III. Регрессировавшее эго, утрата сердцевины самости и неспособность любить

 

Краткое изложение первой и второй глав

 

 

В первых двух главах была предпринята попытка дать, исходя из внешних проявлений, и переходя далее к внутреннему миру личности, клиническое описание шизоидной личности и характера. Мелани Кляйн говорила о «ситуациях тревоги в раннем младенчестве», и именно такие ситуации порождают процессы шизоидного развития. Мы используем термин «страх» в целом для кратковременной, остро выраженной, интенсивной и непосредственно связанной с объектом реакции, конкретной реакции на плохой объект или плохую объектную ситуацию. Сходным образом, мы используем термин «тревога» в целом для продолжительного, всепроникающего состояния страха, который возникает вследствие длительной опасности. В патологической тревоге ситуация опасности исходит изнутри и в конечном счете обусловлена страхом распада эго, прошлые страхи детерминировали развитие структуры таким образом, что они одновременно «инфицируют» новые объектные связи, а также действуют во внутренней фантазийной жизни, подрывая личность как изнутри, так и снаружи. Мы видели, как слишком ранний и чрезмерный страх и тревога у младенца, пребывающего в окружении, с которым он не может справиться и которое не дает ему чувство насыщения, порождают уход от внешней реальности и нарушают развитие эго из-за могущественного стремления к уходу и пассивности.

 

Мы видели, как это приводит к острому конфликту между борющимся действующим сознательным эго повседневной жизни и отступлением назад в поиске защиты и безопасности; как базисная натура младенца, его «природная самость», уходит от данного конфликта в укрытие, оставаясь не пробужденной, не родившейся. У взрослого человека, сталкивающегося с внешней опасностью, бегство к безопасному состоянию может быть осуществлено физически. Младенец не может убежать в буквальном смысле этого слова, он может убежать лишь ментально, в попытке создать галлюцинаторную или фантазийную безопасность и обладать ею в чисто психическом мире, который является частью его собственного опыта, внутреннем мире, отщепившемся от реальностей повседневной жизни. Мы видели, как такое навязанное расщепление эго, принуждающее одновременно жить в двух мирах, внутреннем и внешнем, побуждает растущего человека искать компромиссные позиции в попытке удержаться в обоих мирах. Эти компромиссы обнаруживают себя в различных способах жизни, находясь частично внутри объектных связей, частично вне их. Мы видели далее, что создание внутреннего фантазийного мира само по себе может использоваться как подобный компромисс, что вынуждает нас проводить различие между здоровой и патологической фантазией. Здоровая фантазия является в своей основе подготовкой для действия во внешнем мире. В патологической фантазии психическая самость создает для себя средство поддержания контакта с фантазийными объектами, в то же самое время, в основном отделившись от реальных объектов. Для обслуживания внешних ситуаций остается лишенное чувств и в крайних случаях автоматически действующее эго. Так как, однако, от ситуаций тревоги не удается избавиться даже во внутреннем мире, ускоряется финальное расщепление в инфантильном эго и самое тайное скрытое ядро самости полностью регрессирует в том

у

что является, вероятно, бессознательным галлюцинаторным воспроизведением внутриматочного состояния. По крайней мере, именно к этому стремятся, хотя результат может восприниматься как страх умирания. Конечно, тяжелые истерические, шизоидные и психотические пациенты отыгрывают это состояние. Регрессировавшая часть эго возвратилась назад в матку, подгоняемая постоянной угрозой страха. Самое ясное выражение во сне этого состояния, с которым я столкнулся, имело место у пожилой женщины, которой было под 60. В течение многих лет она конвертировала крайне интенсивную бессознательную тревогу в истерические телесные симптомы и оставалась внешне отчужденной, спокойной и бесчувственной. После очень продолжительного анализа ей приснилось:

 

«Я выдвинула стальной ящик, и внутри него был крошечный голый младенец с широко раскрытыми, ничего не выражающими глазами».

Такова та проблема, которую мы теперь должны исследовать.

 

Случай шизоидной личности

 

Хинси, автор «Шизофрении» (1944), писал:

 

«Психическое отклонение, известное как шизофрения, является продуктом особого набора черт личности, который называется шизоидным (данное название используется для обозначения такого типа личности, которая живет в основном внутри себя, уходит от реальности, погружаясь в мечты). Такой человек является интровертом, некрепко связанным с членами своей семьи. Он эмоционально эгоистичен, или, можно сказать, преимущественно нарциссичен, любит самого себя. Он не может отказаться от центрированности на инфантильной стадии в пользу более зрелого, интегрированного поведения».

 

Такое описание, по-видимому, косвенно выражает некоторый элемент социального неодобрения. Шизоидная личность является «эгоистической... нарциссической... любящей саму себя». Термин «любящий самого себя» особенно неудачен, во-первых, потому, что те люди, которые себя ненавидят, не могут любить других людей, и, во-вторых, потому, что шизоидная личность обычно думает о себе очень плохо и находится в состоянии не самодовольной любви к себе, а гложущей ее тревоги за само свое существование в качестве достойного человека. Такой человек часто может производить поверхностное впечатление высокомерного, но это лишь защита против чувства собственной неполноценности. Его нарциссическая поглощенность собой спровоцирована страхами по поводу стабильности своего эго. Если все это не очень заметно, то лишь потому, что ему удается жить, почти не проявляя никаких чувств. Он в равной степени отстраняется от человеческих связей, в то же самое время пытаясь избежать пугающего чувства полной изоляции. Он в равной степени боится как находиться среди людей, так и быть одному. Описание Хинси, с точки зрения внешней видимости, достаточно точно, но почему шизоидная личность такова? Хинси продолжает:

 

«До тех пор пока у нас нет других данных, возможно, желательно полагать, что существуют определенные базисные структуры характера, которые образуют ту основу, на которой надстраиваются паттерны поведения. Эти фундаментальные основы характера возникают при рождении, и весьма вероятно, что они проистекают из того, что обычно называется наследственными элементами».

 

Однако две альтернативных позиции: моральное неодобрение или признание фатализма наследственности — не имеют ничего общего с психодинамическим исследованием. Это означало бы отказ от анализа этого патологического состояния, и Хинси действительно перекладывает эту проблему на «физическую конституцию и этнологическую психологию» как играющую здесь

 

«более важную, определяющую роль, чем онтогенетические переживания... или личный опыт, (который) придает особый склад организации личности».

 

Но мы не должны избегать задачи психодинамического анализа, говоря, подобно Хинси, что:

 

«Первоначальная (т.е. унаследованная) структура личности помогает определить, будут ли энергии индивида в основном замкнуты внутри него, как это имеет место в интроверсии, или же главным образом направлены вовне, как это имеет место в экстраверсии».

 

 

Если анализ шизоидного ухода от внешнего мира, данный в первой и второй главах, верен, тогда онтогенетический анализ и исследование «личного опыта, (который) придает особый склад организации личности», крайне уместны для понимания данной проблемы. Шизоидная проблема представляется простой в ее завершающем концептуальном описании, но ее психодинамическое исследование — крайне сложное дело. Точка зрения Хинси

 

5

 

(1944) основывалась на более ранних общепринятых психоаналитических взглядах, на которые не оказала воздействия психология «внутренних объектов и внутренних объектных отношений» Мелани Кляйн и Фэйрберна или проведенная к тому времени работа по взаимоотношениям «мать - ребенок». Но именно эти психодинамические исследования, основывающиеся не на теории развития влечений Фрейда, а на его теории суперэго, выявили эту крайне серьезную проблему, которая лежит в основе всех других расстройств личности. В описании Хинси, однако, подразумевается, что центральной чертой шизоидной личности является неспособность устанавливать персональные взаимоотношения из-за радикальной незрелости эго, что влечет за собой в тяжелых случаях глубинный ментальный уход. Нелегко вступить в контакт с ядром шизоидной личности, и такой человек обычно сознает тот факт, что не обладает способностью чувствовать с той эмоциональной теплотой и живым интересом, которые проявляют другие люди. Как подразумевает заглавие данной главы, живая сердцевина его самости регрессировала глубоко внутрь, и он утратил свою подлинную самость, без которой невозможна любовь. Именно это мы должны подвергнуть более глубокому исследованию. Рассмотрев в первой главе типичные шизоидные затруднения в объектных взаимоотношениях, а во второй главе — стадии его ухода внутрь от внешнего мира, мы теперь попытаемся понять природу и последствия для функционирования эго такого ухода.

 

 

Утрата способности любить

 

 

Описание Хинси шизоидного интроверта, «некрепко связанного с членами своей семьи», показывает лишь защитную внешнюю маску глубоко подорванной и ослабленной личности. Внутренняя трагедия такой личности описывается простыми словами из сновидения крайне шизоидной замужней женщины, которая чувствовала, что не может ни дать, ни принять любовь, не веря в искренность этого чувства:

 

«Я находилась в доме моего детства со своими родителями, братьями и сестрами. У меня был чудесный кусок торта, и я хотела всех их угостить, но они не брали угощения и не проявляли к нему никакого интереса. Я подумала: “Они не хотят того, что я могу им дать”. Затем моя старшая сестра сделала пирожные, но не поделилась со мной хотя бы кусочком. Я почувствовала отчаяние. Жизнь утратила всякий смысл, и я пошла в свою спальню одна, чтобы лечь там и умереть. Моя мать зашла туда и сказала: “Не дури”. Она ничего не поняла».

 

Способность шизоидного индивида к любви была заморожена ранними переживаниями отвержения и расстройством реальных жизненных связей. Данное сновидение пациентки в то время было реакцией на домашнюю обстановку в детстве. Она уклонялась от необходимости встречаться и знакомиться с новыми людьми, и открыто заявляла, что ей все это безразлично. Однако бессознательно она ощущала этот трагический давнишний неудовлетворенный любовный голод, по поводу которого, однако, она могла чувствовать лишь безнадежность и отчаяние. Подобные чувства уже много лет тому назад пробудили в ней сильное опасное желание полного ухода от этой непоправимой ситуации. Неизбежным следствием был уход и формирование шизоидной личности. Она считала, что у нее нет шансов завести новых друзей на новом месте, и впадала в состояние истощения, проливая горькие слезы. Именно в такой период ей приснилось данное сновидение. У некоторых пациентов желание умереть скрывает еще более глубокое чувство, что витальная сердцевина их самости действительно умерла в раннем детстве, и от человека осталась лишь пустая оболочка, которая совершает необходимые для жизни движения, автоматическим образом. Так, пациентка, которой приснился маленький ребенок в стальном выдвижном ящике, сказала: «Я чувствовала, что часть меня мертва, и я страшилась лишиться оставшейся части. Я нуждаюсь в том, чтобы дать себе полную волю и доверять вам, однако я опасаюсь, что умру, если поступлю таким образом». Мы впоследствии снова вернемся к этому чувству данной пациентки, что она должна постоянно себя сдерживать, чтобы остаться в живых, и не осмеливается ни на секунду расслабиться.

Такое шизоидное состояние вряд ли может быть первичным, наследственным фактором. Оно возникло в постнатальном развитии и вызвано тем, что Винникотт называет «неудачей окружения» в оказании поддержки и «подпитки» младенца. У каждого человека должна быть, используя термин Бергсона, elan vital, жизненная сила, позитивная динамика «воли к жизни», выражающая себя в том, что психоанализ называл «либидо». Это «либидо» иногда понимают слишком узко, полагая, что оно означает просто «сексуальное либидо», которое лишь один из аспектов личности. По мнению Фэйрберна, «либидо» следует рассматривать не как «вещь-в-себе», а как ищущее объекта влечение первичного природного эго или психической самости. Базисное влечение к объектным связям есть в то же самое время влечение к саморазвитию и самоосуществлению человека. Важное значение объектных связей заключается в том, что без них эго не может развиваться. Эго без объектных связей становится бессмысленным. В этом всеобъемлющем смысле либидинальный поиск объектов является источником способности любить, и сохранение связей является главной выражающей себя деятельностью цельной самости. У глубоко шизоидного человека жизненная сердцевина самости и активный поиск объектных связей одинаково парализованы, что приводит в результате к состоянию, из которого сам индивид не может выйти.

По причинам, которые будут рассмотрены в пятой главе, я не согласен с идеей об агрессии или агрессивном влечении в качестве критически значимого фактора развития в том же самом смысле, в каком я рассматриваю данное либидинальное влечение. Именно фрустрация базисной энергетической потребности жить и любить пробуждает двойную реакцию «борьбы» и «бегства». Первая ведет к агрессии и поэтому к классической вине-депрессии, в то время как вторая ведет к шизоидной регрессии, отводу либидинального эго от внешнего мира, так что его энергия «перетекает назад», в инфантильные уровни, и «течет вниз», в глубины бессознательного. Гидравлические и пространственные метафоры — удобный способ представления невидимого процесса изменения от экстраверсии к интроверсии, который, однако, становится достаточно зримым в завершенном виде. «Желание жить и любить», от проистекающей и беспрепятственной активности которого зависит целостное здоровое развитие эго, это как раз то, что переполнено страхом, подавлено и заперто в шизоидной личности. Происходит частичный или полный отказ от спонтанных объектных отношений на различных уровнях личности, и их место в различной степени занимает раннее инфантильное переполненное страхом стремление к абсолютному уходу от жизни не в смерть как «несуществование», а в «живую смерть» забвения, бегство в пассивность. Это, однако, может восприниматься пациентом как скрытое переживание психической смерти. На сознательном уровне потребность в забвении может подталкивать пациента к алкоголю или наркотикам. Однажды возникнув, эта скрытая регрессия становится даже еще большей опасностью для личности как целого, чем первоначально порождавший страх и не приносящий удовлетворения внешний мир.

Так, сорокалетняя женщина с больным мужем и двумя детьми, ощущая длительное истощающее силы напряжение вследствие тяжести своей ответственности, обнаружила, что ее шизоидная реакция на эту ситуацию так же пугает, как и сама ситуация, хотя в то же время приносит облегчение от тех трудностей, справиться с которыми она не чувствует себя достаточно сильной. Однажды она сказала: «Я чувствую себя столь истощенной, что просто хочу лечь и не двигаться, забыться глубоким сном и никогда не просыпаться». Она в действительности переходила от периодов истощенной апатии к периодам лихорадочной деятельности (см. пятую главу). Ей приснилось, что один ее ребенок, определенно представляющий ее саму, «не любит людей и удалился от них в собственное затворничество», и она прокомментировала: «Меня не интересует ни пища, ни люди, я не хочу, чтобы около меня кто-то находился, даже вы. У меня такое чувство, будто я нахожусь в пластиковой коробке». Она вздрогнула, когда я сказал, что ее любящая самость заперта на замок, зарыдала и сказала: «Жизнь пуста, у меня нет никакой жизненной цели». Затем она принесла следующее сновидение:

 

«Меня развернули внутрь. Я не знаю, каким образом, но дело обстояло именно так. Я могла слышать, что происходило внутри, но я не могла услышать ничего, что происходило снаружи. Я могла смутно видеть своего мужа и некоторых других людей, но они ничего для меня не значили, они даже не казались реальными. Однако я чувствовала себя в безопасности».

 

Здесь мы находим выражение мотивированного ухода внутрь себя, разрыва отношений с реальными людьми во внешнем мире ради безопасности в «уединенном убежище», замкнутом интровертированном состоянии. Никто не реагирует настолько радикально, когда ситуация возникает впервые во взрослой жизни. Нормальная реакция даже на серьезное затруднение — это совершение дополнительного усилия. Пациентка ушла в нереальность во взрослой жизни, потому что ее уже влекло в шизоидное состояние в детском возрасте. Результатом была дереализация ее внешнего мира и деперсонализация себя. Она обнаружила, что вечером, когда дети уже в постели, если ее муж выходил из комнаты, она внезапно ощущала утрату реальности. Она нуждалась в присутствии семьи, настоятельно побуждающей ее «находиться в контакте», в противном случае она утрачивала свое собственное эго. И, однако, все время она питала могущественное скрытое желание такого полного ухода, ибо оно помогало ей чувствовать себя в безопасности. Она не хотела умереть, а просто хотела уйти в абсолютную пассивность и забвение глубокого сна и никогда не просыпаться. Другие люди не должны отдаляться от нее, но она хотела чувствовать свободу отдаляться от них. Это показывает крайне разрушенное и деморализованное эго. Она высказывала сложное разнообразие мотивов для этого почти непреодолимого регрессивного стремления: «Я не хочу, чтобы кто-либо знал, что я испытываю чувства, потому что тогда они смогли бы причинить мне боль», «Я боюсь любить, потому что чувствую себя очень слабой; любовь истощила бы меня, и я утратила бы себя», «Я боюсь, что если я полюблю, то не вызову ответного чувства. Люди не считают меня красивой. В семье меня считали уродиной. Я боюсь рискнуть показать, что я хочу быть желанной». Все эти важные мотивы для шизоидного ухода являются аспектами глубинного сложного внутреннего запрета на способность любить и быть любимой во внешнем мире, который делает человека еще более беспомощной жертвой сильного регрессивного стремления отхода от жизни.

До тех пор пока не раскрыто это твердое желание полного освобождения от контактов с людьми в реальной жизни, пока оно не становится ясно осознанным, понятым в его истинной сущности и пока оно не получит сочувственного признания, от него нельзя избавиться. Оно является патологическим эквивалентом нашего ночного ухода от нормального дневного напряжения к нормальной регрессии в нормальном сне. Патологическая регрессия нередко принимает форму компульсивного и продолжительного сна глубокого «наркотического» типа, в котором диссоциирована даже фантазия и сновидческая жизнь пациента, а также отрезан внешний мир. Представляется вероятным, что продолжительное глубокое успокоение пациента в госпитале стало бы еще более эффективным, если бы ему объяснили значимость для него подобного успокоения. Целью регрессии любого вида является крайне желанный уход от жизни «здесь и сейчас», с которой, по мнению индивида, он не может справиться. Он вновь возвращается к существованию на более простом и более раннем уровне, не требующем столь огромного напряжения. (Следуя этому принципу, мы все в нашей деловой жизни время от времени берем отпуск.) При патологической регрессии серьезное напряжение возникло слишком рано, серьезно нарушило нормальное развитие силы эго и оставило несчастного индивида внутренне подорванным и неадекватным для встречи с взрослыми обязанностями. В таком случае регрессия, поддерживаемая и контролируемая ситуацией лечения, — крайне необходимый терапевтический процесс. Опасно просто интерпретировать ее как истерическую симуляцию и манипуляцию окружением. Те интенсивные требования, которые «истерик» предъявляет к окружающим его людям, обусловлены сочетанием трех сил: подлинной инфантильной потребности в зависимости, влечения ментально удалиться от мира, который он не может выносить и который, по его мнению, лишен любви, и страха, что это приведет к полной утрате контакта с внешним миром и поэтому к утрате его собственного эго.

Чем более интенсивна потребность пациента в терапевтической регрессии, тем больше он ее опасается и тем сильнее он ей сопротивляется во внутренней борьбе, которая наполняет его крайне болезненным телесным и ментальным напряжением. Мы должны теперь более подробно исследовать это жесткое антилибидинальное противостояние какой-либо допустимой терапевтической регрессии, противостояние, которое так часто анализировалось, что кажется, что эта битва никогда не будет полностью выиграна. Пациенты обычно говорят: «Я уже ранее со всем этим покончил. Почему же меня все еще тянет к этому?» Проблема одновременно потребности связей и страха разрыва связей с пугающим внешним миром четко иллюстрируется в случае молодой девятнадцатилетней женщины, страдающей от тяжелой агорафобии. Школьная фобия начала развиваться после того, как она похвально прошла экзамен в одиннадцатилетнем возрасте. Этому предшествовала бессонница в период тяжелой нагрузки перед экзаменом. Причины небезопасности могут быть прослежены при обращении к событиям раннего детства. В подростковом возрасте она стала все более и более неспособна противостоять жизни без явной защиты (хоть и была на надомном обучении), и у нее возникли достаточно серьезные приступы депрессии, чтобы она начала принимать антидепрессанты, которые на некоторое время приносили облегчение. Ее базисное состояние было неизменно. Примерно с пятнадцати лет она стала подвержена внезапным приступам деперсонализации, если оставалась дома одна или когда шла в магазин за покупками, даже с родителями. Однажды в магазине мать на короткое время оставила ее одну, чтобы подойти к прилавку, и вот что она рассказывает о происшедшем: «Внезапно я утратила восприятие того, что происходило вокруг меня, все очертания расплылись, и я крепко уцепилась за руку матери, а затем все вернулось назад, и я почувствовала, что падаю. Я говорила себе: “Не глупи”, — и произносила про себя свое имя. Мне стало немного легче, и я не потеряла сознания, хотя и не могла видеть. Я чувствовала себя крайне напуганной, затем на короткое время в полной безопасности а затем вновь крайне напуганной. В магазине у меня возрастало состояние напряженности, и я хотела как можно быстрее вновь очутиться внутри машины (т.е. бегство в маленькое безопасное пространство). Когда у меня в глазах померк свет, в течение нескольких секунд я ощущала себя в безопасности. Затем я подумала, что отрежу себя от мира так сильно, что никогда не смогу вернуться обратно, и это снова напугало меня. Теперь я не люблю подниматься дома вверх по ступеням, потому что ощущаю себя отрезанной и чувствую, что никогда не смогу спуститься вниз».

Диагностировать это переживание только как агрессивную истерическую попытку контролировать всех вокруг себя ради собственного успокоения значило бы упустить из виду значимость данной проблемы. Конечно, такая пациентка делает все возможное для того, чтобы ее никогда не оставляли в одиночестве, потому что она напугана переживанием этих «приступов». Страх этого психического состояния влечет его повторение, и, несомненно, это усиливает симптомы, что ведет к получению требуемой защиты. Однако если мы сделаем акцент на симптомах вторичной выгоды, как это делается на основании диагноза истерии, то мы не сможем объяснить их первоначальную причину и не прольем ни капли света на интенсивную борьбу, идущую между потребностью убежать от пугающего мира и столь же непреодолимым страхом перед этой потребностью. Быстрое чередование чувства испуга, чувства безопасности, чувства отрезанности и затем вновь чувства испуга освещает эндопсихический конфликт, в который попала пациентка, и вновь указывает нам на некую базисную слабость эго.

Давайте суммируем вышесказанное. «The Penguine Dictionary of Psychology» Древера определяет «шизоида» как «тип личности, склонный к диссоциации эмоциональной и интеллектуальной жизни: запертой личности». Использование термина «диссоциация» возвращает нас к раннему периоду исследования истерии Шарко, Жане и Фрейдом. Жане считал, что психика вследствие некоей врожденной слабости может утрачивать силу «сцепления» и «распадаться» на диссоциированные элементы, действующие независимо. Динамическое объяснение Фрейда на языке эмоционального конфликта и вытеснения проложило путь к противоположной точке зрения, согласно которой эго является результатом, а не первоначальной причиной расщепления первичного единства психики под воздействием тяжелого раннего травматического стресса. Фэйрберн был одним из первых, кто указал на то, что истерия восходит к шизоидному состоянию личности.

Таким образом, мы больше не будем говорить о «диссоциации интеллектуальной и эмоциональной жизни», а, скорее, станем говорить о вызванном страхом уходе внутрь, прочь от губительного внешнего мира, восприимчивой чувствительной сердцевины младенческой психики, оставляющей безэмоциональное, поверхностное, автоматическое сознательное эго иметь дело с внешней реальностью. Интеллектуальная жизнь затем считается взрослой и сознательно функционирующей, в то время как эмоциональная жизнь остается слабой и детской и находится в состоянии вытеснения. Такое вызванное страхом бегство внутрь, для того чтобы спрятаться в глубинах бессознательного от причиняемой боли, является основой патологической регрессии. Мы можем рассматривать регрессию, или «обратное движение», отказ от активности и поиск облегчения от давления в пассивности и даже забвении, как имеющую два полюса — здоровый и патологический. Здоровая регрессия является естественным способом справиться с усталостью посредством релаксации, отдыха и сна. Она необходима для поддержания жизни и представляет психологически, и иногда даже физически, возвращение в матку или в утробоподобное состояние. Каждую ночь во сне мы возвращаемся к символическому, однако материальному, субституту матки. Как новорожденного младенца пеленают и кладут в детскую кроватку как субститут матки, так и мы закутываем наши голые тела в постельные покровы, когда лежим в темноте и тишине ночи. Пробуждение и подъем аналогичны рождению. Эта здоровая регрессия, которая предусмотрена природой, имеет свою инстинктивную основу — убегать или прятаться от дальнейшего напряжения туда, где мы можем восстановить силы в безопасности. Она легко и естественно чередуется с активностью.

Патологическая регрессия, которая характеризует базисную природу шизоидной проблемы, имеет ту же самую природную основу в импульсе бегства. Различие заключается в том, что то давление, от которого убегает психика, возникает столь рано в жизни, когда эго не развито, что оно воспринимается как подавляющее. Интенсивность порожденного страха сама по себе становится крайне травматической, и результатом будет не естественный здоровый ритм — активности, усталости, отдыха, восстановления сил и возобновленной активности, а постоянное травмирование младенческой психики, расщепление инфантильного эго, так что, начиная с этих пор и далее, ребенок растет, будучи неспособен контактировать с внешним миром своей целостной самостью. Жизненная сердцевина самости утрачена, и ощущается внутренняя «омертвелость». Для практических целей он «не весь здесь», живая, чувствующая, любящая сердцевина его самости отсутствует; она спрятана глубоко в бессознательном и лишь впоследствии может быть возвращена в сознание, воскрешенная или возрожденная, часто ценою крайне тяжелого психического расстройства. Когда ребенок ощущает отчаяние из-за своей неспособности сделать что-либо, чтобы справиться со своим окружением, единственное, что ему остается, это радикальный уход, и чувства отчаяния, одиночества, слабости и неспособность любить всегда скрыты за холодной отчужденной маской шизоидной личности, какой бы стабильной она ни казалась на первый взгляд. Некоторое время тому назад в чемодане было найдено скрюченное тело мертвой женщины. Был вынесен вердикт о самоубийстве, и психиатр в ходе дознания заявил, что психотическая пациентка вполне могла наглотаться таблеток и свернуться калачиком в чемодане в попытке символического возвращения в матку, что подтверждает, насколько выразительными и понятными могут быть психотические реакции.

Мы можем выделить шесть аспектов этой сложной проблемы, которые ясно иллюстрированы клиническим материалом: (I) деперсонализация и дереализация как результат ухода, опустошение эго сознания; (И) чувство пустоты и небытия в глубине, ощущаемое как переживаемое в бессознательном, порождающее чувство отсутствия эго, аморфное переживание неопределенности и слабости; (III) страх коллапса эго, чувство дезинтеграции или «края темной пропасти», в которую индивид готов броситься и погибнуть, страх психической смерти; (IV) внутренний запрет на способность любить и неспособность переживать осмысленные связи с другими людьми; (V) потребность в регрессии, которой противостоит страх того, что тебя «насильно тащит» бессознательное регрессивное влечение; (VI) стремление к сну и забвению, вкупе с неспособностью расслабиться, вызванной страхом, что это повлечет за собой безвозвратную капитуляцию к регрессии. Переход от (I) к (IV) дает негативную картину шизоидной регрессии как «бегства в» более глубокую безопасность, стремление к возвращению, которое подразумевает возможность возрождения, даже несмотря на то, что ему противостоит интенсивный страх отважиться на это, так как может оказаться, что оно повлечет за собой тотальный распад. Некоторые пациенты интуитивно знают, что они должны распасться и регрессировать на уровень возникновения самой ранней опасности, чтобы оттуда начать новый старт.

 

Генри Джеймс, относительно «нормальная» шизоидная личность

 

 

Если мы исследуем шизоидную личность в более стабильном состоянии, это может послужить для сравнения со случаями клинических патологий. Романист Генри Джеймс представляет собой превосходный пример. Он был младшим братом великого американского философа и психолога Уильяма Джеймса, и, к счастью для него, отец сделал его финансово независимым. Его романы никогда не были источником большого дохода, и если бы ему самому пришлось зарабатывать на жизнь, то возникает вопрос, смогла бы его тонко сбалансированная психическая стабильность противостоять ударам внешнего мира. На деле же ему не пришлось заботиться о средствах на жизнь. Он был свободен жить своей внутренней жизнью, путешествовать и встречаться с людьми, то укореняясь на новом месте, то вновь меняя места проживания, не чувствуя себя полностью вовлеченным во что-либо или привязанным к чему-либо. Изучавший личность Джеймса Михаэль Свэн (1952) назвал его «балансирующим посреди Атлантики на полпути между Америкой и Европой» — поразительный пример шизоидного «то туда, то сюда» компромисса. Героиня «Портрета леди» отвергает как американского, так и английского любовника, и Свэн комментирует:

 

«Подобно самому Джеймсу, она существует между двумя мирами, находясь в опасности потери себя. Она находится в поиске себя в мире, который сможет воспринимать как свой собственный» (р. 49).

 

Для Джеймса это был шизоидный внутренний мир психики. Он был не в состоянии окончательно обосноваться в собственной стране, и после поездок между Америкой, Англией, Францией и Италией принял английское гражданство лишь за семь месяцев до своей смерти в семидесятилетием возрасте. Все это крайне характерно для шизоидной невовлеченности и избегания постоянных связей.

Одна из замечательных черт, часто обнаруживаемых у шизоидных лиц, — глубокая психологическая проницательность, на которую опирался и Джеймс в своих работах. В молодости он встретил Раскина и написал о нем:

 

«Он напуган жестокой реальностью, от которой прячется в мир безрассудства и иллюзий и бродит там без компаса и проводника — приберегая остатки света для судорожных всполохов своего чудесного гения».

 

Возможно, он описывал себя самого. Свэн рассказывает нам:

 

«Он говорил, что брак заставит его делать вид, что он думает о жизни чуть лучше, чем это есть на самом деле. Вряд ли стоит пытаться выяснить, насколько фрустрация, в конечном счете, находящая выражение в его романах, может быть связана с подобным восприятием жизни», (р. 21)

 

Эти черты, однако, проистекают из одного и того же источника — глубокого страха перед внешним миром, ощущаемого ушедшим в себя индивидом. Когда Генри Джеймсу было 46 лет, его брат Уильям написал о нем следующие строки:

 

«Генри живет, скрываясь за своими странными, неуклюжими, чуждыми нам манерами и привычками; но все они являются его “защитными масками”, за которыми мы видим нашего дорогого, старого, доброго, невинного и в глубине души очень ранимого Генри, которого мало что волнует, кроме его творчества».

 

Свэн рассказывает о «его одержимости проблемой связи искусства с жизнью», и мы можем рассматривать это как одержимость проблемой, для него не разрешимой, — связи его внутренней психической жизни с внешней реальностью. В «Смерти льва» Джеймс говорит:

 

«“Художник и общество его времени — непримиримые враги”. Критика здесь отступает, и читатели Джеймса должны принять собственное субъективное решение: либо, говоря словами Ф.Р. Ливиса, “с ним что-то не так”, либо же он находится в поиске некоего “рая на земле”». (Swan, рр. 27-8).

 

Мы можем заключить, что этот «рай на земле» было целью его фантазии, маткой его внутреннего мира, в которую он уходил все глубже. Свэн пишет:

 

«Все, кто его знал, хорошо понимали, что за учтивой внешностью скрывался ум, который в полной мере существовал лишь в творческой жизни. К концу девяностых он, по-видимому, вошел в состояние поэтического видения... Противники считали, что Джеймс удалился в эскапистский мир искусства, так как нашел жизнь слишком трудной» (р. 31).

 

В 1890-х Джеймс страдал от длительных депрессий, и, когда его брат Уильям увидел его вновь в 1899 г., они более не понимали друг друга. Уильям многократно перечитывал многие страницы из «Крыльев голубя», для того чтобы понять, «что же, черт возьми, они могли означать».

Свэн подчеркивает чувство одиночества, эту глубоко шизоидную характерную черту, которая только усиливалась в его последующие годы.

 

«Для своих друзей он был общительным, добрым пожилым джентльменом, по поведению которого трудно было себе представить... что его угнетает собственная изоляция и заброшенность. “Мой дорогой друг, — сказал он однажды Логэну Пирсэллу Смиту, — есть одно слово — позвольте сказать его вам, — которое вам следует написать на своем знамени — и это слово одиночество”» (рр.36-7).

 

Вместе с этим приходит чувство тщеты и отсутствия смысла в жизни. Многие из его историй посвящены

 

«...несбывшимся мечтам писателей, будучи рассказами о людях, души которых находятся в агонии вследствие понимания того, что жизнь прошла мимо и не дала им ничего. Эти рассказы — важная часть биографии Джеймса» (р. 25).

 

Название одного из его произведений, «Фигура на ковре», говорит о тайном смысле творчества художника, — смысле, который никому не известен и который, как мы можем предположить, он и сам не нашел, и смерть художника уносит с собой этот секрет.

Ф.Л. Пэтти в своей книге «Американская литература после 1870 года» писал:

 

«Он жил в атмосфере затворничества, в которой он больше мечтал о “жизни”, чем жил реальной жизнью... Он ст