Двуликость – «кощеева смерть» кратократии

Качественно-фундаментальная черта кратократии, определяющая внутренние и внешние особенности всех остальных её черт – этакая самая большая из семи «матрёшек», – обозначена позицией № 1. Это – противоречие между коллективным присвоением кратократией общественной воли (социальных и духовных производительных сил) и прибавочного, а также значительной части необходимого продукта у социально-атомизированного (ложно-коллективизированного) населения, с одной стороны, и индивидуально-ранжированным (иерархически ранжированным индивидуальным) потреблением продукта – с другой.

Установить монополию (собственность) на социальные и духовные производительные силы в виде обладания социально однородной властью может только коллектив, ибо такая монополия (власть, собственность) есть не что иное, как недопущение формирования других моделей коллективной организации любого рода и вида власти.

Появление какой бы то ни было аутсайдерной формы коллективности автоматически угрожает положению кратократии как присваивающей группы; даже появление группы внутри неё есть источник ослабления и опасности. Кстати, это обстоятельство, а также запрет фракционности в РКП(б), совпавший с введением нэпа, лишний раз свидетельствует, что процессы, происходящие в социальной системе, носят не партийно-политический характер, а относятся к совершенно иной сфере – власти и собственности.

Представители кратократии прекрасно понимают и понимали это. Вот иллюстрирующие подобное понимание слова Николая Бухарина – искажённо, на коммунистическом жаргоне он выразился таким приблизительно образом: «легализация фракции внутри партии означает легализацию других партий, то есть отход от диктатуры пролетариата! К тому же – развивал свою мысль Бухарин – в условиях отсутствия фракционности оппозиция может находиться только в тюрьме». Он прав, поскольку кратократия как «партия» и есть единственная власть, двух властей быть не может. Это лишний раз говорит о том, что КПСС не партия (например, номенклатуры – такой подход лишь уводит от сути дела), а нечто другое.

Лишение людей возможности создавать коллективные ассоциации в соответствии с их интересами и целями и есть отчуждение у них (людей) социальных производительных сил.

Поскольку монополия на создание особых (кратократических – «партийных») коллективных форм и недопущение создания каких-либо иных форм основывались на том, что большевики якобы обладали духовной истиной в последней инстанции (марксизм-ленинизм), то отчуждение социальных производительных сил обусловливалось и гарантировалось отчуждением духовных производительных сил.

Точнее, в процессе отчуждения социальные и производительные силы «переливались» в нечто однородное – в отчуждаемый нематериальный функциональный комплекс. Присвоение этого комплекса гарантировало присвоение прибавочного (и значительной части необходимого) продукта, а также рабочего (а в немалой степени – необходимого, свободного) времени трудящихся.

«Восьмёрки» нет, но Сталин с нами! Хотя сегодня всё больше с ними – теми

Монополия определённой группы (коллектива особого типа) на создание коллективных форм, причём только одного, особого типа, имеет два существенных следствия. Во-первых, общество атомизируется, населению остаются лишь псевдоколлективные, квазистадные формы организации; реальный коллективизм как способ бытия свободных индивидов исключается.

Во-вторых, поскольку управленческий режим и система кратократии носят однородный, всеохватывающий и всепроникающий характер и в обществе, помимо «партийно-властных», сохраняются лишь производственные коллективы (эту форму кратократия отменить не может) – она имеет тенденцию совпадать, сливаться с производственными коллективами.

В результате кратократия оказывается производственной системой власти, или властной системой производства. (С этой точки зрения Указ Бориса Ельцина о департизации – это удар в солнечное сплетение кратократии.) Исчезают экономика с её подразделениями, наука и прочее, остаются лишь ячейки воспроизводства властных функций на основе экономического, научного и др. пространств при господстве этих функций над содержанием.

Коллективное бытие (форма) кратократии как группы, отчуждающей социальные и духовные факторы производства, объективно выполняет ещё одну функцию – камуфлирует различия между угнетателями и угнетёнными, эксплуататорами и эксплуатируемыми; придаёт легитимность монополии кратократии на определение целей общественного развития.

Попросту говоря, коллективная форма преподносит индивидуальных эксплуататоров (то есть тех, что присваивают прибавочный продукт и рабочее время хотя бы в минимальном объёме) как коллективных не-эксплуататоров, выполняющих общеполезную социальную функцию. Чего стоят сакраментальные слова Леонида Брежнева: «у коммуниста только одна привилегия – быть впереди!». Правда, ни он, ни его присные не утруждали себя пояснением, где «впереди» – в забое или у кормушки? Однако самое главное (как уже говорилось), коллективная форма скрывает сверхсекрет кратократии – источник, позволяющий присваивать прибавочный продукт и рабочее время, часть необходимого продукта и часть свободного времени посредством отчуждения социальных и духовных факторов производства.

В ещё большей степени камуфлирует социальную природу кратократии как присваивающей группы отсутствие у неё собственности на предметно-вещественные факторы производства, «материальные» производительные силы. Поскольку этой собственности лишено и всё остальное население, то в этом негативном отношении к предметно-вещественным производительным силам кратократия и угнетаемо-эксплуатируемые ею группы уравниваются.

Надо тем не менее помнить, что уравниваются они относительно не главных, не системообразующих, а второстепенных факторов производства, которые, несмотря на это, внешне обозначаются как единственно существующие (их можно потрогать) и значимые (продукт, доход и другие факторы, измеряемые на основе количественно-вещественных показателей). Такой вот кульбит возможен в обществе, провозгласившем материализм единственным типом идейного отношения и восприятия реальности (ай да большевики, ай да сукины дети, точнее, конечно, дети Сатаны). Негативное равенство кратократии и народа (атомизированного населения) относительно неглавных для этой системы предметно-вещественных факторов производства скрывало их позитивное неравенство относительно главных для этой системы – социальных и духовных факторов производства.

Так создавалось и «крепилось на определённом этапе развития страны «единство партии и народа» (то есть единство кратократии и населения). Одна реальность позволяла скрыть другую. Советское общество не есть классово-антагонистическое в капиталистическом смысле слова: с точки зрения предметно-вещественных факторов производства (но только с этой точки зрения) оно действительно бесклассовое. И это затрудняет формирование реального классового самосознания у трудящихся; к тому же им есть что терять, например ничегонеделание, которое Маркс называл «роскошью варвара».

Однако это не значит, что общество советского типа вообще не антагонистично, то есть то, что в нём нет антагонизма, основанного на отношениях собственности по поводу иных, не предметно-вещественных факторов производства.

Именно то обстоятельство, что в кратократическом обществе ни господствующие, ни угнетённые группы не обладают собственностью на «материальные» факторы производства, обусловило (вкупе с коррупцией и воровством) крайне расточительный и (вещественно) непроизводительный характер экономики. Кратократическая экономика – это исходно экономика потерь, растрат и разорения.

Производя в несколько раз больше той или иной конкретной продукции, чем США, СССР испытывает недостаток именно этой продукции! Как говорят на Востоке, «диво-баня: там и тут воду решетами льют, брадобрей у них верблюд». Остаётся лишь добавить, что «верблюд» этот носит коллективный характер. Эдакое стадо верблюдов, подчинившее себе погонщиков! Но я отвлёкся.

Присваивая факторы производства и производимый продукт коллективно, кратократия, однако, не может коллективно же его потреблять. Потребление носит индивидуальный характер. В то же время качество и количество потребления в рамках кратократии носит не относительно свободный (как, например, у буржуазии) характер, но определяется и ограничивается рангом конкретного индивидуального кратократа, его местом в иерархии.

Поскольку сила кратократии основана прежде всего на собственности не предметно-вещественного характера, то различия в положении в иерархии заключаются в объёме и масштабе социальных (властных) функций. Материально же эти различия могут фиксироваться лишь в формах и объёмах потребления, которые носят ранжированный характер (положен автомобиль – не положен; если положен, то какой и так далее). Короче говоря, статусная иерархия в рамках кратократии воплощается в ранжированном потреблении, пропорциональном объёму властных функций.

В результате и внутри самой кратократии частично воспроизводится один из главных моментов систематизирующего производственного отношения – отчуждение социальных и духовных производительных сил в виде ограничения потребностей, контроля над ними.

Каждый индивидуальный кратократ, естественно, стремится получить большую долю продукта, чем это положено ему по рангу, то есть избежать внутрикратократического контроля над своими потребностями, нарушить его.

В этом смысле основной принцип поведения кратократа – нарушение правил кратократического бытия. Главное средство этого нарушения – использование неформальных связей, коррупция, которая есть не что иное, как применение общественной власти для достижения личных, частных целей и которая, следовательно, имеет тенденцию к превращению в норму. Ведь если нет различия между «общественной» и «частной» собственностью, то частный доход кратократа по определению качественно совпадает с общественным («государственным», «правительственным»). Остаётся лишь вопрос размера, количественного измерения дохода и исчезает вопрос существования коррупции как таковой, даже самой идеи коррупции.

Иными словами, если коррупция становится нормальной естественной формой экономической реализации социального статуса и, в ещё большей степени, обеспечения уровня потребления, превышающего социальный статус, то она перестаёт быть коррупцией. Ведь исчезает та норма, по отношению к которой устанавливаются нарушения и отклонения. Кратократия, таким образом, оборачивается клептократией, узаконивающей воровство.

Использование формальных официальных связей как таковых для нарушения ранжированного потребления невозможно по двум причинам. С одной стороны, это нарушает кратократическую иерархию и потому официально наказуемо.

С другой – широкомасштабное и хаотическое нарушение установленного порядка и норм потребления подводит кратократию близко к опасной черте, за которой статусные формы неравенства превращаются в классовые, а розовое единство делится на красный и белый элементы, противостоящие друг другу. А это уже грозит не только внутрикратократическим хаосом и фактическим отстранением высшего звена кратократии от кормила, но и опасностью полной утраты легитимности. Поэтому внутри кратократии постоянно действуют механизмы, тормозящие, «подмораживающие» нежелательные процессы, стремящиеся сдерживать нарушение иерархически ранжированного потребления определёнными рамками.

Однако полностью устранить его они не могут, ибо в нём проявляется внутренне присущее – а следовательно, неустранимое – противоречие кратократии.

За 70-е – первую половину 80-х годов благосостояние многих представителей кратократии столь возросло, а само экономическое богатство приняло такие формы, что в рамках кратократической системы стало трудным сохранять как всю иерархическую структуру ранжированного потребления, так и (на фоне обострения других противоречий) самого богатства.

В начале 80-х годов в самой кратократии более или менее оформились две группы, персонифицировавшие коллективно-присваивающие функции, с одной стороны, и индивидуально-потребительские – с другой. Это было нечто вроде разделения кратократии на группы со статусно-угнетающим и классово-эксплуататорским потенциалами. Ситуация усугублялась очередным туром естественно-биологической ротации внутри кратократии.

В то же время кратократия продолжала разбухать. Это разбухание лишь внешне напоминает паркинсоновский рост бюрократической организации. По сути же это реализация двух параллельных процессов. Первый характеризуется стремлением кратократии охватить общество в целом вглубь и вширь, что объективно чревато её растворением, которому она (особенно в своих высших и средних звеньях) отчаянно сопротивляется. Второй определяется стремлением всё более возраставшего числа индивидов попасть в господствующую группу и властвовать и воровать на «законной», то есть статусной основе.

Итак, шло откровенное разбухание кратократии. Около 18 млн управленцев при населении страны в без малого 300 млн – цифры нешуточные сами по себе. А если брать в расчёт членов их семей, то получится около 80–90 млн человек. Сюда надо добавить немалое число представителей «теневых» структур как alter ego кратократии и в итоге получится, что от 30% до 50% населения вовлечено в систему власти. По сути, это уже контробщество, в условиях существования которого собственно общество мало управляемо, а власть имеет тенденцию к измельчению.

В начале 80-х годов кратократизация общественных структур и потребительские аппетиты кратократии достигли такого уровня, когда жизнь страны в прежнем состоянии оказалась невозможной. Требовалось либо отторжение торгово-экономической группы («сталинизация»), что противоречило главному вектору развития кратократии; либо установление примата экономических функций кратократии над всеми остальными (с соответствующим правовым и тому подобным переиначиванием общества), что ставило под сомнение сами основы существования этой группы. Тупиковость ситуации усугублялась сегментацией власти.