Анонимный пасквиль и враги Пушкина

 

I.

Друзья Пушкина поставили своей задачей охранение чести Пушкина и чести ею жены и так тщательно укрыли тайну дуэли и смерти, что нам приходится разгадывать ее и до сих пор по крупицам. От друзей Пушкина пошли сборнички рукописных копий документов, относящихся до дуэли: анонимный пасквиль, письма Пушкина к Бенкендорфу, к барону Луи Геккерену, к Д'Аршиаку, письма к Пушкину Геккерена и Д'Аршиака, письма Д'Аршиака и Данзаса к П.А.Вяземскому, письмо гр. Бенкендорфа к Строганову. Один такой сборничек кн. П.А.Вяземский препроводил великому князю Михаилу Павловичу, другой сборник перешел от кн. Вяземского к Бартеневу (ныне в Пушкинском доме). В печати дуэльные документы были оглашены впервые в 1863 году в книжке: „Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса. Изд. Я. А. Исакова. Сиб., 1863". Эта книга явилась откровением для читающей России и на долгое время послужила важнейшим источником для дуэльной истории. Но среди дуэльных документов здесь не был опубликован анонимный пасквиль, список которого находился, несомненно, в распоряжении Данзаса. Впервые в печати пасквиль появился в книжке „Материалы для биографии А. С. Пушкина. Лейпциг. 1875". Здесь он помещен в русском переводе на первом месте в собрании дуэльных документов под следующим заголовком: „Два анонимные письма к Пушкину, которых содержание, бумага, чернила и формат совершенно одинаковы". К этому заголовку сделано примечание: „Второе письмо такое же, на обоих письмах другою рукою написаны адресы: Александру Сергеевичу Пушкину". Эти надписи, представляющие неуклюжий перевод с французского, повторяют сделанные по-французски рукою Данзаса пометы на снятой им для князя Вяземского копии диплома, находящейся в помянутой выше коллекции документов, перешедшей от князя Вяземского к Бартеневу. У нас в России пасквиль был напечатан по-французски (с неполным обозначением имен) П.А.Ефремовым в „Русской старине" (т. XXVIII, 1880, июнь, 330) и в русском переводе В. Я. Стоюниным в 1881 году в его книге „Пушкин". Спб. 1881, стр. 420, 421. Отсюда пошли дальнейшие перепечатки, но подлинные пасквили в течение долгого времени оставались нам неизвестными. В военно-судную комиссию, производившую дело о дуэли, ни один экземпляр не был доставлен. Друзья, сняв копии, уничтожили подлинные экземпляры презренного и гнусного диплома. Приятель Пушкина С.А.Соболевский в1862 году „обращался в Петербурге ко многим лицам, которые в свое время получили циркулярное письмо, но не нашел его нигде в подлиннике, так как эти лица его уничтожили". „Если подлинник и находится где-нибудь, то, – пишет Соболевский, – только у господ, мне незнакомых, или, вернее всего, в отделении". Хотя по справке, данной отделением в 1863 году, в его архивах и не нашлось пасквиля, но в действительности экземпляр пасквиля, полученный графом Виельгорским, в отделении был, хранился в секретном досье и только в 1917 году стал достоянием исследователей. Еще раньше другой экземпляр пасквиля оказался в музее при Александровском лицее, куда был доставлен после 1910 года. И тот и другой экземпляры хранятся ныне в Пушкинском доме. Экземпляр отделения – полный: диплом с надписью на оборотной стороне: „Александру Сергеевичу Пушкину" и конверт, в который был он вложен, на имя Виельгорского. Лицейский экземпляр – без конверта. Оба экземпляра воспроизводятся в настоящем издании.

Пасквиль, полученный Пушкиным, до сих пор не подвергся научному обследованию ни со стороны внешней, ни со стороны содержания. Как это ни кажется странным, но научного анализа этого рокового памятника сделано не было. К этой работе следует приступить.

 

II.

 

Приведем французский текст документа.

"Les Grands-Cra/x, Commandeurs et Chevaliers du Serenissime Ordre des Cocus, reunis en grand Chapitre sous la presidence du venerable grand-Maltre de l'Ordre, S.E.D.L.Narychkine, ont nomme a I'unanlmWi Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand Maitre de l'Ordre de Cow

et historiographe de l'Ordre.

Le secretaire perpetuel: C-te J. orch".

Вот точный перевод диплома.

„Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И.Борх".

По форме диплом пародирует грамоты на пожалование кавалерами орденов. Термины "Les Grands-Croix - Commandeurs - grand-Maitre de l'Ordre – Secretaire – Grand-Chapitre" взяты из орденской практики и встречаются в статутах различных орденов, напр. св. Андрея Первозванного, в установлении о российских орденах имп. Павла и т. д.' Термин „коадъютор" встречается в административной практике католической церкви: когда епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дается помощник – коадъютор.

Диплом, объявляя Пушкина рогоносцем, наносил обиду чести его самого и его жены. Составитель диплома заострял обиду по двум направлениям. Во-первых, Пушкина выбирали историографом ордена рогоносцев. Официально звание историографа было присвоено высочайшим рескриптом Н.М.Карамзину; Пушкин был зачислен после женитьбы в министерство иностранных дел и получил высочайшее разрешение собирать в архивах материал для истории Петра Великого. Историк Петра Великого провозглашался историографом ордена рогоносцев. Во-вторых, Пушкин выбирался в коадъюторы или помощники Д.Л.Нарышкину. Его сиятельство Дмитрий Львович был знаменитым и величавым рогоносцем. Его супруга Марья Антоновна –женщина „красоты неестественной, невозможной" – была в долголетней связи с императором Александром I (1801-1814 гг.). „Д.Л.Нарышкин занимал невидное и довольно двусмысленное положение среди „свободно почтительного с хозяйкой" веселого общества в своем роскошном доме, получившем от Александра 1 имя „Капуи" за исполненную неги и наслаждений атмосферу в „храме красоты", как Вигель называл внутренние апартаменты Нарышкиной. По наблюдению современников, Дмитрий Львович „по-видимому, не пользовался отношениями, существовавшими между монархом и его супругой", да едва ли и был способен на это по своему „нетвердому" уму и характеру. В конце концов, „широкое барское житье" привело к учреждению над ним попечительства, по требованию его супруги, немало способствовавшей расстройству его состояния, и престарелый обер-егермейстер на склоне дней получал на расход лишь по 40 ООО руб. асс. в год".

Нарышкин – великий магистр ордена рогоносцев – стал рогоносцем по милости императора Александра, пошел, так сказать, по царственной линии. И первую главу в истории рогоносцев историограф должен был начать с императора Александра. Начать... а продолжать?

Мне думается, составитель диплома и продолжения хотел бы тоже по царственной линии. Если достопочтенный великий магистр был обижен в своей семейной чести монархом, то его коадъютору, его помощнику г-ну Александру Пушкину, историографу ордена, кто нанес такую же обиду, кто сделал его рогоносцем? Надо поставить вопрос точнее: в кого метил составитель пасквиля, на кого он хотел указать Пушкину, как на обидчика его чести? На Дантеса ли? Полно, так ли это? Не слишком ли мелко после пышного начала, после именования величавого рогоносца по высочайшей милости, кончить указанием на Дантеса! Не нужно ли взять выше: не в царственного ли брата обидчика чести Д.Л.Нарышкина, не в императора ли Николая метил составитель пасквиля? Для ответа не нужно искать данных, удостоверяющих факт интимных отношений царя и жены поэта, достаточно поставить и ответить положительно на вопрос, могли ли быть основания для подобного намека. И тут должно сказать, что оснований к такому намеку было не меньше, чем, например, к намеку на близкие отношения Дантеса к Н.Н.Пушкиной.

 

III.

 

В самом деле царь интересовался Натальей Николаевной. При его дворе было много прелестных и красивых женщин, но и среди них жена поэта с ее блистательной красотой занимала одно из первых, если не первое место. 6 декабря 1836 года в Николин день на приеме по случаю высочайшего тезоименитства, по отзыву тонкого знатока женской красоты, А.И.Тургенева, Пушкина была первая по красоте и туалету. И, слушая восхитительное пение в церкви Зимнего дворца, Тургенев не знал, слушать ли или смотреть на Пушкину и ей подобных?

А Пушкина и ей подобные красавицы-фрейлины и молодые дамы двора – не только ласкали высочайшие взоры, но и будили высочайшие вожделения. Для придворных красавиц было величайшим счастьем понравиться монарху и ответить на его любовный пыл. Фаворитизм крепко привился в закрытом заведении, которым был русский двор. Наш известный критик Н.А.Добролюбов написал целую статейку о „Разврате Николая Павловича и его приближенных любимцев". „Можно сказать, – пишет он,– что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь со стороны или самого государя или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов».

Конечно, такая характеристика грешит преувеличением, но в основу положено правильное наблюдение. Уместно дать еще добавление: „Царь – самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, – о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья. „Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?" – спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. – „Никогда! – ответила она с выражением крайнего изумления. – Как это возможно?" –„Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам". – „Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете; я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом". Автор этого рассказа сообщает об одном любовном эпизоде Николая – его романе с фрейлиной Урусовой, которую он выдал в 1833 году замуж за князя Радзивилла.

Николай Павлович был царь крепких мужских качеств: кроме жены, у него была еще и официальная, признанная фаворитка, фрейлина В.А.Нелидова, жившая во дворце, но и двоеженство не успокаивало царской похоти; дальше шли „васильковые дурачества", короткие связи с фрейлинами, минуты увлечения молодыми дамами – даже на общедоступных маскарадах. Хорошо рисует влюбленного самодержца А.О.Смирнова, отлично знавшая любовный быт русского двора при Николае и, кажется, сама испытавшая высочайшую любовь. Рассказ ее относится к 1838 году, как раз к тому времени, когда вдова Пушкина скрывалась от света в деревне. „В Аничковом дворце танцевали всякую неделю, в белой гостиной; не приглашалось более ста персон. Государь занимался в особенности бар. Крюденер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюденер. Я была свободна, как птица, и смотрела на все эти проделки, как на театральное представление, не подозревая, что тут развивалось драматическое чувство зависти, ненависти, неудовлетворенной страсти, которая не переступала из границ, единственно от того, что было сознание в неискренности государя. Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами и взглядами, не всегда прилично красноречивыми.

Однажды в конце бала, когда пара за парой быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с бар. Крюденер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но невесела. Наискось в дверях стоял царь с Е. М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчугов; погом, по своей привычке, складывала, протягивая, свои руки, – словом, была в весьма большом смущении. Я сказала мадам Крюденер: „Вы ужинали вместе с государем, но последние почести сейчас для нее". „Он чудак, – сказала она, –нужно, однако, чем-нибудь кончить все это, но он никогда не дойдет до конца – не хватит мужества, он придает странное значение верности. Все эти уловки с нею не приведут ни к какому результату"... Всю эту зиму он ужинал между Крюденер и Мери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась. Обыкновенно в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После покойный Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюденерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: „Я уступил после свое место другому". Картина царского кокетствования изображена очень тонко, и ярко передана любовная атмосфера, царившая на маленьких балах в Аничковом дворце. „Двору хотелось, чтобы Н.Н.Пушкина танцевала в Аничкове, и потому я пожалован в камер-юнкеры", – записал Пушкин в дневнике. Ревность диктовала огорченной соперничеством Крюденер заявление, что Николай придает странное значение верности и в своих романах не доходит до конца. Конечно, доходил до конца.

Интерес царя к Н.Н.Пушкиной не мог не обратить внимания придворных обывателей, но комеражи о царских увлечениях передавались шепотом. И Пушкин знал об ухаживании женолюбивого самодержца и неоднократно предостерегал жену. „Не кокетничай с царем", – писал он ей не раз. По времени любопытно обращение к жене в письме из Москвы от 5 мая 1836 года: „И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих: однако же видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола". „Кто-то" – конечно, Николай, высочайший повелитель театральных школ и балета. Любопытнейшую запись сделал П.И.Бартенев со слов П.В.Нащокина: „Отношения царя к жене Пушкина. Сам Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою: нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены. – Сам Пушкин сообщал Нащокину свою уверенность в чистом поведении Натальи Николаевны".

Нас не может обмануть спокойный тон сообщений Пушкина о царе и Наталье Николаевне. Скандальную хронику двора он хорошо знал. Недаром, записав в дневнике о желании двора (читай: государя) видеть Наталью Николаевну на балах в Аничковом дворце, Пушкин прибавил: „...так я же сделаюсь русским Dangeau". Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вел дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорбленную честь – в текущих обстоятельствах. Несомненно, Пушкин с крайней напряженностью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдет, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдет к активным действиям?

Такая мысль могла быть только страшна Пушкину, и, как бы ни отгонял он ее, избавиться от нее он не мог! При самодержавном царе в нравах русского двора все – самое невероятное – могло сбыться.

Царские наперсники, ближайшие слуги, для которых Пушкин был неприятным, враждебным ничтожеством, могли только оказывать всяческое содействие затеям царского сладострастия – тот же Бенкендорф, тот же Нессельроде с охотой приняли бы роли высочайших сводников. А Пушкин не принадлежал к тому разряду супругов, к которому принадлежал муж петербургской рассказчицы. В записках барона Корфа, лицейского товарища Пушкина, сохранился рассказ об отношениях царя к Н.Н.Пушкиной, который можно оценить, только сопоставляя его с тем, что мы знаем об ухаживаниях царя от самого поэта. В апреле 1848 года Николай, беседуя с Корфом о Пушкине, сказал ему: „Под конец <...> жизни <Пушкина>, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастия мужа при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. „Разве ты и мог ожидать от меня другого?" – спросил я его. „Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою..." Три дня спустя был его последний дуэль". Николай рассказывает об эпизоде отношений своих к Пушкиной через 11 лет после событий; в это время Наталья Николаевна уже носила фамилию Ланской; она пользовалась исключительным благоволением Николая, а муж ее, П.П.Ланской, делал удивительную карьеру: в это время он был командиром л.-гв. конного полка и свиты генерал-майором, а через год – в 1849 году – был назначен генерал-адъютантом. Понятен поэтому эпический тон повествования Николая, не дающий никакого представления о настроении Пушкина при знаменательном разговоре его с царем.

Возвращаюсь к пасквилю. Приведенных данных совершенно достаточно для того, чтобы можно было отстаивать предположенное выше толкование пасквиля: составитель пасквиля мог метить в Николая, и Пушкин мог принять такой намек. Составитель пасквиля наедине мог потирать руки и веселиться в чувствах удовлетворенной злости при одном представлении, что переживает получивший пасквиль историограф, до каких пределов раздражения доходит мнимый рогоносец, совершенно бессильный против указанного обидчика. В разорванных клочках письма Геккерена встречается фраза, которая содержит как бы ответ на оскорбление пасквиля, непонятный нам в целом ввиду отсутствия нескольких клочков... „Дуэли мне не достаточно... достаточно отмщен... письмо... самый след этого гнусного дела, из которого мне легко будет написать главу из моей истории рогоносцев..."' Пушкин поднимал брошенную перчатку: да, он будет историографом ордена рогоносцев!

 

 

http://discut1837.narod.ru/13.htm

 

 

 

 

ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ

 

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ

 

Вернемся к тому вопросу, который был задан в конце моей статьи в «Парламентской газете»: «Зачем Пушкину понадобились смертельные условия дуэли?» Ведь для того, чтобы быть наказанным за дуэль – при любом ее несмертельном исходе – высылкой из столицы, совершенно необязательно было так рисковать жизнью. Желание именно убить, движимое именно такой, смертельной ненавистью? Но Дантес, как мы уже знаем, столь сильных чувств не заслуживал, и Пушкин сам об этом написал в памфлете о Вольтере. Желание умереть? Но в таком случае, при пушкинском жизнелюбии, у него должны были быть веские основания в пользу такого намерения.

Прежде чем отвечать на этот вопрос, попробуем собрать воедино факты, которые толкали Пушкина на дуэль или хоть в какой-то степени могли повлиять на решение поэта уйти из жизни. Рассмотрим все факторы, которые можно было бы рассматривать как факторы безнадежности и отчаянья.

 

1.Сплетни.

Для Пушкина вопрос чести был важнейшим; одним из главных он является и в проблеме последней пушкинской дуэли. Именно с этой точки зрения рассматривал "загадку ухода" Н.Я.Петраков, и с этой точки зрения все действия и поступки в преддуэльный период находят разумное объяснение. Положение было и впрямь крайнее, он вынужден был вступить в борьбу с самим императором – и тем не менее оно не было безнадежным: дуэль с несмертельным исходом становилась выходом из него. Он вполне мог рассчитывать на замену смертной казни ссылкой, а отъезд в деревню был бы для него спасением и от завистливой подлости двора. Сплетни задевали его честь и отравляли жизнь Пушкину, но не могли стать причиной самоубийства.

 

2. Долги денежные.

Да, на первый взгляд, положение и впрямь было отчаянное. В попытках отыграться в карты за долговую яму, в которую его вгоняли наряды жены и необходимость жить в столице и вращаться в свете, Пушкин постоянно проигрывал и эту яму углублял. Но мог ли он выбраться из нее и было ли положение столь безнадежным, чтобы он позволил себе отчаяться до такой степени, чтобы решиться на уход? Мистификация с «Коньком-Горбунком» показывает, что Пушкин был гораздо изобретательнее, чем мы можем себе это представить. По моим расчетам только за «Горбунка» Пушкин получил более 20.000 рублей (см. http://gorbunock.narod.ru) – а ведь мы даже не знаем, сколько и каких было произведений, под которыми Пушкин тоже не поставил свою подпись. Как справедливо заметил Лацис, болдинская осень, скорее всего, была не исключением, а правилом, и он был весьма плодовит. Кроме того, медленно, но верно налаживалось издание «Современника», что со временем дало бы постоянный доход. Если бы он смог уехать с семьей в деревню и писать, резко уменьшив светские расходы жены и свои и лишь наезжая для организации журнальных и газетных дел, денежную ситуацию можно было бы поправить. Нет, положение было не безнадежное, и если бы не упорное сопротивление и жены, и царя, которых такой отъезд Пушкиных из столицы не устраивал совершенно, дело можно было поправить и без дуэли.

 

3. Долги историографические.

С «Историей Петра» Пушкин попал в ловушку. В своей книге «Голос музы темной» (М., 2005) В.Листов вполне убедительно показывает, что Пушкин к 1835 году уже точно знал, что написать «Историю Петра» в том апологетическом виде, как ее ждал от него царь, он не может, а то, что он может написать, – абсолютно неприемлемо для императора. Он не мог открыто сказать об этом, объяснить невозможность для него продолжения работы над "Историей Петра" – а между тем под эту работу были получены авансы, за которые надо было как-то отчитываться. И хотя он говорил, что вот уедет в деревню после того, как соберет все материалы, и в два года напишет «Историю», он и сам в это не верил: в одном из разговоров он признался, что затея с написанием «Истории Петра» была убийственной.

Чем грозила ему эта ситуация? Так ли безнадежно было положение дел, что одно это могло толкнуть его на самоубийство как на выход из заколдованного круга? Что ж, ситуация и впрямь непростая, но и здесь не все так безнадежно, как кажется на первый взгляд. Вопрос не в том, мог Пушкин написать «Историю Петра» или не мог, а в том, мог ли он найти способ отказаться от ее написания, не потеряв лица и избежав пересудов и обвинений в беспомощности – если не в историографической бездарности. Вопрос в том, насколько важным для него было мнение света (друзьям-то он не только мог объяснить, что произошло, но, видимо, и уже объяснил, но тут они ему ничем помочь не могли).

Однако и здесь нельзя сбрасывать со счетов пушкинскую изобретательность, с помощью которой он выходил из труднейших положений и заставлял негативные обстоятельства служить ему на пользу. Ну, хотя бы можно было сослаться на здоровье: оно, дескать, так пошатнулось, что не то, чтобы «Историю» писать, а и как выжить, непонятно: надо срочно в деревню уехать поправлять здоровье, а «Историю Петра» напишет кто-нибудь другой – да вот и М.Погодин рвется ее писать (и до того в критических ситуациях Пушкин использовал такой довод – например, ссылаясь на аневризму). Нет, и с «Историей Петра» положение было отчаянное, но не безнадежное – и уж во всяком случае не самоубийственное (хотя невозможность разрешить ситуацию в любую сторону изрядно отравляла Пушкину жизнь; я думаю, что она была одной из главных причин, по которой он всеми силами избегал присутствия на дворцовых балах, где Николай в любой момент мог спросить, как продвигается "История Петра").

 

4. Здоровье.

А вот со здоровьем дело действительно обстояло катастрофически. С тех пор, как Пушкин перебрался из Михайловского в город, он перестал вести тот образ жизни, которым сдерживал наступление болезни (поездки верхом, обливание ледяной водой, нормальный сон, простая пища). Симптомы грозной болезни настолько усилились, что ситуация становилась опасной: он мог пропустить момент, когда он еще был в состоянии сам решить, как и когда ему уйти из жизни, чтобы не оказаться в маразме. «Странные судороги», искажавшие его лицо и описанные Софьей Карамзиной, были следствием катастрофического ускорения хода болезни. Столичная жизнь и стрессы последних лет, связанные с долгами, с поведением жены и сплетнями, болезнь усугубили.

Поездка в деревню летом 1835 года, когда Пушкин взял отпуск на 4 месяца, была нужна ему не для того, чтобы проверить, может ли он там писать: писать он мог везде, в любых условиях. Ему было важно проверить, может ли он что-нибудь сделать с болезнью, которая, по-видимому, стала проявлять себя грозно. 16 мая 1835 года Катенин в ответ на несохранившееся, но явно только что полученное письмо Пушкина пишет: «Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрешь (дай бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейшим из сынов Израиля…» Здесь я оставляю в стороне обсуждение причины, по которой Пушкин писал именно Катенину о близкой смерти в апреле 1835 года, когда тучи еще не сгустились (об этой причине следует говорить прежде всего в связи "Евгением Онегиным"); летняя поездка в деревню 1835 года, видимо, показала, что дела его действительно плохи и что болезнь шагнула слишком далеко: Пушкин понимает, что в болезни пройдена "точка возврата". В его стихах появляются мощные предсмертные и прощальные мотивы ("Родрик", "Странник"); весь его каменноостровский цикл – это прощальное подведение итогов.

 

5. Отношения с царем.

О разговоре Пушкина с Николаем 25 января 1837 года практически ничего не известно. Попытка реконструировать его пока что нам мало что дала – попробуем проделать это еще раз. Прежде всего, о чем свидетельствует тот факт, что об этом разговоре никому ничего не рассказали ни Пушкин, ни царь? Стало быть речь шла о вещах щекотливых для любой огласки, причем щекотливых и для царя, и для Пушкина; значит речь шла о Наталье Николаевне. А, следовательно, Пушкин, в отличие от ноябрьского разговора, когда он, "говоря о Дантесе", награждал царя нелестными эпитетами, на этот раз высказался открыто. Вполне возможно, что он сказал и о свидании царя с Натальей Николаевной 2 ноября, тем самым дав понять, что эпитеты поведению Дантеса были адресованы Николаю, и потребовал от царя оставить в покое его жену и оградить честь его семьи от грязных сплетен.

Как мог отреагировать царь на такое требование, высказанное ему в лицо? Как самодержец, он должен был быть разозлен, поскольку не сомневался в своем праве переспать с любой женщиной, женой какого бы его подданного она ни была, – тем более, что эта женщина в его желаниях шла ему навстречу. С другой стороны, он не мог отвечать Пушкину с такой позиции, поскольку она открыто противоречила общепринятой официальной морали (а Николай в своих взаимоотношениях с внешним миром, за пределами самого близкого круга, был моралистом) и особенно – церковным установлениям: ведь царь вел себя откровенно не по-христиански, и в этой ситуации он даже заикнуться не мог о том, чтобы этот разговор остался между ними. Наконец, царь и не хотел идти навстречу Пушкину, поскольку связью с Н.Н. дорожил; это подтверждается и тем, что он возобновил отношения с ней, как только она снова появилась в Петербурге, и тем, что по смерти на нем обнаружили медальон с ее изображением.

В такой ситуации Николай оказывался в ловушке, и его раздражение, вызванное «неадекватным» поведением Пушкина, не пожелавшего терпеть адюльтер своей жены с царем, не находя естественного выхода в разговоре, стало разрастаться. Как и Наталья Николаевна, он не был заинтересован в скандале или дуэли – потому-то он и уговаривал Пушкина в ноябрьскую встречу в случае чего обратиться к нему, к царю; он всячески избегал встреч с поэтом наедине, но Пушкин все же уже второй раз вынудил его на такую встречу пойти. Это еще больше усилило его раздражение. Наконец, Пушкин, видимо, так «вызывающе» повел себя (а Пушкин в бешенстве был страшен), что царское раздражение постепенно переросло в злобу. Не желая уступать и не имея возможности откровенно высказать все, что он думает по этому поводу, Николай к тому же еще и испугался. Только этим и можно объяснить его рефлексию по поводу этого разговора, когда он даже через много лет пытался оправдаться: его страх толкнул его на месть, и он умыл руки, когда узнал о дуэли. Я не могу поверить, что Бенкендорф по своей воле, ничего не сказав царю, послал жандармов в противоположную сторону. Независимо от самоубийственного тяготения Пушкина к смерти царь повинен в его убийстве в неменьшей степени, чем Бенкендорф. Судя по всему, оба они, и царь, и Пушкин, пошли до конца.

Другое дело, что и сам Пушкин вряд ли хотел примирения. Если он сознательно шел на смерть – а слишком многое указывает на это – и вел себя с царем, исходя именно из этого самоубийственного стремления, становится понятным, как именно он разговаривал с царем – хотя с императора это вины не снимает. В любом случае две проблемы этим разговором Пушкин "разрулил": была поставлена точка над i в его отношениях с императором и сам собой решился вопрос о его дальнейшей историографической работе. Ну а вопросы здоровья и чести должна была разрешить дуэль.

 

6. Предсказание.

Пушкин был суеверным человеком, он верил во всевозможные приметы; известен случай, когда он из-за нескольких подряд негативных примет вернулся с дороги, не решился тайно приехать в Петербург и тем самым избежал участия в мятеже декабристов. Однако раньше, еще до отъезда Пушкина на Юг, ему было сделано предсказание по поводу его смерти, и он ждал, что оно сбудется.

В Петербург приехала гадалка Кирхгоф, и Пушкин, в компании с участниками Отечественной войны прапорщиком Павлом Мансуровым и поручиком Александром Всеволожским, а также с братом последнего, сослуживцем Пушкина по Коллегии иностранных дел, Никитой Всеволожским и актером Иваном Сосницким отправились к ней. "Пушкин попросил загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: "О, это голова важная! Вы человек не простой!.." Она, между прочим, предвещала ему, что он умрет или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf)". (П.В.Нащокин по записи П.И.Бартенева. Рассказы о Пушкине.)

Подробнее об этом предсказании со слов Пушкина записал его друг С.А.Соболевский, который при этом подчеркивал, что слышал от него эту историю не раз, в том числе и в присутствии тех лиц, с кем Пушкин ходил на это гадание:

"Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано необычное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться. – Первое предсказание о письме с деньгами сбылось в тот же вечер; Пушкин, возвратясь домой, нашел совершенно неожиданно письмо от лицейского товарища, который извещал его о высылке карточного долга, забытого Пушкиным. Товарищ этот был Корсаков, вскоре потом умерший в Италии. Такое быстрое исполнение первого предсказания сильно поразило Александра Сергеевича; не менее странно было для него и то, что несколько дней спустя, в театре, его подозвал к себе А.Ф.Орлов и стал отговаривать его от поступления в гусары, а предлагал служить в конной гвардии... Вскоре после этого Пушкин был отправлен на юг, а оттуда, через четыре года, в псковскую деревню, что и было вторичною ссылкою. Как же ему, человеку крайне впечатлительному, было не ожидать и не бояться конца предсказания, которое дотоле исполнялось с такою буквальною точностью??? Прибавлю следующее: я как-то изъявил свое удивление Пушкину о том, что он отстранился от масонства, в которое был принят, и что не принадлежал ни к какому другому тайному обществу. "Это все-таки следствие предсказания о белой голове, – отвечал мне Пушкин. – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные общества, даже и самое масонство получили от Адама Вейсгаупта направление подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt, – одно и то же".

Гадалка фактически предсказала Пушкину счастливую семейную жизнь – по крайней мере до 37 лет; вот почему он решился на женитьбу, несмотря на отговоры друзей. Что же до смерти на 37-м году, гадалка дала ему шанс: "если не случится с ним какой беды от... белого человека". Появление Дантеса сначала на горизонте, а потом в кругу людей, с которыми Пушкин постоянно общался (Карамзины) Пушкина насторожило; когда же вокруг флирта Дантеса с Натали стали расти слухи и сплетни, Пушкин, вероятно, вполне осознал предсказанную опасность.

 

* * *

 

Итак, в последние месяцы все, что происходило вокруг него, словно напоминало о безнадежности и подталкивало к уходу из жизни. И все же Пушкин, веря в неотвратимость рока и в сбывчивость предсказанного, делал все возможное, чтобы уйти от смерти. Он и свой последний вызов послал Геккерену, а не Дантесу, и когда Геккерен "перевел" дуэль на Дантеса, принял это известие как еще одно подтверждение всему тому, что когда-то напророчила ему гадалка. Эта двойственность в последние месяцы проявлялась во всем: он знает, что надо уходить, и, бесконечно любя жизнь, рыдает на лицейской годовщине, ясно понимая, что больше никогда не увидит друзей. Он знает, что должен погибнуть – и, готовясь к дуэли, покупает железную трость, чтобы, как когда-то, в молодые годы, тренировать руку для уверенной стрельбы. Уже смертельно раненный, он стреляет в Дантеса именно с желанием убить – но он понимал, в кого на самом деле он целился. Идя на дуэль с Дантесом, он приготовился к смерти – в том числе отобрал и запечатал в конверт бумаги, которые попросил уничтожить в случае рокового для него исхода дуэли, – чего никогда до этого не делал.

Так что же все-таки толкало Пушкина на смерть и заставило назначить смертельные условия дуэли? Я вижу только одну бесспорную причину: болезнь. Похоже, эта догадка Александра Лациса, которой он обязан той же самой болезни, полученной им от поэта по наследству – а он был прямым потомком Пушкина по одной из внебрачных линий (он сказал мне об этом перед смертью), – эта догадка в истории дуэли и смерти поэта – основополагающая. Другое дело – что такой, самоубийственный уход из жизни решал все проблемы, разрубал все завязавшиеся узлы: независимо от исхода дуэли решался вопрос чести, а друзья и до дуэли, и после неё вели себя безупречно, дружно поддерживая версию "невинной Натали"; в случае его смерти автоматически решался и вопрос с большинством карточных долгов: зная об отношениях жены и Николая, он понимал, что царь в беде ее не оставит и, как минимум, закроет долги (что и произошло); точно так же, сама собою, закрывалась и проблема с "Историей Петра". Но главное – он избавлял себя от риска оказаться в положении, когда он был бы в маразме и не имел бы возможности распорядиться своей жизнью: одна мысль об этом должна была приводить его в ужас.

Стало быть, Александр Лацис б<