Реплика шокированного интервьюера

 

Легче провести в России электрификацию, чем научить всех грамотных читателей читать Пушкина так, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности.

О.Мандельштам

 

Можно ли считать дискуссию по «Евгению Онегину» законченной? Удовлетворила ли она читателя – и меня как читателя? Я убежден, что большинство читателей вместе со мной ответят на оба вопроса: «Нет». В самом деле, создается впечатление, что в дискуссию ввязались случайные люди, у которых не нашлось сколько-нибудь серьезных аргументов для диалога с Барковым. И дело здесь не в том, кто такие эти полемисты: будь даже они не школьные преподаватели или выпускники историко-архивного института (в конце концов, и сам Барков по образованию – горный инженер), а профессиональные филологи, слишком явно видно преимущество Баркова. Они просто в разных весовых категориях. И по знанию исторического контекста. И по умению читать Пушкина. И по умению вести спор – здесь я подразумеваю даже не столько слова, сколько тон.

Поразительно, но эта дискуссия на редкость наглядно выявила: чем меньше люди знают, тем агрессивней они в споре, тем больше себе позволяют некорректности. Поистине, «дискуссионные» статьи О.Алешиной и В.Николаева – энциклопедическая иллюстрация к термину «воинствующее невежество»; ответы Баркова это наглядно демонстрируют.

Правда, мне могут возразить: Барков ответил не на все упреки оппонентов. В ответ могу сказать лишь, что об этом и речи быть не могло: ответы на такого рода «доводы» всегда занимают гораздо больше места, чем сами «аргументы», и с этим приходится считаться. Дискуссия была рассчитана на неполную газетную полосу, и если бы Барков решил отвечать на каждый «контраргумент», размеры его ответов вышли бы за всякие возможные границы публикуемости – а я, так же, как и Барков, был заинтересован в продолжении дискуссии в надежде, что мне удастся привлечь к разговору и профессиональных пушкинистов.

Но, может быть, Барков выбрал из статей Алешиной и Николаева некие слабые места, а в других своих аргументах его оппоненты правы? Или, может быть, они хотя бы «в материале», что уже само по себе могло бы вызвать некоторое уважение? Не советую читателю держаться каких бы то ни было иллюзий на этот счет. Можно ли сказать, что Алёшина – «в материале», если её аргументация выдаёт откровенно поверхностный подход к спору? Алёшина, например, утверждает: «Серию злополучных иллюстраций работы Александра Нотбека "Невский альманах" опубликовал в 1829 году без согласования с Пушкиным» (курсив мой – В.К.). Откуда такая уверенность и безапелляционность? Даже не останавливаясь на аргументации Баркова, которую можно было бы подкрепить и цитатой из пушкинского письма к брату от начала ноября 1824 года («Брат, вот тебе картинка для «Онегина» – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении /подчеркнуто Пушкиным - В.К./. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно».), можно ли вообразить, что А.В.Нотбек, выпускник Академии художеств (1824) и впоследствии академик живописи, нарисовал такие иллюстрации, напоминающие, по приведённому Алёшиной выражению Набокова, «творчество пациентов психиатрической лечебницы", без согласования с Пушкиным, причем иллюстрация, изображающая Пушкина с Онегиным, была сделана им в полном соответствии с рисунком Пушкина? А ведь из простого сопоставления дат видно, что мистификатор Пушкин задумал эти иллюстрации и написал к ним подписи-«эпиграммы» еще до первой публикации Первой главы романа!

Совершенно очевидно, что Алёшина в данном случае полностью доверилась мнению Набокова, выражающему общепринятое, но коли уж она берется открыто спорить по этому поводу, не мешало бы хотя бы поинтересоваться, что за художник нарисовал эти «иллюстрации» и почему одна из них так соответствует требованию Пушкина, выраженному в переписке (чтение которой для Алёшиной представляет «отдельное удовольствие»). Жить чужим умом, доверять чужим мнениям можно, так живут многие, – но вступать в спор, базируясь на чужом мнении… Та же поверхностность проявилась и в том, что Алёшина даже не присмотрелась к рисунку Пушкина, воспроизведённому и в газетной публикации интервью «Пупок чернеет сквозь рубашку». Между тем Пушкин был блестящим рисовальщиком, и в рисунке, который он пересылал брату, сходство Онегина с Катениным передано им замечательно – при редкостной скупости средств, буквально двумя-тремя штрихами. Если бы Алёшина внимательно взглянула на портрет Катенина и на этот рисунок, она была бы куда осмотрительней в своих упрёках Баркову.

Такой поверхностный подход неизбежно ведёт к безапелляционности утверждений и к подмене спора обвинениями оппонента (в данном случае Баркова) во всех смертных грехах. Вместо того, чтобы опровергать его аргументы, Алёшина и Николаев с апломбом повторяют избитое общеизвестное или придумывают что-то своё, ничем не подкреплённое и потому легко опровергаемое, что и видно из ответов Баркова. А вот абзац из статьи Николаева, на который Барков не стал отвечать (да он и не ставил перед собой задачи ответить на все «аргументы» Николаева, спасибо и на том, что ответил на некоторые!):

«…Барков утверждает, что "еще в 1815 году юный лицеист написал свою первую пародию на Катенина". Подобной пародией может считаться только стихотворение "К Наташе", в котором пушкинисты не без оснований находят фразеологическое сходство с опубликованной в том же году балладой Катенина "Наташа". Но в стихотворении Пушкина нет ничего пародийного; к тому же оно посвящено актрисе крепостного театра графа В. В. Толстого, в которую Пушкин был влюблен и которой за два года до этого посвятил стихотворение "К Наталье" (им открываются все собрания его сочинений). Так что выбор имени не имеет к балладе Катенина никакого отношения. Беда Баркова в том, что (далеко не только в этом случае), усматривая в произведениях разных авторов сходство, он тут же принимается выяснять, кто из них кого пародировал, хотя в большинстве случаев речь идет о вполне нормальном для литературного процесса взаимовлиянии. Итак, вместо ранней пародии на Катенина мы находим факт его раннего влияния на Пушкина».

Проследим «логику» Николаева: «пушкинисты не без оснований находят фразеологическое сходство» – «но в стихотворении Пушкина нет ничего пародийного» (но ведь "фразеологическое сходство" и есть первый признак пародийности!); «оно посвящено актрисе», потому что этой актрисе Пушкин посвящал стихотворение два года назад («К Наталье») – заявление, с которым и ни один пушкинист не согласится: ведь это означает, что за эти два года Пушкин стал с «Натальей» так близок, что даже имя её произносит вслух накоротке («К Наташе»). И вот с помощью такой «логики» делается «обобщающий» вывод: «вместо ранней пародии на Катенина мы находим факт его раннего влияния на Пушкина» (?!).

Между тем достаточно заглянуть в балладу Катенина, чтобы увидеть, что речь идет не «о вполне нормальном для литературного процесса взаимовлиянии», а о самом настоящем пародировании. Вопрос только, что именно пародировал Пушкин у Катенина. О чем речь в балладе Катенина? У Наташи есть милый друг, которого она любит и который любит её. Вдруг на Русь напали, начинается война, и Наташа, загрустив оттого, что её дружок не идет воевать со всеми вместе, говорит ему:

 

Но прости мне укоризну:

Не сражаться за отчизну,

Одному отстать от всех –

В русских людях стыд и грех.

 

Оказывается, дружок не шел на войну, жалея её; ну, а уж коли (!) она согласна, то он тотчас и собирается. Его на войне убивают, Наташа сохнет от горя и вдруг видит сон, где её милый говорит, что они скоро пойдут под венец. А вот и концовка этой насквозь умозрительной баллады:

 

Тут Наташа помолилась,

Тут во сне перекрестилась:

Как сидела, как спала,

К жизни с милым умерла.

 

Баллада написана неплохим литературным языком, поэтическая речь Катенина по тем временам – на высоком уровне (напомню, что впоследствии Катенин и Пушкин стали академиками в один день), но был у его произведений один решающий недостаток: умозрительность сюжетов и композиций, к жизни имевших отдалённое отношение. Такова и эта баллада – но особенно таково её начало (потому и вызвавшее у Пушкина желание пошутить на этот счет):

 

Ах! Жила-была Наташа,

Свет Наташа красота.

Что так рано, радость наша,

Ты исчезла, как мечта?

Где уста, как мед душистый,

Бела грудь, как снег пушистый,

Рдяны щёки, маков цвет?

Всё не впрок: Наташи нет.

 

Вот уж такое начало в такой балладе – поистине «не пришей кобыле хвост», при том, что стихи совсем неплохи! Хотя Пушкин и в юности был практически безошибочен именно в композиции, к настоящему пародированию Катенина Пушкин приходит гораздо позже, в «Евгении Онегине», где масштабна издёвка над композиционными слабостями катенинских стихов. Здесь же он передразнивает только это безумное начало катенинского стихотворения (пародийное и само по себе, и как начало этой диковато-умозрительной баллады):

 

…Свет-Наташа! Где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?

Иль не хочешь час единый

С другом сердца разделить?

Ни над озером волнистым,

Ни под кровом лип душистым

Ранней – позднею порой

Не встречаюсь я с тобой.

………………………………..

Не увижу я прелестной

И, как чижик в клетке тесной,

Дома буду горевать

И Наташу вспоминать.

 

И вот такая поверхностность и такая уязвимость у Алёшиной с Николаевым – в каждом случае, о котором заходит речь! Немудрено, что оппоненты Баркова слабость своей позиции чувствуют – если и не отчетливо, то хотя бы интуитивно. Только этим и можно объяснить агрессивность тона их статей, который выдаёт не желание выяснить истину, а стремление «победить», немедленно, здесь и сейчас, любыми средствами:

««Замысловатая клевета» на Пушкина», «умолчал о главном», «чувствуя шаткость своей логики», «Барков… боится прикасаться к тексту романа», «в процессе перетряски основ литературоведения», «вопрос ни о чём», «система домыслов», «скрыв от читателя (далеко не в единственный раз) неудобную цитату», «пойманный с поличным», «Барков валит», «из этой вот мухи Барков и сделал слона», «срочно меняя тактику», «пойти на откровенную ложь», «громогласное заявление Баркова», «усомниться в добросовестности Альфреда Баркова», «подтасовок… хватает». И такой тон – при весьма слабом знании (а то и при полном незнании) и понимании предмета!

Существуют элементарные этические правила поведения оппонентов в полемике, в которой недопустимы ни столь агрессивный тон, ни это абсолютное неуважение к оппоненту, оскорбительное стремление задеть, обвинить в недобросовестности. Я могу понять желание защитить собственную позицию, свои взгляды на творчество Пушкина, но почему взгляды, не совпадающие с нашими, должны вызывать у нас желание унизить оппонента? Мало того, что такого рода потуги всегда и выглядят непривлекательно – а потому и неубедительно, – но и, как правило, оборачиваются против самих оскорбителей, а в случае этой, проявленной обоими оппонентами Баркова некомпетентности, становятся уничтожающими аргументами. Ведь мне не составило бы труда привести несколько примеров, где Барков разбивает "аргументацию" Алешиной или Николаева, или разбить их аргументацию самому и в каждом случае резюмировать цитатами из них же самих: "замысловатая клевета на Пушкина", "умолчал о главном", "вопрос ни о чем", "скрыв от читателя", "пойти на откровенную ложь" и т.п. Не хочу заниматься этой пустой и неблагодарной работой – ответы Баркова и без того были более чем убедительны.

Поскольку дискуссия не окончена (а, на мой взгляд, по-серьезному она еще и не начиналась) и ждет участия в ней пушкинистов, пока в растерянности отмалчивающихся, хотелось бы предотвратить повторение чьего бы то ни было подобного "участия" в полемике. По отношению к такому тону "аргументов" в споре я занимаю гораздо более непримиримую позицию, нежели Барков, и ответы на них будут не просто сокрушительными – они будут уничтожающими.

 

http://discut.narod.ru/06.htm

*

ВАЛЕРИЙ МИЛЬДОН

 

ПРОГУЛКИ С БАРКОВЫМ

 

В названии моих заметок по поводу книги А.Н.Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным» нет пародийного смысла, разве что – будь возможна количественная мера – присутствует доля метафоризма, поскольку речь идет о прогулке умственной, а не буквальной. Зато в компании автора я проделал ее с удовольствием, и мне хотелось бы, чтобы именно он был прав, а его доводы оказались сильнее моих, ибо мне нравится его книга: страстью, убеждением, за которым – это вполне очевидно – нет ничего другого, кроме веры в истину. Однако, увы, моя логика не совпадает с его, и об этих расхождениях пойдет речь.

На материале «Евгения Онегина» и «Повестей Белкина» Барков доказывает, что художественное построение этих вещей гораздо сложнее, чем полагали пушкинисты. Сложность связана, во-первых, с фигурой повествователя; во-вторых, с тонко выстроенной системой пародирования литературных взглядов и общеэстетических пристрастий П.А.Катенина.

В «Е.О.» «повествование ведется Онегиным, – пишет Барков. – Вот это и есть те самые заветные «три слова», которые являются секретом структуры романа…». Он полагает, что все случаи «я» в тексте – это «я» Онегина, а не Пушкина, поэтому-то, добавляю от себя, его книга и названа «Прогулки с Евгением Онегиным», т.е. с персонажем-автором, а не с произведением. Каковы доводы исследователя?

Вот по поводу главы 6 (строфы ХУ-ХУП):

 

Он [Ленский] мыслит: «Буду ей спаситель.

Не потерплю, чтоб развратитель

Огнем и вздохов и похвал

Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеи стебелек;

Чтобы двухутренний цветок

Увял еще полураскрытый».

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

 

Дело, как известно, заканчивается дуэлью Ленского и Онегина. Барков пишет: «Речь Ленского четко выделена кавычками; два последних стиха не выделены ни кавычками, ни курсивом; это – прямая речь рассказчика («я»), что особо подчеркивается использованием типичного для всего повествования обращения к читателям («друзья») <…> Следовательно, «я» романа, рассказчик – сам Онегин, с приятелем стреляется он».

Чтобы сделать такой вывод, требуется доказать, что и слова Ленского (в кавычках) тоже изложены Онегиным как всеведущим автором, после чего Онегину-повествователю естественно закончить двустишием (без кавычек). Однако Барков принадлежность слов Ленского Онегину-повествователю не доказывает, а принимает как аксиому. Стало быть, или исследователь пользуется своей логикой не до конца, или он не прав. На самом же деле не исключено другое прочтение этого отрывка и – на его примере – аналогичных ситуаций.

Речь Ленского взята в кавычки, как принято изображать графически прямую речь, две же строки без кавычек означают вот что. «Все это значило, друзья» – слова Пушкина, так он частенько обращается к читателю и в «Онегине» («Друзья Людмилы и Руслана, С героем моего [Пушкина] романа…»), и в «Руслане и Людмиле» («… О друзья, Конечно, лучше б умер я!»). Слова же «С приятелем стреляюсь я» – слова Ленского, которые Пушкин от его имени передает косвенной речью. И только!

Если допустить мою правоту хотя бы в этом единственном случае, надо признать, что повествователь в «Е.О.» не Онегин, а Пушкин, и рушится вся система Баркова.

«Идея использования такого художественного средства как «повествователь-персонаж» возникла у Пушкина не во время Болдинской осени 1830 (Белкин), а уже тогда, когда Пушкин еще только приступал к созданию «Евгения Онегина»», – пишет Барков.

Я полагаю – еще раньше, в эпоху «Руслана и Людмилы», где эта фигура многократно появляется. Не даю примеров, они там всюду. Поэтому:

1) Пушкин, а не Онегин, пишет в «Е.О» «Друзья Людмилы и Руслана»;

2) Жанрово колеблется определение им «Онегина» – то поэма, то роман.

«Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница. Вроде Дон Жуана – о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия – лучше об ней и не думать…» (Вяземскому из Одессы в Москву, 4 ноября 1823. Жирный курсив мой – В.М.). В том же 1823 г. в письмах А.А. Дельвигу (16 ноября) и А.И. Тургеневу (1 декабря) Пушкин говорит об «Онегине» как поэме: «Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя». «…Пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью».

Пушкина действительно занимала структура романа, но не в стихах, а в прозе, и, сочиняя «Онегина», он думал и думал о прозаическом романе (что, разумеется, известно Баркову, хотя в его доводах этих сведений нет; между тем они очень важны), двигаясь к нему от стихов (давний, 1923 г., аргумент Б.М.Эйхенбаума, статья «Путь Пушкина к прозе»). В «Е.О.» есть подтверждение намерений автора (Пушкина) писать прозаический роман (3, ХШ-Х1У); таковую попытку Пушкин осуществил в «Повестях Белкина». Вот почему я считаю неубедительным и следующий довод Баркова: «Сочетание «роман в стихах» приобретает особый смысл: «роман, упрятанный в стихи» – с намеком, что читателю еще только предстоит извлечь собственно роман из этой внешней формы, из мемуаров Онегина».

Через два года после «Повестей Белкина» – первой пробы Пушкиным большой, сложно организованной прозаической формы, он пишет поэму «Медный всадник» и жанрово определяет ее «повестью» – свидетельство, на мой взгляд, того, что после прозаического романа он и на стиховую поэму смотрит иначе, нежели до романа в стихах (называвшегося поэмой). Пушкин вносит в поэму содержательность прозаического текста, и нет ничего невероятного, с моей точки зрения, в предположении, что происшествие в «Медном всаднике» допустимо как прозаическая версия некой шестой повести Белкина, подстать «Гробовщику», который, в свою очередь, мыслим и в стихах, как некая «московская повесть».

Барков безусловно прав, именуя Пушкина «великим мистификатором». Но мистификация заключалась по преимуществу в том, что главным героем романа «Е.О.» оказывался сам роман, а не конкретные персонажи, т.е. структура, способ построения (повествования). Я лишь суммарно излагаю доводы А. Баркова, с которым в этом согласен, но в остальном смотрю на дело иначе.

Исследователь считает эпилогом «Е.О.» стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом», опубликованное в 1825 г. как часть «Е.О.». Поэт в этом стихотворении, полагает Барков, сам Онегин, он и продает рукопись романа о себе. С некоторыми изменениями эта мысль потом повторена: «…В «Разговоре» в образе Поэта выведен Катенин, он является прототипом Онегина…». Так и подмывает спросить: не становится ли сам Барков – не только в этом случае, но вообще в оценке «Е.О.» – жертвой пушкинской мистификации (как, на мой взгляд, стали жертвами и П. Катенин, и многие из тех, кто признал существование в «Онегине» 9 и 10 глав, никогда, по моему мнению, не существовавших)? Спрошу проще: не стал ли Барков невольным рабом своей схемы (очень, замечу, привлекательной), поскольку много раз его объяснениям без труда подыскиваются контраргументы, логически равные по силе? Вот на пробу. Барков цитирует из «Разговора книгопродавца с поэтом»:

 

«Но полно! В жертву им свободы

Мечтатель уж не принесет;

Пускай их юноша поет,

Любезный баловень природы.

 

 

«Но полно – не принесет» уже ближе к «отступлениям» Онегина. Например:

 

Но полно прославлять надменных

Болтливой лирою своей… [1, ХХХ1У]»

 

Барков пишет Онегин без кавычек, подразумевая его как автора отступлений. Это если он убедил читателя в таковом авторстве. А если прочесть иначе: потому и есть словесные совпадения в «Разговоре» и 1 главе, что они, подобно отступлениям, принадлежат Пушкину? Есть ведь и другие совпадения у «Разговора», на сей раз со стихами Пушкина.

 

Все волновало нежный ум:

Цветущий луг, луны блистанье,

В часовне ветхой бури шум,

Старушки чудное преданье.

 

Так выражена в «Разговоре» всеотзывчивость Поэта. Пусть не лексически, но по смыслу эти строчки напоминают стихи из «Египетских ночей», 1835:

 

Таков поэт: как Аквилон,

Что хочет, то и носит он.

Орлу подобно он летает,

И, не спросясь ни у кого,

Как Дездемона, избирает

Кумир для сердца своего.

 

А в «Египетские ночи» эти строки попали из поэмы «Езерский» (1833). Или вот еще из «Разговора»:

 

Блажен, кто молча был поэт

И, терном славы не увитый,

Презренной чернию забытый,

Без имени покинул свет.

 

Воля Ваша, говорю я Баркову, но эти строки, без каких-либо сравнений, внушают недоверие к авторству Онегина: не его слог. Я же еще и сравниваю со стихами 1830 г. «Поэту»: «Поэт! Не дорожи любовию народной» и т.д. Или со стихами «Поэт и толпа», где та же «презренная чернь». По логике Баркова, есть повод и эти стихи приписать Онегину-Катенину – что он и делает. Но если «Разговор» – не обязательно эпилог «Евгения Онегина», то эти стихи – все-таки от лица Пушкина.

Исследователь, например, настаивает, ссылаясь по поводу «Разговора» на слова В. Набокова, отметившего «параллель между этим произведением и 6 главой «Е.О.». Доводы Набокова:

 

Там доле яркие виденья,

С неизъяснимою красой,

Вились, летали надо мной

В часы ночного вдохновенья.

(«Разговор»)

 

С неизъяснимою красой

Он видит Ольгу пред собой.

(«Е.О», гл. 6)» (с. 123)

 

Только руками разводишь перед такими аргументами. Да у Пушкина пруд пруди таких автозаимствований – бумаги не хватит перечислять, и такая логика их объяснения вполне допустима там, где Барков не видит другой.

«Подытоживая сказанное, пишет Барков, – осталось назвать самую последнюю фразу романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

Итак, в ответ на уговоры издателя продать ему рукопись Онегин переходит на презренную прозу: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Это и есть концовка романа Пушкина…».

Отдаю должное воле исследователя, готов приветствовать подобную настойчивость, ничем, повторяю, кроме истины, не побуждаемую, что встречается отнюдь не на каждом шагу. Однако не только не убежден, а разубежден его аргументами. Разве нельзя допустить, что Пушкин, публикуя «Разговор» вместе с 1 главой как часть «Е.О.», попросту разыгрывает читателя, ибо весь роман – сплошной розыгрыш? Разыграл же, например, Пушкин читателей признанием в конце 1 главы: «Я думал уж о форме плана…» Похоже, писано задним числом, когда план был готов (так считает и Барков). А уж коли началась игра, то будь начеку. Тем более, весь «Онегин» – игра (согласен с Барковым), и этим, этим! интересен до сих пор.

Таковою игрой являются якобы девятая и десятая главы. В предисловии к «Отрывкам из путешествия Онегина» Пушкин признавался, что выпустил «целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России». «П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение… вредит… плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника».

Последние два слова – очевидная насмешка (опять согласен с А. Барковым). В самом деле, зачем отправлять Онегина в путешествие, чтобы Татьяна успела повзрослеть? И без этого ясно, что между Татьяною-девушкою и ею же – светскою дамою прошло много времени, для чего же оговаривать очевидное? Катенин не понял, и Пушкин посмеялся над его эстетической неповоротливостью, а чтобы насмешка получилась изощреннее, он дает «Отрывки из путешествия Онегина», написанные после критики Катенина, но объявленные как заранее обдуманная глава, якобы исключенная по причинам, не важным для читателя. Это и был чистейший розыгрыш.

Что же до пресловутой десятой главы, ее никогда не было, а отрывки, ею объявленные, – всего-навсего заготовки к существующим главам, либо не пригодившиеся, либо снятые Пушкиным по цензурным соображениям, о возможности чего он писал еще в 1823 г. Вяземскому: «О печати и думать нечего». Когда же стал печатать, эти куски пришлось убрать, но в черновиках они сохранились. Объяснение простое и не лишенное логики; им, например, воспользовался В. Кожевников в статье «Шифрованные строки «Евгения Онегина» (Новый мир, 1988, № 6). Не потому ли такое объяснение не пришло в голову Баркову, бесспорному знатоку пушкинского творчества и литературы о поэте, что это не согласуется с его гипотезой, поддерживающей версию существования десятой главы?

Не вдаюсь в аргументы автора по поводу «Бориса Годунова»: мол, Пушкин пародирует «драму П. Катенина «Пир Иоанна Безземельного» – во всей ее великолепной бездарности». Замечу лишь, что, согласно Баркову, и многие другие вещи Пушкина, кроме «Е.О.» и «Бориса», являются пародиями эстетики и поэтики Катенина: «Домик в Коломне», «Повести Белкина», «Памятник». Кстати о «Памятнике». В. Набоков считал его пародией одноименной вещи Державина, а Барков находит в нем пародию на Катенина, от имени которого написано пушкинское стихотворение: ««И не оспоривай глупца»… Ведь это катенинская позиция».

Возражаю ссылкой на строки «Из Пиндемонти», того же 1836 г., что и «Памятник»:

 

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов …

 

Тоже против Катенина и тоже пародия? Доказывая антикатенинскую направленность и «Е.О.», и других сочинений Пушкина, Барков приводит в подтверждение такие строки самого Катенина, что закрадывается сомнение: и это пародировал Пушкин? Отчего ж он был так невзыскателен, выбирая материал для пародии? Если Катенин и в самом деле бездарен, каким он выглядит в изображении Баркова, отчего Пушкин так долго возится с этаким бездарем? Как-никак, со времен «Арзамаса» много воды утекло. Наконец, можно и так взглянуть на катенинские мотивы в «Борисе»: Пушкин не пародирует, а попросту пользуется некоторыми приемами Катенина для своих целей – обычное поведение мастера, так, в частности, поступал Гете, заимствуя в «Фаусте» то у Шекспира, то у В. Скотта.

И последнее по поводу Катенина. «… Созданием этой «драмы» («Бориса Годунова» – В.М.) Пушкин не преодолел романтизм, а, наоборот, утвердил его. Потому что «отход» Пушкина в одночасье от романтизма и переход к реализму – один из мифов нашей филологии», – пишет Барков.

Согласен. Но какая странная логика: получается, будто Пушкин для того только и писал «Бориса», чтобы разрушить мифы советской пушкинистики. Одержимый пафосом истины, Барков нередко возражает стереотипам, пользуясь их словарем, их логикой, и не это ли произошло в случае с «романтизмом» «Бориса Годунова»?

И совсем последнее – о «Повестях Белкина». «…Белкин как рассказчик нетипичен для мениппей Пушкина, для которых, начиная с «Евгения Онегина», психологические черты рассказчика являются основным объектом изображения …» (курсив мой – В.М.).

Целиком разделяю в этом мнении то, что выделено жирным курсивом. С остальным не согласен по двум пунктам.

1) Белкин типичен, увенчивая поиски Пушкиным такой фигуры повествователя, которая позволит создать прозаический текст сложной (игровой) конструкции.

2) Этот поиск начинается не с «Онегина», а с «Руслана и Людмилы», где у Пушкина впервые в большой форме рассказчик раздваивается на автора («я») и повествователя (безличная фигура).

Как раз по пути Белкина с его пятью повестями пойдет композиционное развитие русского романа – большой повествовательной формы: «Герой нашего времени»; проект романа «Житие великого грешника» Достоевского (тоже пять повестей); замысел Толстым романного цикла от эпохи Петра до возвращения декабристов из Сибири; пять романов Д. Мережковского, составивших циклы «Христос и Антихрист» и «Царство Зверя»; наконец, циклы М.Алданова и С.Сергеева-Ценского.

«…Образ Белкина рассыпается на отдельные, не связанные между собой противоречивые фрагменты; Пушкин не мог позволить себе создать такой низкохудожественный образ рассказчика; следовательно, этот образ создан каким-то другим рассказчиком-персонажем, и уже образ этого рассказчика-персонажа как главного героя романа Пушкина и должен являться объектом его сатиры» (курсив мой – В.М.)

Во-первых, не доказано, что «Повести Белкина» – роман, ссылки на предшественников неубедительны, поскольку и те этого не доказали. А это очень важно: есть роман в стихах («Е.О.»), будет повесть в стихах («Медный всадник»), возможно, просится повесть/роман в прозе.

Во-вторых, Белкин не рассыпается, а расслаивается, ибо не он один рассказчик, их несколько, а потому нет низкохудожественного образа, а есть образ сложный; есть и пародия, но не Катенина, а приемов, потерявших эстетическую привлекательность, известнейших сюжетов (Ромео и Джульетта, Блудный сын). Пушкин искал такую фигуру повествователя (или приемы), которые позволяли объединить разный материал, разных рассказчиков – так, напомню, поступит Лермонтов в «Герое нашего времени», идя по дороге, проложенной в «Повестях Белкина». У Лермонтова тоже несколько рассказчиков, но те объединены фигурой одного героя.

Таковы беглые наблюдения во время воображаемой прогулки с Барковым. Как бы я ни расходился с ним, все же полагаю, его труд, безусловно, заметное явление в нашем литературоведении. Уже одно то, что это сочинение требует (и, нет сомнения, еще потребует) развитой системы опровержения, является, на мой взгляд, благим предзнаменованием. Во всяком случае, от этой книги нельзя отмахнуться, сделать вид, что ее нет. Если же таковой вид делается, значит, современная пушкинистика не имеет ни контрдоводов, ни того пафоса истины, которым проникнуты «Прогулки с Евгением Онегиным».

 

ДИСКУССИЯ О ПРИЧИНАХ И ПРЕДЫСТОРИИ ПОСЛЕДНЕЙ ДУЭЛИ ПУШКИНА – академик Н.Я.ПЕТРАКОВ и другие; с кем на самом деле был роман у Натальи Николаевны и кто на самом деле написал "пасквильный" "диплом рогоносца"; причина смертельных условий дуэли.

http://discut1837.narod.ru

 

 

ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ

 

 

ТАЙНЫ ПОСЛЕДНЕЙ ДУЭЛИ

 

Летом 2003 года зам. главного редактора газеты «Новые известия» Сергей Агафонов, увидев меня в книжном магазине на Тверской, обрадованно вытащил меня на улицу – покурить. Оказалось, после закрытия «Новых известий» руководство газеты (Агафонов, Голембиовский и Отто Лацис) учредили новую газету – «Русский Курьер»; для раскрутки им нужно было «что-нибудь остренькое», и, по опыту моего интервью-сериала с А.Н.Барковым (см. http://intervjuer.narod.ru), зная мое перо и чутье на сенсации, Агафонов и предложил мне что-нибудь для них написать. В тот момент у меня был любопытный, с моей точки зрения, материал о Сиднее Рэйли, но, видимо, я его тогда не дотянул до необходимой остроты, и он им не подошел. «Курьер» стал выходить, а я так ничего интересного и не видел для острой газетной публикации. И вдруг… Выручил, как это всегда у нас бывает, Пушкин.

В руки мне попала книжечка академика Н.Я.Петракова «Последняя игра Александра Пушкина», изданная издательством «Экономика»: Галина Георгиевна Сорокина, главный редактор пушкинской газеты «Автограф», получила её в подарок от автора и, зная о моем интересе к Пушкину, по прочтении сразу же позвонила мне. Математик-экономист написал блестящую работу о дуэли и смерти Пушкина, наконец-то расставившую все по своим местам в этой истории, недовыясненность которой породила целую литературу. Книжка вышла в 2003 году, но была замолчана нашей пушкинистикой, для которой петраковская трактовка преддуэльных событий означала крах и забвение большинства книг, написанных о пушкинской дуэли. По этой-то причине и я ничего не слышал о ней.

Я немедленно получил санкцию в «Курьере» на интервью с Николаем Яковлевичем, встретился с ним, и 28 мая 2004 года, в преддверии пушкинской годовщины, интервью ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА было опубликовано.

Уже после опубликования интервью я обнаружил в «Вопросах литературы» самую что ни на есть свежую рецензию Б.Сарнова на книгу Петракова – ТАМАРА ЕМУ, КОНЕЧНО, ИЗМЕНИЛА (2004, №2; http://magazines.russ.ru/voplit/2004/2/sar8.html), написанную с на редкость омерзительным душком. Понимая, что после моей публикации Сарнов вряд ли пойдет на дискуссию, я тем не менее позвонил ему и предложил дать интервью по поводу книги Петракова «Русскому Курьеру». Сарнов сказал, что если уж он о чем-нибудь пишет, то делает это наилучшим образом, и в дальнейшем у него уже не возникает необходимости говорить о том же. Этот ответ вполне удовлетворил меня, развязав мне руки. Практически одновременно с публикацией интервью, в котором содержалась и резкая критика в адрес известных пушкинистов, к пушкинской годовщине появились еще две публикации в прессе (А.Королев, ТАЙНА РОКОВОГО ДИПЛОМА, в газете «Культура» за 1 – 6 июня 2004 г., и А.Лисунов, СУДНОЕ ДЕЛО, в майском номере журнала «Народное образование») – и, так же как и в книге Петракова, в них обеих высказывалось мнение, что «пасквильный диплом» Пушкин написал и разослал своим друзьям сам.

Этот «залп» не остановил пушкинистов, и, будучи вынужденными отвечать на вопросы корреспондента ОРТ, по следам публикации в РК опросившей тех, кто был упомянут в нашем с Петраковым разговоре, в день рождения Пушкина они высказались на телевидении по поводу его интервью «Русскому Курьеру» (Л.Аринштейн, Н.Скатов и И.Сурат); В.С.Непомнящий, самый осторожный из тех, кто был упомянут в интервью (причем именно в его адрес критика была наиболее резкой), отвечать на вопросы корреспондента ОРТ отказался: он почувствовал, что пахнет жареным, и подставляться не хотел.

Снова «открыв» пушкинскую тематику, я написал еще три материала для «Курьера»: два (с продолжением) – о неганнибаловском происхождении Пушкина (КАК НАС ПУШКИН БРАЛ НА АРАПА (4 июня и 9 июля 2004 г.; см. http://naarapa.narod.ru) и один – об утаённой любви Пушкина (УТАЕННАЯ ЛЮБОВЬ ПУШКИНА, 17 июня 2004 г.; см. http://ktoNN.narod.ru) и сел писать ответ нашим пушкинистам.

В своей осторожности Непомнящий был прав, а выступившие по телевидению проявили очевидную неосторожность. Мне только и нужно было вызвать их на разговор – любой, пусть и не в печати, так хотя бы по телевидению. Я тут же отреагировал на сказанное лектором зарубежных университетов Аринштейном, доктором филологических наук Сурат, директором Пушкинского дома Скатовым и членом редколлегии «Вопросов литературы» Сарновым и ответил им статьей ДЕМОНЫ РУССКОЙ ПУШКИНИСТИКИ (2 июля 2004 г.). Для публикации на этом сайте я название своего ответа пушкинистам изменил на МЕЛКИЕ БЕСЫ РУССКОЙ ПУШКИНИСТИКИ: "демоны" для них – слишком много чести.

С этой моей статьей журналисты порезвились. Развернув название статьи на весь разворот и набрав его крупнее всех шапок номера, они непосредственно под названием поместили фотографию Путина и Скатова, на которой последний демонстрировал президенту какую-то только что приобретенную рукопись Пушкина! Разведка донесла, что в стане пушкинистов ИМЛИ началась было паника: они испугались, что после такого выступления газеты сверху начнут разбираться, чем они занимаются вокруг бюджетных кормушек ИМЛИ и Пушкинского дома. Испуг был напрасным, президенту было не до пушкинистов. Впоследствии мой друг, тусуясь в издательстве ОГИ и упомянув мою фамилию, услышал в ответ: «А-а, знаем-знаем, это из-за него