулибина происходило нечто совер­шенно нелепое. После всех похвал и восторгов по поводу «сме­калки простого русского человека» Кулибину приказано было сдать машинное судно на «хранение» нижегородской думе, а затем губернское правление распорядилось — очевидно, для лучшей сохранности — продать судно на слом. Судно купил на дрова за двести рублей какой-то коллежский асессор. «Машина-телеграф» была отправлена в кунсткамеру как ку­рьезная редкость. А модель одноарочного моста, которую ос­тавили в Таврическом саду без присмотра, погибла там под совместным натиском непогоды и ребятишек.

Если бы в Америке кто-нибудь предложил продать на слом

фультоновский пароход, он был бы поднят на смех. Но в кре­постной России никто и не подумал усомниться в здравом уме тех чиновников из губернского правления, которые при­говорили к смерти машинное судно Кулибина.

Напрасно Кулибин доказывал, что его судно освободит от лямки десятки тысяч бурлаков на Волге. Труд человека был так дешев, что не было особого расчета его беречь. Помещи­кам не нужны были машинные двигатели Кулибина: у них было сколько угодно живых двигателей в лаптях.

На машины не было спроса, зато на всякие игрушки, без­делушки спрос был. И вот гениальный изобретатель тратит годы своей жизни на изобретение хитроумных вещиц для уве­селения знатных особ. Часы-яйцо, например, он делает целых пять лет!

Сохранилось письмо Кулибина в Мануфактур-коллегию, в котором он просит представить на рассмотрение Александра Первого проект одноарочного моста. В письме Кулибин пере­числяет свои особые заслуги перед царем.

Что же это за особые заслуги?

«Для увеселения детского его возраста сделал я и предста­вил ветряную мельницу с атласными крыльями, с жерновыми мраморными каменьями, к коей приделана и толчея с сере­бряными ступками и пестиками, которая мельница действо­вала на столе с часовым скрытным заводом... Когда государь был около шести лет своего возраста, сделана мною машина, представляющая гору со сделанными в тринадцати местах во­допадами из хрустальных винтиков... При подошве горы построена была и действовала водяная мельница; в предмес­тий той горы сделаны были каналы и речки, в коих плавали гуси и утки, из белого стекла сделанные, между каналами — поля с растущей зеленью, которая машина действовала с ча­сового заводу по восьми минут времени. Для заводу и присмот­ру той машины ходил я по повелению ежедневно и через день месяца два времени. О таковой моей службе, может, вспомнит государь император».

Не знаю, удосужился ли государь вспомнить о механике Кулибине.

Но проекты Кулибина так и остались проектами.

Единственное, что удалось Кулибину осуществить за всю его долгую жизнь, — это несколько игрушек да еще зеркаль­ные фонари для карет и прибор для открывания окон в двор­цовых коридорах.

Так великому изобретателю пришлось в крепостные вре­мена заниматься изобретением игрушек.

И это не случайность. Не лучше была судьба и других изо­бретателей-самоучек.

Был, например, в городе Ржеве часовщик Волосков. Его вечно видели с книгой в руках. Дом его был завален трак­татами по астрономии, химии, математике. Даже на улице он не расставался с книгой. Не разбирая дороги, брел он, уста­вившись в книгу, по пыльным ржевским улицам мимо беско­нечных заборов, мимо кабаков и лавок, мимо четырехоконных домишек, в которых люди жили и умирали, не зная, что такое наука.

Но Волосков не только читал. Он пытался приложить свои знания к делу, он изобретал. Чего только он не придумал! Тут и краска для крашения бархата в малиновый цвет с отливом, тут и «календарь на перстах» для счета дней и месяцев по сус­тавам и черточкам пальцев, тут и зрительная труба, в которую Волосков по вечерам созерцал звезды, тут и удивительные часы. По этим часам можно было узнать не только час, но и год, и месяц, и число, и положение Солнца, и фазы Луны, и все церков­ные праздники. В конце месяца стрелка сама перескакивала на первое число.

А в феврале часы сами показывали двадцать восемь дней, если год был обыкновенный, и двадцать девять — если год был високосный.

Часы эти были хитроумнейшим сооружением — не игруш­кой, а точным прибором.

Какие удивительные вещи изобрел бы Волосков, если бы жил в наше время!