О «замысловатой клевете» на Пушкина

 

Пушкин предвидел, что "какой-нибудь издатель замысловатой клеветы" станет доказывать тождество Евгения Онегина с его автором, но такого он предположить не мог...

Заголовком интервью г-на Баркова в газете "Новые Известия" (28 ноября 2002 года) стало начало пушкинской эпиграммы "Пупок чернеет сквозь рубашку...". Этот "похабный стишок'' (по словам Набокова) г-н Барков приводит в газете как доказательство "глубоко ироничного" отношения Пушкина к его любимой героине – Татьяне. И шокированный интервьюер восклицает: "Ну это даже не столько пародия, сколько явный эпатаж!" Ни один из собеседников не обмолвился, что обсуждаемая ими цитата – не самостоятельный текст, а подпись раздосадованного Пушкина под негодной иллюстрацией к "Евгению Онегину".

Серию злополучных иллюстраций работы Александра Нотбека "Невский альманах" опубликовал в 1829 году без согласования с Пушкиным. (Набоков называет их "безобразием", "кошмарными каракулями" и добавляет: "Вся эта серия из шести гравюр напоминает творчество пациентов психиатрической лечебницы"). На одной из гравюр, под названием "Татьяна за письмом к Онегину", изображена дородная нескладёха "с лицом коровницы" (по слову Вересаева), с могучим животом, в съехавшей с одного бока ночной рубашке и с куском бумаги в руке. Такое существо если о чём и способно горевать, так о несварении желудка. Можно себе представить, как взбесила Пушкина эта халтура, появившаяся под маркой "Евгения Онегина"! Поэт излил эмоции в эпиграмме, направленной и против "творения" горе-художника, и, главным образом, против издания, самочинно выпустившего эту безвкусицу: две последние, ударные строчки эпиграммы указывают "Невскому альманаху" традиционное в подобных случаях направление.

Г-н Барков, упомянув о "Невском альманахе" в связи с эпиграммой, умолчал о главном – об иллюстрациях. Стишок, вырванный "литературоведом-структуралистом" из исторического, стилевого и смыслового контекста, должен был показать неподготовленному читателю, что Пушкин издевается над своей любимой героиней. Чувствуя шаткость своей логики, г-н Барков заручился мнением не кого иного, как Белинского, – последний был недоволен недостаточной радикальностью мировоззрения Татьяны. Ничего не поделаешь, взгляды нашего революционного демократа были ограниченны, уж это факт.

Что же до истинного отношения Пушкина к Татьяне (которая, по свидетельству Кюхельбекера, выражала духовную сущность автора), то в 1825 году Пушкин писал Бестужеву: "... Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!... Ты увидишь, что если уж и сравнивать Онегина с Д(он) Ж(уаном), то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse), Татьяна или Юлия?" И до последних строк "Онегина" Татьяна остаётся "милым идеалом" автора.

Стоит отметить, что написанная в таком стиле эпиграмма отнюдь не предназначалась для широкой публики. В самом страшном сне не мог бы Пушкин увидеть её в газетном заголовке. Ещё Набоков колебался, следует ли приводить этот "похабный стишок" даже в таком специальном издании, как "Комментарии к роману Пушкина 'Евгений Онегин'", и поместил его с пропусками. Созерцание этого текста без пропусков, на газетном листе, вызывает некоторую оторопь, – на что и рассчитывал г-н Барков, чтобы взять читателя "тёпленьким". Выдернутая из своего стилевого и смыслового контекста, как рыбка из ручья, эпиграмма разом утратила живость и игру, выглядит просто грубой и неприличной. Конечно, за последние годы мы привыкли к тому, что похабная лексика вошла в повседневный язык, но это не обогатило, а сузило возможности языка. Чем менее разнообразны стили общения, тем ниже общий уровень культуры.

Атака на Татьяну понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" – это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого якобы ведётся повествование, и тем мистифицировал читателя. Г-н Барков внушает: "Читая этот роман, следует всё время помнить, что это текст самого Евгения Онегина (первое издание вышло вообще без фамилии Пушкина на обложке, там стояло только – Евгений Онегин), что это он рассказчик." Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина"... носят на себе отпечаток весёлости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы". Г-н Барков, сославшийся в своём интервью на это предисловие, видимо, не заметил процитированного выше предложения, а зря: читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина. В строфе II романа читатель вновь убеждался в том же:

 

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа...... и т.д.

 

А к строкам из строфы L:

 

И средь полуденных зыбей,

Под небом Африки моей,

 

читатель первого издания находил пространное примечание (под номером 11): "Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал... " и далее следует довольно подробное изложение биографии А.П.Ганнибала. Таким образом, для читателей первого издания (а также и всех последующих изданий) в самом тексте дана однозначная идентификация автора: это правнук A.П.Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу". А это не Онегин, не Катенин и даже не Барков. Для мистификаций места не остаётся!

Что же касается отсутствия фамилии Пушкина на обложке этого издания, то объяснение тут простое. Сосланный Пушкин просил своих петербургских друзей-издателей ничего не публиковать под его именем, с основанием опасаясь цензуры. Так, посылая Бестужеву из Кишинёва (1822 год) стихотворение для публикации, Пушкин пишет о цензуре: "Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа... Главное дело в том, чтоб имя моё до неё не дошло, и всё будет слажено." (Стихотворение "К Овидию" вышло в "Полярной звезде за 1823 год" без подписи). При публикации первой главы романа Пушкин не мог рассуждать иначе. Г-н Барков уверяет: "...системой примечаний к роману Пушкин показал, что он, «издатель», не «автор» романа, что «автором» и «рассказчиком» в нём является именно Онегин". Это бездоказательно. Тексты примечаний к роману позволяют легко доказать обратное.

Отметим, что "текст самого Евгения Онегина" не может существовать по определению, т.к. Пушкин создал Онегина неспособным создавать литературные тексты. В строфе ХLIII первой главы читаем:

 

Отступник бурных наслаждений,

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать – но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его,

И не вступил он в цех задорный

Людей, о коих не сужу,

Затем, что к ним принадлежу.

 

В трёх последних строках Пушкин, осознавший себя к этому моменту "принадлежащим к цеху", т.е. профессиональным литератором (именно об этом осознании – "Разговор книгопродавца с поэтом", написанный и опубликованный одновременно с первой главой), отграничивает себя от Онегина. Эту мысль Пушкин развил в строфе LVI той же главы:

 

... Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной...

 

А г-н Барков, видать, этому не рад. Поэтому при построении своих гипотез боится прикасаться к тексту романа. Несчастная любовь, которая многих подвигает к рифмоплётству, не сделала Онегина поэтом. В строфе XXXVIII восьмой главы читаем:

 

Он так привык теряться в этом,

Что чуть с ума не своротил

Или не сделался поэтом.

Признаться: то-то б одолжил!

 

Так что напрасно г-н Барков уверяет: "Фактически Пушкин повествует о том, как уже после отказа Татьяны посредственный литератор Онегин, являющийся в романе рассказчиком,... пишет мемуары в форме поэмы...". Дурят нашего брата! Онегин, вопреки Баркову, не мог быть "посредственным и злобствующим литератором", ибо не был литератором вообще. Всё же созданный Барковым образ запоминается.

О "Разговоре книгопродавца с поэтом" Барков утверждает: '' Никто не понял, что это эпилог, все приняли его за самостоятельное стихотворение и так его до сих пор и публикуют." Первым из "непонятливых" был сам Пушкин, который в 1825 году включил его в первое собрание своих сочинений в качестве отдельного стихотворения. В двух первых изданиях первой главы этот стихотворный диалог со свободной схемой рифмовки (написан не онегинской строфой) был помещён за предисловием в качестве своеобразного идейного пролога, чтобы подготовить читателя к встрече с чем-то качественно новым для русской литературы. Отойдя от романтической стилизации "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана", Пушкин показал в романе поэзию окружающей повседневности. Сама жизнь подтолкнула Пушкина, которому не на что было жить в ссылке, к трезвому осознанию действительности и отходу от романтических грёз. В "Разговоре..." Пушкин, перебирая мотивы художественного творчества, в итоге останавливается на свободе.

 

К н и г о п р о д а в е ц

…Теперь, оставя шумный свет,

И муз, и ветреную моду,

Что ж изберёте вы?

П о э т

Свободу.

К н и г о п р о д а в е ц

...Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

...Не продаётся вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

 

Свободное творчество, становясь литературным трудом, даёт художнику материальную независимость, – новая по тем временам, "непоэтическая" мысль. "Непоэтическим" показался поначалу и сам роман многим современникам. Об этом свидетельствуют их отрицательные отзывы, тщательно подобранные г-ном Барковым. Тут ничего не поделаешь: гений Пушкина стремительно развивался и двигался вперёд, а перечисленные литераторы надолго (а то и на всю жизнь) остались в рамках привычных эстетических представлений.

В процессе перетряски основ литературоведения Барков решил заодно учинить ревизию устоявшейся хронологии событий в романе, переносящих в период до войны 1812 года. Забавно посмотреть, как это получается. Барков: "Могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, как принято считать, если сама ярмарка сгорела в 1816-м и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде?" Пушкин полагал, что могло:

 

"Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

...................перед ним

Макарьев суетно хлопочет,

Кипит обилием своим." И т.д.

 

Макарьевская ярмарка, которую Онегин посетил в Нижнем Новгороде, была перенесена туда от стен Макарьевского монастыря, но сохраняла своё название и по инерции, и потому, что её работа была приурочена ко дню Св. Макария (25 июля). Далее. Из биографии Зарецкого, попавшего по пьянке в плен к французам, г-н Барков выводит, что Зарецкий не мог присутствовать на дуэли Ленского после 1812 года, – тут, как говорится, без комментариев.

Ещё один образец логики: "Могла ли в 1820 году, – спрашивает Барков, – звучать на берегах Невы рожковая музыка, если единственный на всю Россию оркестр рожковых инструментов прекратил своё существование в 1812 году?" Вопрос ни о чём, т.к. этого оркестра в романе нет. Барков здесь имеет в виду строки из строфы XLVIII первой главы:

 

...И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая...

 

но на текст по понятным причинам не ссылается. Короче: открытия г-на Баркова рассчитаны на тех, кто не заглянет в пушкинский текст.

Вся эта система домыслов выстроена с целью доказать, что "Пушкин систематически избивал Катенина", что "не только роман «Евгений Онегин», но и целый ряд широко известных произведений Пушкина... являются пародиями – ответами Катенину в этой литературной борьбе, которую Пушкин вёл до самой смерти." Пушкин действительно любил мистификации, и жанр литературной пародии освоен им блестяще. Но хоть убейте, не могу я себе представить Пушкина в роли злобного параноика, который корёжит одно за другим свои произведения единственно ради того, чтобы все они пародировали Катенина. И порукой мне в том – пушкинские тексты.

П.А. Катенин, офицер, поэт и драматург, принадлежал к литературной группе "архаистов", которая вела постоянную пикировку с "Арзамасом". Несмотря на это, в первый петербургский период своей жизни "арзамасец" Пушкин был в приятельских отношениях с Катениным. С ним, как и с "архаистами" Грибоедовым и Кюхельбекером, Пушкина связывали увлечения театром и поэзией, а также политические взгляды. Позже Пушкин в письме из Михайловского напоминал Катенину: "... один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. На чердаке князя Шаховского" ("Чердаком" называли в Петербурге верхний этаж дома Шаховского, где устраивались весёлые вечеринки.) Катенин, прочитав первую главу романа, писал Пушкину: "Кроме прелестных стихов, я нашёл тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость и вспомнил наши казармы в Миллионной".

Незадолго до высылки из Петербурга Пушкин был смертельно оскорблён Фёдором Толстым-"Американцем", который выдумал позорящую Пушкина сплетню. Катенин оказал Пушкину ценную дружескую услугу: проинформировал Пушкина об источнике сплетни и, по-видимому, старался ей противостоять. В 1822 году Пушкин писал Катенину из Кишинёва: "Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе... обязан я первым известием об них?" В том же письме Пушкин объясняет Катенину, что не держит на него зла за предполагаемые намёки в комедии "Сплетни": "Во всяком случае не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе наряду с теми, о которых упоминаю... Надеюсь, моя радость, что это всё минутная туча и что ты любишь меня... Ты перевёл «Сида», поздравляю тебя и старого моего Корнеля..." Он советует Катенину написать "романтическую трагедию в 18-ти действиях... Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того не достоин....Прощай, Эсхил, обнимаю тебя, как поэта и друга." Вот так оценивал Пушкин драматургический и поэтический талант Катенина.

Примерно в это же время Пушкин запечатлел Катенина в строфе XVIII первой главы романа, наряду с такими театральными корифеями своего времени, как Фонвизин и Дидло:

 

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;...

 

В письме из Михайловского (сентябрь 1825 года) читаем: "Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твоё письмо, знак неизменившейся твоей дружбы... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям..." Эта красивая формулировка говорит о том, что Пушкин сумел стать выше межгрупповых перепалок и дрязг. К тому же самому он призывал и своих петербургских друзей, стараясь примирить с Катениным Бестужева и Вяземского, которые довольно долго вели с ним литературную перепалку. Бестужеву, 1825 год: "Надеюсь, что наконец отдашь справедливость Катенину. Это было бы кстати, благородно, достойно тебя. Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы". (Чтение писем Пушкина – отдельное удовольствие!). Вяземскому, 1826 год: "Жаль мне, что с Катениным ты никак не ладишь. А для журнала он – находка." Здесь Пушкин говорит о журнале, который он замышлял создать и куда хотел привлечь Катенина в качестве критика. Катенину, 1826 год: "Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критиков. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы ты русской словесности: как думаешь?"

После этого письма нас не должно удивлять, что именно с Катениным Пушкин советовался о том, как лучше скомпоновать материал "Евгения Онегина". В предисловии к "Отрывкам из путешествия Онегина" Пушкин рассказывает читателям об изменении композиции романа: "П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения... – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики..." Так в наше время вежливый автор благодарит такого-то "за неоценимую помощь при подготовке книги к печати". (Отметим, что в процитированном отрывке, Пушкин говорит о себе то в первом лице – "нам", то в третьем лице – "автор". Это не нарушает смысл и стиль "официального" текста. Ту же особенность можно заметить и в процитированном выше примечании 11 к первому изданию первой главы).

Из всего приведенного выше хорошо видно, как тепло относился реальный Пушкин к реальному Катенину, как высоко ценил его творческий талант. И об этом-то Пушкине г-н Барков смог утверждать, что он "систематически избивал Катенина"!?

По возвращении из ссылки Пушкин, как известно, написал о царе оптимистические "Стансы" ("В надежде славы и добра"), 1826 год. Многие из радикально настроенных друзей, в том числе и Катенин, сочли это стихотворение льстивым, и Пушкину пришлось разъяснять им свою позицию стихотворением "Друзьям" (1828 год):

 

...Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

 

Катенин отреагировал, направив Пушкину послание и балладу "Старая быль" о придворном льстивом певце-кастрате. Пушкин вежливо отвёл от себя удар, поднявшись выше мелких обид. Балладу он опубликовал в "Северных цветах" с благожелательным предисловием в адрес издателей: "П.А.Катенин дал мне право располагать этим прекрасным стихотворением. Я уверен, что вам будет приятно украсить им ваши Северные цветы". Там же Пушкин поместил и свой "Ответ Катенину". В нём поэт отклоняет поднесённый ему кубок суетной славы, ссылаясь на усталость от литературных перепалок, и возвращает его маститому автору:

 

...Товарищ милый, но лукавый,

Твой кубок полон не вином,

Но упоительной отравой:

Он заманит меня потом

Тебе вослед опять за славой.

Я сам служивый: мне домой

Пора убраться на покой.

Останься ты в строях Парнаса;

Пред делом кубок наливай

И лавр Корнеля или Тасса

Один с похмелья пожинай.

 

Наверное, Пушкина огорчило послание "милого, но лукавого товарища". Всё же это изящное стихотворение совсем не похоже на те энергичные эпиграммы, какими Пушкин разил врагов. В нём не гнев, а скорее горечь разочарования в очередном друге, не пожелавшем разделить его политический оптимизм. Но дело в том, что этот оптимизм уже сходил на нет, так что полемический пыл Катенина пропал втуне. По-видимому, вскоре последовало примирение. Уж если Пушкин каким-то образом примирился с таким ненавистным врагом, как Толстой-"американец", да не просто примирился, а поручил ему быть посредником в сватовстве к Гончаровой, – то отношения с Катениным вполне могли наладиться. Во всяком случае, в 1833 году роман был опубликован в окончательном составе, с "Отрывками из путешествий Онегина" и столь лестным для Катенина предисловием к ним (процитированным выше).

Но даже если предположить, что обиженный Пушкин захотел спародировать Катенина в романе, то сделать это было невозможно, т.к. к моменту размолвки шесть глав романа уже были опубликованы. Итак, – "Евгений Онегин" – не пародия на Катенина и не мениппея.

В заключение любопытно было бы, после приятных цитат из Пушкина, просмотреть словесный ряд, которым пользуется г-н Барков для создания собственного текста.

О Пушкине:"с темпераментом бретера", "систематически избивал", "явная нелюбовь к Баратынскому", "издевательская". О Катенине: "злобствовал", "по-подлому", "издевательская", "пасквиль", "нагло", "ядовитые укусы". Об Онегине: "подлый аноним", "мстящий Татьяне хвастун". О Татьяне: "эмбриональное состояние её души", "душевное окостенение". О романе: "рассыпающиеся образы", "несовершенство строфики" (!!), "скатывание на лирику" (!!), "незавершённость опуса Онегина, который вместо обещанных 25 песен оборвал повествование на восьмой", и т.д. Лексика такого рода создаёт определённый эмоциональный фон. Каждый из нас волен не любить, допустим, музыку Моцарта. Однако нарочитое отсутствие пиетета к мировой классике само по себе не есть доказательство парадоксальных теорий на её счёт.

 

http://discut.narod.ru/03.htm

 

АЛЬФРЕД БАРКОВ

 

ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!

 

"Не плюй в колодец"

 

Г-жа Алешина начинает с патетики по поводу "похабного стишка", "вырванного... из исторического, стилевого и смыслового контекста", но почему-то восстанавливает этот контекст не полностью. Восполняю этот "пробел".

Пушкин надписал эти стихи в дар М. И. Пущину почти через год после выхода альманаха из печати, и ни о каком "бешенстве" не могло быть и речи: он выпустил в свет этот язвительный эпатаж, отчетливо понимая, что делает. Эта "подпись", будучи эпиграммой на "Невский альманах", в то же время – ключ к пониманию художественного замысла Пушкина.

Но это – не единственный пробел в "историческом контексте", оставленный г-жой Алешиной: ведь Пушкин надписал на том экземпляре альманаха и другую эпиграмму, также посвященную "Евгению Онегину" и подтверждающую цель первой и неслучайность этой двойной подписи (обе эти эпиграммы публикуются среди пушкинских стихов 1829 года практически во всех собраниях сочинений Пушкина):

 

Вот перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись <...> о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой.

 

Этот "похабный стишок" был сочинен Пушкиным не позднее конца 1824 года, когда к печати готовилась первая глава "Евгения Онегина", и тогда же Пушкин сам исполнил к нему рисунок. Он очень хотел, чтобы профессиональный художник в точности изобразил этот сюжет, и чтобы картинка пошла в печать при первой главе. Поскольку художник не дождался появления в столице Катенина, изгнанного царем за хулиганство в театре, самым близким к задуманному остался пушкинский рисунок, передававший сходство Онегина с Катениным.

Вопрос: к кому относятся слова Пушкина "Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой." – к Пушкину или к Онегину? По рисунку (и по смыслу) – к Онегину. В таком случае, что имел в виду Пушкин своим "Не плюй в колодец..."? Позу Катенина, которого царь выгнал из столиц? Или его "Сплетни"? Или то и другое?..

..."Написанная в таком стиле эпиграмма отнюдь не предназначалась для широкой публики", – пишет г-жа Алешина (по поводу первой эпиграммы - В.К.), ссылаясь на Набокова, который, в попытке защитить Пушкина от самого же Пушкина, размышлял, следует ли ему помещать в свой комментарий этот "похабный стишок".

Интересная логика – стихотворение Пушкина, которое сам Пушкин, в здравом уме и твердой памяти, подарил другу, считать недействительным! Потому что оно мешает пушкинисту врать о Пушкине? А как же быть тогда с Десятой главой романа, которую Пушкин уж настолько не предназначал для широкой публики, что даже уничтожил? И с «нерукотворным» "Памятником", который нашли в бумагах поэта уже после его смерти? А может, с учетом еще более "похабного" "исторического контекста", заодно отменить и "Я помню чудное мгновенье..."?

 

"Дурят нашего брата!"

 

"Атака на Татьяну, – пишет г-жа Алешина, – понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" – это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого ведется повествование, и тем мистифицировал читателя." А в качестве опровержения этой "идеи" приводит следующий аргумент: "Что же касается отсутствия фамилии Пушкина на обложке этого издания, то объяснение тут простое. Сосланный Пушкин просил своих петербургских друзей-издателей ничего не публиковать под его именем, с основанием опасаясь цензуры."

Уточняю: Пушкин не мог пародировать рассказчика: это – созданный его гением художественный образ. Придется и напомнить "исторический контекст": во время ссылки Пушкина за редким исключением все его произведения проходили цензуру и публиковались под его именем; г-жа Алешина пытается, мягко говоря, ввести читателей "Новых известий" в заблуждение, заставив их поверить, будто цензор не знал, чья рукопись попала ему на проверку, а об истинной фамилии автора догадывался по методу, описанному г-жой Алешиной: "Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина"...носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы"..." Читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина."

Логика, однако!.. Выходит, цензор был не способен увидеть то, что было очевидно "читающей публике"? И если так, то чью же он читал рукопись – Евгения Онегина? Не потому ли в приведенной цитате из предисловия к роману слова Евгения Онегина взяты г-жой Алешиной в кавычки? Предлагаю читателям перечитать приведенную г-жой Алешиной цитату без вставленных ею кавычек. Что, смысл изменился? Так кто же «дурит нашего брата»? А ведь к тому же общеизвестно, что цензору рукопись была представлена с полным именем автора: Александр Пушкин.

Что же касается элементов мистификации в тексте именно упомянутого г-жой Алешиной предисловия, то это – отнюдь не моя выдумка: о них можно прочесть много интересного у Ю. М. Лотмана: его "Комментарий" к "Евгению Онегину" – учебное пособие для студентов филфаков. А также в любом другом солидном комментарии к роману. Эти элементы мистификации стали настолько общим местом в пушкинистике, что забывчивостью такое умолчание г-жи Алешиной объяснить невозможно.

Предисловие написано Пушкиным с позиции "издателя" романа, сочиненного якобы неким посторонним лицом, именуемым в дальнейшем то как "автор", то как "сочинитель". В рукописи это было еще более прозрачно: "Звание издателя (курсив мой – А.Б.) не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными." Изъяв в последующих изданиях это вступление и примечание к ХХХ строфе первой главы (сейчас забытое), Пушкин ввел новые примечания, в трех из которых четко дистанцирует себя как "издателя" от фигуры "автора".

Примером такой же мистификации является и примечание 11 в корпусе первого издания 1825 года первой главы "Евгения Онегина", о котором г-жа Алешина пишет: "Для читателей первого издания (а также всех последующих изданий) в самом тексте дана однозначная идентификация автора: это правнук А.П.Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу". А это не Онегин, не Катенин и даже не Барков. Для мистификаций места не остается!"

Напоминаю г-же Алешиной, что второе издание первой главы "Онегина" в продажу не попало, а во "всех последующих изданиях" Пушкинпримечание о Ганнибале изъял; как правило, без него роман издается и сейчас. Каждый пушкинист знает это как "Отче наш". Но дело даже не в передержках г-жи Алешиной: есть важное обстоятельство, которое объясняет смысл и судьбу этого примечания.

Первое издание первой главы было насыщено многочисленными прозрачными намеками на то, что роман пишется от имени не Пушкина, а некоего другого "автора", но позже Пушкин большинство из них заменил другими, более скрытыми. Особенно отчетливо эти намеки были поданы в "примечании о Ганнибале", причем очень важно, что к этому примечанию "сочинителя" имелось еще и небольшое примечание "издателя". То есть пушкинские примечания– фактически часть особой, скрытой фабулы романа. Теперь этого нет: при подготовке Большого Академического собрания сочинений (1937 год) советская академическая пушкинистика по-варварски внесла в текст "Евгения Онегина" изменения структурного плана, причем больше всего пострадали как раз указания на "авторство" Онегина. Подробно эти акты вандализма описаны в моей книге "Прогулки с Евгением Онегиным" (1998 г.; в Интернете ее текст доступен уже шестой год).

Однако и того, что официальная пушкинистика не смогла исказить, достаточно, чтобы выявить "автора" романа. Например, в примечании 20 ("Lasciate ogni speranza voi ch`entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.") пушкинское "наш" противопоставлено фигуре "скромного автора". К 1833 году в России был только один перевод дантова "Ада" – Катенина, некачественный и неполный. Именно этот стих, дословный перевод которого "Оставьте всякую надежду вы, сюда входящие", в его переложении обрел такой вид: "Входящие! Надежды нет для злого." – уровень перевода в комментарии не нуждается. Более того, опубликованный перевод отрывка 33-й песни из "Ада" содержал 78 строк – ровно половину ее полного текста. Пушкин недвусмысленно дал понять, что "скромный автор наш" – не кто иной как Павел Катенин.

В связи со сказанным становятся "забавными" и попытки г-жи Алешиной доказать, что Онегин не мог быть поэтом. Напрасно она пытается цитатами из романа выдать кокетство его "автора" и "героя" за истину в последней инстанции; порекомендую ей монографию Б. С. Мейлаха (1984 г.) – одного из составителей Большого Академического собрания сочинений Пушкина. "Вопреки Баркову" ли высказался этот не "боявшийся прикасаться к тексту" пушкинист: "Но если альбом (дневник Онегина – А.Б.) был бы включен в роман, Онегин выступал бы здесь как поэт, и какой поэт!"?

Поистине, "дурят нашего брата!"

 

"Отдельное удовольствие"

 

Хотя в 1937 году официальной пушкинистике удалось вытравить примечания, указывающие на принадлежность "Разговора книгопродавца с поэтом" к основному корпусу "Евгения Онегина", текстуальных и смысловых совпадений между ними столько, что не заметить их можно лишь если действительно "бояться прикасаться к тексту".

В первом издании 1825 года Пушкин поместил "Разговор" между Предисловием ипервой главой романа, и, если читать именно это издание, а не препарированные академической пушкинистикой тексты, становится очевидным, что Книгопродавец из "Разговора" – тот самый "Издатель", от лица которого написано Предисловие; что Поэт в "Разговоре" – тот самый "автор", о котором идет речь в Предисловии; что следующая за "Разговором" первая глава романа – как раз тот самый опус "автора", о котором идет речь в Предисловии и "Разговоре". И вот если после этого читать первую главу "Евгения Онегина", то даже школьнику станет ясно, что якобы не имеющие никакого отношения к фабуле романа "лирические отступления", над загадкой которых пушкинистика бьется вот уже которое десятилетие, исходят от того самого "автора" и что тема одиночества этого "автора" красной нитью проходит как в "Разговоре", так и в той же первой главе.

К "Разговору" полезно возвратиться и после чтения восьмой главы. Тогда сразу станет очевидным, что это – эпилог романа, в котором описана судьба стареющего одинокого Онегина уже через много лет после отказа Татьяны. Ведь теперь, читая как бы неуместное излияние Поэта:

 

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои,

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви!

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству не нужно ей!..

 

становится понятным, что речь идет о той самой Татьяне. А вот выпирает и онегинская спесь по отношению к ней же:

 

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?

 

Поскольку для г-жи Алешиной "чтение писем Пушкина – отдельное удовольствие ", осмелюсь порекомендовать ей освежить в памяти содержание адресованного брату Льву Сергеевичу письма от 4 декабря 1824 года: там Пушкин открытым текстом называет Книгопродавца из "Разговора" "Издателем Онегина"!

 

Вот тебе, бабушка, и Макарьев день!

 

"В процессе перетряски основ литературоведения, – пишет г-жа Алешина, – Барков решил заодно учинить ревизию устоявшейся хронологии событий в романе, перенеся их в период до войны 1812 года." – и приводит пример с Макарьевской ярмаркой. В данном случае развязный стиль г-жи Алешиной служит целью скрыть от читателей, что авторство этой "перетряски основ литературоведения" принадлежит вовсе не Баркову, а лучшим умам пушкинистики, в трудах которых "противоречию" с Макарьевым уделено немало внимания. В частности, этот "анахронизм" описан Лотманом в его дважды изданном комментарии к роману; да и любительница творчества Набокова не могла не увидеть в его "Комментарии" упоминания этого «казуса» среди едва ли не самой полной подборки материалов, посвященных этим противоречиям (из которой как раз и следует, что действие в романе не могло иметь места после 1812 года).

"Забавно посмотреть, как это получается," – пишет г-жа Алешина относительно того, могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, если сама ярмарка сгорела в 1816 году и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде. И, цитируя пушкинское:

 

"Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

….......................перед ним

Макарьев суетно хлопочет,

Кипит обилием своим."

 

делает заключение: "Пушкин полагал, что могло." Однако из текста это вовсе не следует: Пушкин пишет только, что Онегин едет из Москвы в Нижний Новгород и оказывается в Макарьеве. Хотя упоминание г-жой Алешиной стен Макарьевского монастыря и Макарьева дня выглядит эффектно, все же она в "историческом контексте" "упустила" главное: город Макарьев (ныне – Костромской области с деревней Катенина Шаево) лежит на пути из Москвы в Нижний Новгород, и проехать мимо него никак невозможно – что и приходит на ум в первую очередь. Да, пушкинская фраза допускает неоднозначное толкование, и вопросам двусмысленности текста "Евгения Онегина" посвящены многие научные работы. Но ведь "Макарьев" буквально "канонизирован" пушкинистами именно как противоречие, и такой "провал" в осведомленности г-жи Алешиной вызывает скорее подозрение, чем удивление.

Что же касается "устоявшейся хронологии событий в романе", ревизию которой я "решил учинить", то вынужден заметить, что устоялась не пушкинская хронология – устоялся результат культивируемой десятилетиями ошибки пушкинистов. В тексте романа нет ни одного факта, подтверждающего датировку действия фабулы между 1819 и 1825 гг. Зато есть множество деталей, которые датируют действие фабу