VIII. Природа первичной неудачи в развитии эго

 

В предыдущих главах был собран клинический материал, свидетельствующий о существовании, глубоко внутри каждой нарушенной личности, центра переживаний, что в целом мы называем «эго слабости». Достижение более точного понимания того, что это означает, весьма прояснит наши цели в психотерапии. Слабость эго не должна пониматься как нечто ясно очерченное, которое либо есть, либо его нет, которое обеспечивает нас абсолютно точным способом различать психическое заболевание и здоровье. Все это вопрос степени проявления слабости. В психозе слабость психики почти полностью доминирует и исчезает настолько, насколько достижимы стабильность и зрелость. Различные люди на собственном опыте знакомы с этим лежащим в основе их личности фактором и испытывают его с разной степенью осознания и интенсивности. Интенсивный страх пациента по поводу осознанной собственной базисной слабости эго определенно является главным фокусом напряжения в жизни и сопротивления психотерапии. Мы видели в последней главе, как поддерживаются беспрестанные усилия для совладания с этой слабостью и ее вытеснения, чтобы принудить самость справляться с внешней реальностью и удовлетворять требованиям взрослой жизни, несмотря на слабость. С другой стороной этой ситуации сталкиваешься в психотерапии, когда пациент крайне упорно сопротивляется любой попытке помочь ему сознательно переживать ту часть его личности, которой необходима помощь. Так как пациенту приходилось расти, не опираясь на безопасный и надежный хороший контакт с матерью, с чувством, что его внутренняя самость никем не понимается и что он должен, прилагая все свои силы, организовать свою жизнь, чтобы сохранить себя психически живым, пациенту кажется невозможным изменение этой ситуации. Отказ от функционирования собственной системы сохранения эго представляется ведущим к коллапсу и гибели. Однако, по-видимому, пациент может пойти на такой риск, если он начинает испытывать доверие к аналитику и к взаимоотношениям с ним, вместо того чтобы полагаться на собственные стратегии борьбы как основу чувства собственной реальности и безопасности; и что же может быть в том случае, если терапевт, в конечном счете, окажется ничуть не более полезным, чем мать в прошлом?

 

Регрессировавшее эго и самоубийство шизоида

 

Вытесненное в конечном счете в бессознательное, инфантильное слабое эго очень ясно переживается на сознательном уровне как страх умирания, когда ощущается угроза, которую оно несет стабильности личности. Так, мать семейства на пятом десятке лет жизни сообщает: «Когда я одна, и в особенности когда я просыпаюсь ночью, я испытываю внезапное чувство, что я тону. Я панически пугаюсь и чувствую, что могу внезапно умереть». Эта пациентка в детском возрасте была подвержена обморочным припадкам, когда бывала вне дома со своей матерью, однако в другое время они у нее не наблюдались.

Врач, который, несомненно, перенес в детстве тяжелую травму отнятия от груди и получал очень плохой материнский уход на протяжении всего детства, прорабатывал в анализе свою глубоко укоренившуюся депрессию. Однажды вечером последней у него была пациентка с очень глубокой депрессией, в которой она пребывала со времени смерти матери, девять месяцев тому назад. Она сказала: «Мой мир распался, когда умерла моя мать». Это замечание произвело на врача очень глубокое впечатление, и в ту же ночь ему приснилось:

 

«Я находился при смерти, и мне было интересно наблюдать за своей реакцией. Я был очень испуган и опечален и хотел знать, похоже ли умирание на засыпание».

 

В менее острой форме появляется страх подхватить прогрессирующее заболевание или, в еще более мягкой форме, возникает чувство неспособности справляться с жизнью и тревоги по всякому поводу. С другой стороны, когда начинает развиваться истощение, что периодически происходит вследствие борьбы против угрозы внутреннего распада, тогда оно переживается как желание умереть. Оно может ощущаться и как желание регрессировать, убежать от жизни, заснуть на неопределенный срок или же как утрата интереса и активных стремлений, как желание уйти от контактов и избежать ответственности.

По этим причинам я назвал этот структурный аспект ослабленной личности, который очевидно является стержнем психического заболевания, «регрессировавшим эго». Я не был, однако, удовлетворен таким дескриптивным термином, ибо он явно описывает «поведение», а не фактическую «природу» этого ядра невроза, психоза и всех других форм расстройства личности. Мы можем крайне легко узнавать его проявления во всех разновидностях регрессивных феноменов, но они всегда побуждают нас к более глубокому пониманию их подлинного смысла. Почему данный пациент испытывает подобные побуждения? Что заставляет его хотеть убежать от жизни вместо наслаждения ею? Почему здесь возникает регрессировавшее эго? Какова подлинная природа и условия появления такого состояния? В действительности термин «регрессировавший» не раскрывает всей сложности явления. Глубоко укоренившийся источник лежащей в основе фундаментальной слабости всей личности, первичная неудача развития сильного базисного эго, имеет, по крайней мере, три причины (в нисходящей последовательности) в отношении психической глубины: (I) вытеснение проявлений испуганного младенца как нежелательной помехи взрослению, чтобы противостоять жизни на взрослом уровне (т.е. антилибидинальные феномены, ср. главу VII); (II) уход испуганного младенца от мира, с которым он не может справляться, а также от внутреннего антилибидинального преследования самости, таким образом ускоряющий регрессию или бегство от жизни (ср. вторую главу, сс. 91 сл.); (III) потенциал в первичной природной психике, который не был «пробужден к жизни» (т.е. «процессы взросления» не начались) из-за блокирующего воздействия как вытеснения, так и ухода, и отсутствия хорошего объекта для появления здорового отклика (т.е. «не помогающее развитию окружение»). Это проблема, которую нам еще предстоит исследовать в девятой главе. Сейчас мы возвращаемся к «регрессии».

Мы сталкиваемся с регрессировавшим эго в наиболее явном виде в склонности к шизоидному самоубийству и, в менее экстремальной форме, в состояниях истощения, усталости и утраты энергии. Эти феномены возникают, если удается заставить пациента перевести его фанатически антилибидинально направленное преследование самости в активность; но они также неоднократно прорываются в постоянной сверхактивности с ее неослабевающим напряжением, когда за этим следует депрессивное, или, более точно, апатичное, состояние. Одно из расстраивающих состояний, присущих многим пациентам, — это состояние «человека, который плохо может расслабляться», который стремится ко сну, отдыху и восстановлению сил, чтобы затем снова вернуться к работе, но тело и психика которого просто не «выключаются», так что он лежит уставший, физически беспокойный и ментально активный, будучи не способен ни успокоится, ни перестать думать. Ночью он бывает в бодрствующем состоянии, в котором хотел бы быть днем, а днем, желая быть активным, чувствует себя изнуренным и почти мертвым. Он пойман в ловушку между противоположными страхами — страхом истощающей силы компульсивной чрезмерной активности и страхом отказа от борьбы, — распада, регрессии.

Женатый мужчина, который ранее в течение многих лет испытывал громадное напряжение вследствие болезни и смерти своей первой жены и психической болезни у своей второй жены и у которого в связи с этим усилились расстройства, обусловленные собственным неблагоприятным детством, сказал на одной сессии: «В конце рабочего дня я должен побыть минут десять в абсолютной тишине. Мне известны несколько разновидностей усталости: физическая усталость, интеллектуальная усталость, когда я чрезмерно долгое время занимаюсь без перерыва, эмоциональная усталость, когда сталкиваешься с чем-то неприятным дома или на работе. Но за всем этим я ощущаю более глубокую — усталость от жизни. Мне просто хочется на какое-то время прекращать жить. Я не хочу умереть, но я нуждаюсь в возможности убегать от напряжения, связанного с продолжением жизни, на некоторое время». Эта поразительная двойная мотивация «возможности прекращать жить, но нежелания умирать» вместо страха перед умиранием очень ясно проявляется у некоторых пациентов, испытывающих выраженные шизоидные самоубийственные склонности. Так, одна пациентка, жена и мать, в конце четвертого десятка лет жизни, сказала: «Мне часто казалось, что было бы чудесно сунуть свою голову в газовую печь и потерять сознание. Но я не могла поступить так, потому что не была уверена, что смогу отключить газ вовремя, прежде чем он убьет меня».

Другая пациентка, очень больная молодая женщина в начале третьего десятка лет, иногда вставала вскоре после того, как укладывалась в постель, ложилась рядом с газовой плитой и включала газ. Затем она чувствовала себя совершенно неспособной пошевелиться, чтобы выключить газ, и ждала, пока кто-либо из членов семьи не поинтересуется, почему она встала, и подойдет и выключит газ, что, к счастью, они всегда делали. Было бы совершенно неправильно интерпретировать это как просто «истерический» эксгибиционистский акт, направленный на то, чтобы члены семьи волновались за нее. Это было следствие подлинного чувства истощения, слишком сильного, чтобы продолжать жить, и потребности в бегстве в бессознательное, однако нежелания умирать. В действительности, когда она не вставала, что она делала в отчаянии, она лежала в постели, будучи не в состоянии заснуть из-за обсессивного счета, который она не могла остановить, пока не найдет «правильный номер» (который, конечно же, никогда не может быть найден), или из-за обсессии по поводу слов, в которой она отчаянно пыталась аннулировать слова о смерти и умирании, придумывая слова о жизни и продолжении жизни: очевидный конфликт между желанием регрессировать, страхом умирания и конечным желанием жить. Иногда она засыпала, истощенная этим процессом; в другое время она прибегала к газовой плите для достижения хотя бы временного облегчения путем бегства в бессознательное. Такова была мотивация для использования снотворных таблеток. В действительности она отчаянно боролась за поддержание себя психически живой и функционирующей. Некоторые аспекты ее случая, представленные на страницах 150—153, крайне уместны здесь.

Шизоидное самоубийство в действительности не является стремлением к смерти как таковой, за исключением тех случаев, когда пациент полностью утратил всякую надежду на получение понимания и помощи. И даже тогда существует глубокое бессознательное секретное желание, что смерть окажется путем к возрождению. У одной пациентки в центре параноидально-шизофренического эпизода возникала непреодолимая яркая фантазия о соскальзывании в реку, где течение понесло ее к выходу из воды возрожденной и новой; и она, в действительности, вовремя остановилась, будучи крайне близка к реализации данной фантазии. В то время как в депрессивном самоубийстве побудительной силой является гнев, агрессия, ненависть и деструктивный импульс, направленный на свою самость, чтобы отвлечь ее от ненавидимого объекта любви, шизоидное самоубийство в своей основе является стремлением убежать от ситуации, с которой индивид не чувствует себя в силах справиться, и поэтому в некотором смысле является возвращением в матку с надеждой родиться еще раз с новым шансом на жизнь. Это драматическая версия базисной слабости эго, природу которой мы исследуем. Каково же ментальное состояние, которое вовлекает человека в такую дилемму, где он нуждается в прекращении жизни, в то же время не желая умирать?

 

Чувство полнейшей изоляции пациента

 

При все более глубоком наблюдении за ходом анализа таких пациентов на меня большое впечатление производила их концентрация на неизменном центре их внутреннего переживания. Где-то глубоко внутри себя они натолкнулись на чувство своего абсолютного одиночества или на готовность впасть в такое состояние. Это чувство может выражаться по-разному: иногда как воспоминание, иногда — как фантазия. Это не просто чувство одиночества, отчужденности и обособленности, когда хочется более легко заводить друзей, и т.д. Оно sui generis (в своем роде) является финальным, абсолютным и в своей крайней форме сопровождается чувством ужаса. Так, сорокалетняя женщина рассказала мне, что в течение недели у нее перед глазами стоял яркий образ себя как маленькой девочки, сидящей на высоком стуле, которой нечем заняться, с которой никто не разговаривает, и она просто сидит неподвижно одна в пустой комнате, медленно покачивая своей головой из стороны в сторону. Ее инфантильные переживания свелись к еле видимому движению, символически представляющему собой попытку отрицать вызывающую ужас изоляцию, в которой она себя ощущала.

Другая женщина-пациентка, пожилая женщина в конце шестого десятка лет жизни, глубоко шизоидная личность, на очень продвинутой стадии анализа однажды проснулась ночью в состоянии ужаса, чувствуя, что смотрит в черную пропасть, распростертую у ее ног, в которую она неминуемо должна упасть. Неделю или две спустя она проснулась в глубоком страхе, чувствуя себя ослепшей, оглохшей и онемевшей и не знающей, где она находится, затерявшейся без каких-либо средств коммуникации. Еще позднее ей приснилось, что она

 

«видит малышку, в которой она узнала себя, в детской кроватке. Малышка находится в глубоком сне или коме, с крепко закрытыми глазами, но ее глаза кажутся опухшими от слез, а сама она расстроенной, хотя все это заперто у нее внутри. Ее мать и старшая сестра подошли, мельком посмотрели на малышку и отошли, ничего для нее не сделав. Затем она увидела более пожилую женщину, сидящую беспомощно и выглядящую крайне больной».

 

Она знала, что та женщина была больна, потому что носила в себе этого больного младенца, а также, что эта женщина была она сама. Это сновидение было, когда она действительно чувствовала себя очень больной и едва могла продолжать бороться изо дня в день. Это болезненное состояние стало проясняться, когда она воскресила в памяти намного более раннюю картину: она сидит на стуле в грязной кухне с пьяным мужчиной, лежащим на софе, и девушкой, которая не обращает на нее внимания. Затем она увидела меня входящим в комнату, берущим ее на руки и выносящим наружу, и начиная с этого момента она начала отказываться от самоизолирующего упорного сопротивления по отношению ко мне и однообразных аргументов против всего, что я говорил, стала ко мне намного более отзывчивой и почувствовала себя заметно лучше. Я объяснил ей, что она почувствовала, что я вступил в контакт с ее полностью изолированной, утраченной и больной инфантильной самостью и теперь она может прекратить борьбу за поддержание своего бытия, основываясь исключительно на собственных усилиях, не подпуская к себе ни меня, ни кого-либо другого. Это было важным поворотным пунктом в очень длительном анализе, и мы позднее рассмотрим более подробно этот контакт терапевта со скрытым изолированным ядром самости пациента. Ранее она часто говорила: «Я чувствую, что не могу войти в контакт с вами. Вы должны войти в контакт со мной».

Нижеследующий случай молодого женатого мужчины, ученого, работающего над техническими проблемами средств коммуникации, показывает, как это чувство изоляции и сопутствующее ему чувство опустошенности личности может заполнять бодрствующее сознание. После примерно пятидесяти сессий он сказал: «Последние две недели я чувствую себя лишенным какой-либо инициативы, напуганным. Я чувствую себя находящимся в пустой дыре, где нет ничего. В сновидениях я испытываю чувство погружения в вакуум. Для существования моей личности нет никакого реального основания. Я живу только внешне. Я не чувствую себя реальным.

Ребенком я кричал: «Никто не заботится обо мне»«. Затем ему пришлось уехать в Лондон по делам бизнеса, и по возвращении он сообщил: «Я чувствовал себя там одиноким и не мог ни с кем контактировать. Я чувствовал себя неполноценным, неквалифицированным. Я чувствовал себя не в состоянии совершить сексуальный половой акт. Я не чувствую себя взрослым. Я чувствую себя полым, пустым, я не знаю, каким человеком являюсь. У меня нет корней, нет личности, на что я мог бы опереться. Я даже боюсь вас, и я всегда одинок в толпе. Я чувствую, что мы дошли до самых корней». На следующей сессии он сказал: «Я всю неделю ужасно себя чувствовал. И хотя я имею о вас представление, я считаю, что не знаю вас. Я никогда не думал о возможности вашего понимания меня. Я думал, что должен сам в себе разобраться и что никто другой не сможет этого сделать». Его мать была женщиной маскулинного типа, которая не любила мужчин и не желала иметь детей. В своих сновидениях он постоянно фантазировал о том, как она отнимает его имущество. Согласно его словам, она «лишила меня моей личности». Поэтому, когда ему приснилось: «Я просил мать лечь ко мне в постель», — я проинтерпретировал это как его желание, чтобы мать обеспечила его контактом, с которым он смог бы начать чувствовать себя реальным человеком, чего она никогда не делала в прошлом. Он ответил: «Да, я чувствую, что во мне нет ничего, что помогло бы мне вступить в контакт с вами. И все же теперь я не чувствую себя настолько кошмарно. У меня есть вы». Он начал чувствовать, что я вхожу в контакт с его изолированной внутренней самостью, возможно, вначале просто понимая, что она у него есть и поэтому находится в таком состоянии.

У каждого человека, вероятно, в некоторой степени в душе живет одинокая часть личности, но у очень больного человека она ведет всецело изолированное существование, лишена опыта общения, чтобы быть в состоянии чувствовать себя личностью, неспособна контактировать с другими людьми, и другие люди также не могут пробиться к ней. До тех пор пока остается такое положение дел, все остальные психопатологические феномены являются камуфляжем, повседневной борьбой за продолжение существования, попыткой отрицать изоляцию, поддержанием отчаянного желания сохранить физическое существование и социальную активность, несмотря на повторяющиеся незначительные или даже крупные срывы. Изолированная, эволюционно задержанная сердцевина самости находится здесь с самого раннего детства. Пациент чувствует следующее: «Я не могу войти с вами в контакт. Если вы сами не сможете войти со мной в контакт, я погиб. Но у меня нет уверенности, что вы это сможете сделать, потому что вам ничего не известно об этой части меня. Об этом никто ничего не знает, и именно поэтому мне нельзя помочь. Я чувствую, что никогда не стану лучше и что вы не сможете меня вылечить». Такова та базисная проблема, с которой мы сталкиваемся лицом к лицу в психотерапии.

 

Точка зрения Винникотта относительно «начала развития эго»

 

Здесь я обращаюсь к рассмотрению работы Винникотта о самой ранней связи «мать—младенец», чтобы получить необходимые ключи для понимания проблемы сущности шизоидного состояния. В работе «Способность находиться в одиночестве» (1958) Винникотт использует как основную концепцию взаимной настроенности матери и младенца, их взаимосогласованности, эмоциональной взаимосвязи ego-relatedness) для обозначения главного позитивного результата хорошего материнского ухода за младенцем с самого начала его жизни. Эмоциональная взаимосвязь с матерью как фундаментальное качество опыта, развивающегося в младенческом эго на самых ранних стадиях его роста, представляется мне наиболее ценной идеей для освещения нашей проблемы. Я постоянно подчеркивал, когда писал о теории «объектных отношений», что значение объектных связей заключается в том, что без них люди не могут развивать свое эго. Таково теоретическое положение, которое подтверждено конкретным, экспериментальным, клиническим материалом в концепции ego-relatedness Винникотта. Для понимания всей силы данного положения требуется его тщательная разработка. Винникотт имеет в виду, что при хорошем материнском уходе у младенца развивается чувство собственной эго-целостности и эго-идентичности, как часть общего переживания надежной, безопасной, поддерживающей связи со своей матерью. По мере роста такого опыта, развивающего «чувство самости» младенца, ребенок становится способным находиться в одиночестве в течение все более и более длительного времени, т.е. к принятию физического отсутствия матери и других людей без тревоги или паники. Он растет внутренне «взаимонастроенным с матерью, взаимосогласованным» ребенком. Он позитивно относится к окружающему миру и доверяет ему, и, когда он находится в одиночестве, он не чувствует себя в изоляции или ментально вне контакта. Можно сказать, что он растет с естественным, не подвергающимся сомнению опытом симбиоза себя и мира. Глубинное чувство принадлежности и единения с миром не осознается им, а становится продолжением атмосферы безопасности, в которой он существует внутри себя.

Насколько базисно это чувство, может быть проиллюстрировано крайне интересным отрывком из книги Мартина Бубера «Я и Ты» (р. 25):

 

«Пренатальная жизнь ребенка является чисто природной комбинацией телесного взаимодействия и перетекания из одного тела в другое... У евреев есть поговорка: “В теле матери ребенок знает вселенную, при рождении он забывает об этом”... И действительно, данное знание остается в человеке как тайное желание... как стремление к космическому единению. Каждый ребенок, который входит в жизнь, подобно всякой жизни, вступающей в мир, покоится в матке великой Матери, в неразделенном первичном мире, который предшествует форме. От нее мы отделяемся, вступаем в личную жизнь и ускользаем лишь в ночные часы, чтобы вновь быть рядом с ней; ночь за ночью это происходит со здоровым человеком. Но это отделение не становится катастрофой, так же как отделение от родной матери; ребенку даруется время для замены врожденной природной связи с миром, которую он постепенно утрачивает, на духовную связь с миром, т. е. на создание взаимоотношений».

 

Бубер описывает здесь, каким образом бессознательный пренатальный симбиоз должен развиваться в сознательную постнатальную личностную связь, новый тип симбиоза, в котором простое органическое сосуществование заменяется дифференциацией индивидов, отдельных эго, вновь объединяющихся, в конечном счете, в сознательной значимой взаимности. Рождение — это просто отделение, и оно быстро приведет к изоляции, к разрушению личного эго, если хороший материнский уход не начнет сразу же восстанавливать «связь», которая поможет эволюции, реализации потенциального эго младенца, и вследствие этого его личным взаимоотношениям. Человеком невозможно оставаться в изоляции. Если мать не запускает в младенце процесс «взаимной согласованности, взаимосвязи эго», он не сможет стать подлинным человеком, личностью; в худшем случае он будет психотиком или совершит самоубийство. «Взаимосогласованность эго» становится фундаментом для нашего опыта. Лишь она дает нам возможность находиться в одиночестве, не будучи при этом изолированным и не превращаясь в «заблудшую душу». В упомянутой выше работе Винникотт пишет:

 

«Способность индивида к одиночеству... является одним из важнейших признаков зрелости эмоционального развития».

 

Наши пациенты не обладают такой способностью. Прежде чем мы станем более подробно рассматривать взгляды Винникотта, можно сказать, что в концепции ego-relatedness («взаимной согласованности, взаимосвязи эго») проявилось более глубокое понимание уже давно известных вещей. В течение многих лет «сепарационная тревога» была ключевой концепцией при психодинамическом подходе. Она признает тот факт, что люди не созданы для изоляции и поддерживают свою безопасность привычными способами. Эта поддержка в первую очередь исходит от «лиц»; однако позднее появилось понимание, что многие вещи, дом, соседи или город, в котором живешь длительное время, могут приобретать поддерживающую функцию, так что люди, и в особенности дети и взрослые с нарушениями психики, могут испытывать сильную сепарационную тревогу при расставании с принадлежащими им предметами или с домом, так же как с семьей или друзьями. Винникотт подчеркивал это, показывая, как дети приобретают «переходные объекты», прижимая к своей груди игрушки, которые помогают им становиться более независимыми от матери.

Фэйрберн (1963) недвусмысленно утверждал, что

 

«самая ранняя и первоначальная форма тревоги, переживаемой ребенком, это сепарационная тревога».

 

Так утверждает «Теория объектных отношений», где объектные отношения рассматриваются как среда, в которой происходит весь психодинамический рост человека. Тем не менее, сепарационная тревога — негативная концепция. Она описывает, что происходит, когда взаимоотношения терпят неудачу, но не определяет позитивный опыт при успешных взаимоотношениях. Такой позитивный опыт точно описывается термином «взаимосвязь, взаимонастрой эго» Винникотта, и мы можем расширить это определение, сказав, что существует уязвимость к сепарационной тревоге, когда человеческое бытие не является в своей основе «взаимонастроенным эго» и находится в состоянии «ego-relatedness». Это не зависит от внешней утраты объекта. Тот, кто имел безопасную взаимосвязь эго с самого раннего младенчества, может перенести утрату внешней опоры. Тот же, кто с самого раннего младенчества оставался без эмоциональной взаимосвязи, восприимчив к самым худшим и вселяющим крайний ужас страхам, когда лишается внешней поддержки. Он будет испытывать угрозу утраты своей привычной сознательной самости в результате неконтролируемого процесса глубоко укоренившейся опустошенности или подорванности (ср. уход и регрессию); и эта угроза может прорваться в сознание даже без потери некоторого внешнего объекта. Первичное ego-unrelatedness является сущностью слабости эго, и любая степень развития эго, достигаемая на таком основании, является крайне ненадежной (и достигается с помощью антилибидинального вытеснения слабого эго и компульсивной, вымученной активности). Для более полного понимания этого процесса мы обратимся к работе Винникотт о природе связи «мать—младенец».

В статье «Первоначальное взаимоотношение матери с младенцем» (1965а), он пишет:

 

«Мы замечаем у женщины, готовящейся стать матерью, отождествление себя с младенцем... готовность, а также способность со стороны матери отводить интерес от своей собственной самости на младенца. Я говорил об этом как о “первичной материнской озабоченности”. Согласно моей точке зрения, именно она наделяет мать особой способностью предпринимать верные шаги. Ей известно, как может чувствовать себя ребенок. Никто другой этого не знает» (р. 15).

 

Он отличает такое поведение от патологической озабоченности.

 

«Это часть нормального процесса, что мать восстанавливает интерес к собственной самости и делает это с той скоростью, с какой младенец позволяет ей так поступать... Выздоровление нормальной матери от озабоченности своим младенцем обеспечивает разновидность отнятия от груди».

 

Он отмечает, что больная мать не может отнять от груди своего младенца, т.е. не может позволить ему увеличить собственную силу и безопасность, чтобы он мог стать от нее независимым, потому что либо она была не в состоянии вложить в него первичную необходимую основу для его безопасности, состояние идентификации и интуитивного понимания — «ее младенец никогда не имел такой первичной необходимой основы, и поэтому отучение от груди не имеет смысла» — либо же, иначе, она отлучает его от груди внезапно, освобождая себя от него, «не принимая во внимание постепенно развивающуюся у младенца потребность в отнятии от груди» (рр. 15-16).

Вновь глядя на эту ситуацию с точки зрения младенца, Винникотт пишет:

 

«Лишь при наличии достаточно хорошей матери у младенца начинается реальный процесс личностного развития. Если материнский уход недостаточно хорош, тогда младенец становится собранием реакций на столкновение, и подлинная самость младенца не может сформироваться или скрывается за ложной самостью, которая отражает удары мира и, как правило, уступает» (р. 17).

 

Здесь мы сталкиваемся с третьим фактором, помимо вытеснения и ухода, т.е. с непробужденным потенциалом. О младенце, «у которого была достаточно хорошая мать и у которого действительно начинается развитие», Винникотт пишет:

 

«Я скажу, что эго является одновременно слабым и сильным. Все зависит от способности матери давать эго поддержку... Так, где поддержка эго матерью отсутствует или является слабой или плохой, младенец не может развиваться как индивидуальность... Именно младенцы, получающие хорошую заботу, быстро упрочиваются как личности» (р.17).

 

Таковы, следовательно, те факты, которые подкрепляют концепцию «взаимосвязи эго» и наделяют более полным значением такие термины, как «слабость эго» и «сепарационная тревога». Это легло в основу статьи Винникотта «Способность к одиночеству». Он пишет:

 

«Способность к одиночеству... представляет собой явление ранней жизни, заслуживающее специального исследования, потому что она служит той основой, на которой развивается умудренная опытом жизнь без посторонней помощи. Несмотря на то, что приобретению способности к одиночеству содействуют разные формы опыта, существует один основной вид опыта, без которого невозможно приобрести эту способность, — опыт пребывания маленького ребенка в одиночестве в присутствии своей матери. Таким образом, в основе способности к одиночеству содержится парадокс: она представляет собой опыт пребывания в одиночестве при одновременном присутствии кого-то другого» (р. 30).

 

Я привел эти строки, ибо они свидетельствуют о том, что младенец может чувствовать себя в столь полной безопасности рядом с матерью, что позволяет себе забывать о ней, когда она находится рядом, и обнаруживать, что он ее не теряет.

Если младенец приобретает опыт пребывания в одиночестве при одновременном присутствии кого-то другого, тогда он может получить опыт нахождения в одиночестве, когда кто-то другой физически отсутствует, потому что внутри себя он, по сути, не чувствует себя одиноким. Он испытывает базисную взаимосвязь эго. Мы должны проводить различие между разными терминами, которые на первый взгляд могут казаться синонимичными, такими как «быть одному», «быть в одиночестве», «находиться в изоляции» и «наслаждаться уединением». Я привык вместе с пациентами проводить различие между «быть в одиночестве» и «быть в изоляции», где изоляция означает внутреннее тотальное отсутствие всех объектных связей, ибо человек может быть изолирован и в физическом присутствии других людей. Чувство одиночества — менее абсолютно. Многие люди чувствуют себя одиноко, находясь в компании, и это чувство выражает скорее хрупкость и небезопасность объектных связей, нежели их тотальную утрату. Люди чувствуют себя одиноко, когда их ментальный контакт с другими является неопределенным и неудовлетворительным, и они не в полной мере «понимают друг друга». Чувство изоляции и чувство одиночества в действительности не связаны с физическим присутствием или отсутствием других людей и могут в равной степени испытываться, присутствуют или нет другие люди. Понятие быть одному может означать одну из двух противоположных вещей. Если человек находится в состоянии базисной взаимосвязи эго, он может «быть один» как с другими людьми, так и без них, в смысле наслаждения уединением,, и это существенно важно для взросления. Если человек не имеет базисной взаимосвязи эго, то «быть одному» означает острое переживание своей изоляции, и, даже если присутствуют другие люди, они кажутся нереальными, и изолированный человек сам чувствует себя нереальным. Так, крайне шизоидная пациентка, чей случай был кратко описан на страницах 248—251, включая сновидение об ее слиянии с младенцем, которого игнорировала группа женщин, на следующей сессии чувствовала себя вне контакта со мной. Она сказала: «Я чувствую, что в середине моего тела есть брешь. Мне кажется, что ничто не связывает мои ноги с моими руками и головой». Она чувствовала, что отсутствует ее витальная сердцевина и что она нереальна, и она прокомментировала: «Это не похоже на то сновидение, где женщины игнорируют младенца. Это похоже на то, как если бы вообще не было никого, чтобы меня игнорировать». Более раннее сновидение выражало чувство одиночества, тогда как более позднее ощущение разрыва в центре ее личности выражало изоляцию и нереальность, утрату ее эго, утрату ее чувства самости, при переживании утраты объекта вследствие утраты контакта со мной. Таково отсутствие базисной взаимосвязи эго у младенца с плохой материнской заботой.

«Способность быть одному», о которой пишет Винникотт, является способностью наслаждаться уединением и чувством реальности внутри себя как в присутствии, так и в отсутствии других людей, без сепарационной тревоги, паники и чувства изоляции и нереальности. Это ясным образом зависит от того, что индивид с базисной взаимосвязью эго никогда не чувствует себя ментально одиноким, даже если он находится с людьми, с которыми не имеет ничего общего, или когда рядом вообще никого нет. Винникотт считает, что такой «особый тип взаимоотношения» вначале устанавливается

 

«между маленьким ребенком, с одной стороны, и его матерью или заменяющей ее фигурой — с другой. Мать (или замещающая ее фигура) присутствует и является олицетворением надежности, несмотря на то, что в какой-то момент ее может представлять кроватка, коляска или созданная матерью общая атмосфера» (р. 30).

 

«Взаимосвязь, взаимонастрой эго предполагает отношения между двумя людьми, один из которых (или даже оба) находится наедине с собой; но в то же время присутствие одного из них является очень важным для другого» (р. 31).

Таким образом, мы можем сказать, что индивид в состоянии вынести одиночество во внешней реальности, лишь если он никогда не находится в одиночестве во внутренней реальности. Винникотт пишет:

 

«Способность к подлинному одиночеству будет основываться на раннем опыте одиночества в присутствии кого-то еще... (Опыт) может появиться на очень ранней стадии, когда незрелость эго естественным образом компенсируется поддержкой, оказываемой младенцу со стороны матери. С течением времени индивид интроецирует поддерживающую эго мать и тем самым приобретает способность к одиночеству без частого обращения к матери или материнскому символу» (р. 32).

 

 

Сущность эмоциональной взаимосвязи эго

 

Как можем мы себе представить это «отсутствие одиночества во внутренней ментальной реальности»? Две дальнейшие цитаты из Винникотта послужат нам отправной точкой.

 

«Зрелость и способность к одиночеству означает, что у индивида при условии надлежащей заботы о нем со стороны матери появляется вера в благожелательное внешнее окружение» (р. 32).

 

 

«Поддерживающая эго среда постепенно интроецируется и становится частью личности индивида, в результате чего у него появляется способность действительно находиться в одиночестве. Теоретически даже в этом случае всегда присутствует кто-то еще: кто-то, окончательно и бессознательно отождествленный с матерью, с тем человеком, который в первые дни и недели временно отождествил себя с младенцем и занимался исключительно уходом за ним».

 

Здесь Винникотт описывает процесс, с помощью которого младенец достигает того, что у взрослого мы бы назвали убежденностью (в чувствах, а не в мыслях) в реальности и надежности хороших объектов в его внешней мире. Это не то же самое, что способность фантазировать о хороших объектах. Мы должны проводить различие между приятным воспоминанием на основе действительного хорошего переживания и компульсивным пропитанным тревогой фантазированием и мышлением как попыткой отрицать действительное плохое переживание.

Так, пациент-мужчина жаловался, что, когда он находится один в своем оф