Under skin, Pt. 2 После смерти

 

#np The diary – Endless sea (Storm version)

 

 

Когда случилась с нами перемена,

её все чувствуют, хоть объяснить не могут.

Над Лорой, сверху, та взяла правленье,

свой дух отдав в ладони уже Богу,

который с буквы пишется заглавной.

Не поклонясь Иисусу и Аллаху.

 

Как шелуха, слетели с неба маски.

В два глаза, "здесь" и "там" она смотрела.

Одновременно через снафф и сказку

шагала, не отрёкшись от прицела.

Частенько, прозревая, мы добро

спешим творить, мол, зло имели в рот.

 

Но равно нужно это и другое.

Пинок под зад порой необходим.

Благословенны палачи. Они от боли

к катарсису ведут. «Всё победим», –

сказал Паук. И Кобра подтвердила,

что в кобуре не пластилин носила.

 

Даю иную установку: делать вправе всё –

лишь человек, зеркальность осознавший.

Про "истинную волю" Кроули Алистер

сказал. Перевели: твори, как знаешь.

До смердяковщины путь этого приёма.

В колодец плюй, раз хочешь быть оплёван.

 

Катилось к осени. Назрела ситуация...

Чем описать, не лучше ль дать пример?

Инесса в парке, возле мэрии, остаться без

сопровожденья пожелала. Изувер –

тот, кто ремнями для охраны деву душит.

Скорей он, чем спасёт, её разрушит.

 

Взяла с собою книгу (в парике,

очках, как Лора носит), села любоваться

сгорающими красками. К реке

пошла, за буквами, став девочкой и танцем

форели, что удила та. Уговорив

сестру – ей привезти из дома слив.

 

Сгоняла, но дорогой её видели:

на байке, с рюкзаком и в вираже.

Мэр пташек распустил повсюду, видимо.

Чтоб обстановку снять до неглиже.

Вернулись вместе с Инь уже они.

В покоях Яна – Лора... всё. Одни.

 

Низкая, тощая, с косой, веки – за стрелками.

Высокий и... постриженный под ноль.

У самой двери встали они. Не в гляделки, нет,

рубились. Кровь действительная – соль;

вода морская с добавлением белка.

Она к нему ещё тянулась. Тчк.

 

– Зачем ты ездила из парка? – Попросила

Инь привезти ей фруктов. Для момента.

– Чем бы то ни было, меня оно взбесило.

– С чем поздравляю. Ешь себя, как ленту

жуёт испорченный магнитофон. Причём тут я?

Напомню: я не собственность твоя.

 

– Какая безответственность! Ты что,

решила там одну её оставить?

Мол, не случится ничего? – Что это, стёб?

Охраны, как нерезаных собак там!

– Я никому. Из них. Инессу. Не доверю.

– На ней ты помешался, в самом деле!

 

– Она моя жена. – Моя сестра. Ну, и?

– Не уходи так больше. Ей нужна ты.

– Нет, я тебе нужна. С ума сойти!

Паук эмоции раскрыл, входи за плату!

Мне мать про безответственность орала,

когда я в комнате своей не убирала.

 

Хохочет дулу в пасть, а тут взбесился!

Всё хорошо ведь с ненаглядною твоей.

– Права, пожалуй, ты. Погорячился.

– Нет, ты вскипел, как гейзер из камней.

Из-за чего причём! – Повтора ситуации

быть не должно. Следи за ней. – Дашь рацию?

 

«Инесса села на скамейку и читает,

ей на плечо присел какой-то жук,

породы с дерева не видно мне...» – Не так, Ло.

Не так всё страшно. Я тебя прошу.

– Ты до маразма темпом этаким пойдёшь.

– Тебе я верю. Остальное – ложь.

 

Права была, предупреждая. Отпустить

её бы надо. Да, едва увидев...

– В кусты не едь. Что было, не криви.

И так её нельзя сквозь нас обидеть.

Всажу обойму наглецу я прямо в нос.

Откуда пахнет гарью, вот вопрос.

 

– Определить, откуда, не могу.

Проблема в этом. Пахнет отовсюду.

Я к каждому придирчив, как к врагу.

Как будто сговорились рухнуть чудо.

– Тебя не узнаю я. Нет, не ты.

Шкуркой с банана чистил он хвосты,

 

смеялся, принимая боль и смерть,

абсурдность жизни знал во всём разломе;

прекрасно обходился он без вер

и говорил, "себя" мы видим в коме,

а не богов, и сами себе боги...

Ян, мне знакомый, не просил подмоги!

 

Что с тобой стало? Я смогла, – смогла,

хоть за тебя не раз вскрывала глотки,

в тебе потребность – толщею стекла

отгородить, упрятать за решётку!

Я без тебя могу, пусть даже и теперь

пошла бы биться, будь он бог иль зверь! –

 

С размаху села Лора на кровать

и в волосы вцепилась. Перекошено

лицо её. Продолжил Ян стоять,

бурлящих слов потоком огорошенный.

Её учил он чувства контролировать

сам, персонально. А теперь – она его.

 

– Ло... – Нет. – Я... – Нет твоего я.

Оно Инессой под подол всё прибрано.

Святыня, да... Святыню надо взять,

и ей владеть, а не толстовцем хлипеньким

вторую щёку под удары отдавать!

Ты должен, ты, а не тебя – ковать.

 

Нордический характер, стойкость ария...

Где это всё? Ответь мне, чёрт возьми!

Я не могу одна со всем расправиться!

Не Ева Браун, с тобой травиться. И

тем более не мамочка, как Ида.

Похоронила сына-инвалида,

 

теперь сидит, упулившись в экран...

Вы что все, спятили? Я кто вам, тётя фея?

На мне, по-вашему, таких же нету ран?

«Разрулит Лора, отдыхать не смея!»

Фил мёртв. София даже не рождалась –

в рисунках Инь прекрасной оказалась.

 

Примите, драли чтоб вас черти, смерть!

Она повсюду. Близкие, хоть как, погибнут,

и всё нормально. Так должно быть, чтоб без век

земных смотреть мир слитным, как картину.

Не ты ли мне про кванты заливал?

«Частицы нет, волна заправит бал!»

 

И что теперь? Кот Шрёдингера – Инь?

Так трясся за неё, что проворонил

меня. Так точно. Хватит. – Ло. Прости.

– Не извиняйся, мать твою! Ведь ты в короне!

Заискивать внимания у времени –

равно, что смерть увидеть, на колени встав! –

 

И тут она, безумный глаз прикрыв

рукой, не удержавшись, зарыдала.

Он рядом сел. Прорвался весь надрыв,

что прятала так долго. Треснул льда слой.

За всё знакомство их он в первый раз

видел её в слезах. С обоих глаз.

 

Действительно он опустился на колени.

Вполне себе физически. Пред ней.

И повернул за подбородок: не жалея, нет.

Хотел в лицо взглянуть. Оно кривей

не стало. Смерть смотрела напрямую.

– Лучше сама тебя теперь убью я, –

 

она сказала, всхлип преодолев-таки.

Расправив все черты в одном движении. –

Лучше сама, чем кто-то посторонний.

– Включи мозги. Мы до сих пор на троне.

Я попросил тебя приглядывать за Инь.

А ты решила, что я сдался в карантин.

 

– Нет, милый мой. Будь так всё просто,

меня б сейчас ты трахал прямо здесь.

Ты затыкать одним лишь взглядом мог всех.

Могла сто раз я изменить тебе: на лесть

купиться, на внимание, на силу...

С тобой жены я крепче обручилась.

 

Теперь мне говоришь: расслабься, Лора,

на стрёме за сестрою стой, не спи,

не... не... не будь, терпи мои укоры,

в тупую ноги сомкнутыми жми,

пока выискивать опасность иллюзорную

я буду, чтоб на трупах без зазора встать!

 

Ты ненавидишь прошлое оценивать.

Кроме касаний с будущим и настоящим.

Смотри, вот Ида. В телефоне целый день.

Мудрейшей женщиной была. По мне, так лучшей из

всех женщин: матерью, которой мне не дали!

Блеск от подсветки в глазе чёрном замер.

 

Не отворачивайся. Инь, – не дёргайся, – вот Инь.

Священный факел в газовой конфорке.

Ростова Натушка. Халат на ней висит.

Какие танцы, говоришь? Точна чечётка?

В постели всё отлично? Врёшь! Не трогал

её давно, "не обесценить чтобы"... бога.

 

Мой Бог, он без тебя просуществует.

А твой – умрёт, кто выстрели в висок.

И после этого, "как так я не ревную"?

Мне кровь на завтрак и в обед уже, как сок,

я пью её, не жмурясь, к ней привыкла.

И знаю, раз стучусь, уже не жив тот,

 

к кому. Нет ничего за просто так.

Я чистильщик. А ты... ты – кто? Убийца?

Людей ешь с сигаретой, натощак.

Без цели утопить – как утопиться.

– За «как» потерялось «зачем» и

сознание этим защемлено.

 

Сначала быть хотел отца достойным.

Потом забыл о нём для города. Тут Инь...

– Бери, её да уезжайте, где спокойно...

Нет, ты не сможешь. Тебе всё б адреналин.

Зачем нам жить? Ответь, ведь ты не трус!

Зачем нам жить? – Я смерти не боюсь! –

 

Ян встал над ней, как прежде. Голос – рык.

Приём для пыток грешников вам, бесы.

Басы, в раздрае даже, всё не крик.

– Зачем нам жить? Мне просто интересно.

Уж ни борьбы, ни цели к той. Всё прахом.

Наш путь, чем тот ни полни, одинаков.

 

К могиле, через разрушение всего,

что было дорого, что представляло ценность.

Ты над иллюзиями властвуешь, и что?

Сам никогда не покидал ты сцену!

Мир рухнул в воду. Все мы под водой.

Дуб море не питает, милый мой.

 

Ну так ответь, – уж шепчет, изогнувшись, –

зачем нам жить? – Не знаю. – Думай. – Я

хотел со дна до небосвода дотянуться.

– Но бога нет, чтоб смог ты устоять. –

(Смотрела снизу вверх, как сверху вниз,

так, что сию секунду б на карниз.) –

 

В тебе и у тебя. – Пожалуй. – Падай.

Красиво падай. Обязательно сейчас.

Тебя ни в чём мне убеждать не надо.

Мы говорили о подобном сотни раз.

Ты видишь, что там, дальше... Ты её,

чтоб не утратить окончательно, убьёшь.

 

– Нет! – Я тебя отлично изучила.

Убьёшь, чтобы в моменте удержать.

– С Рогожиным сравнила? – По зачину

уж поняла, что будет, я. Пожар.

И Ида, что тогда гляделась в звёзды,

сказала мне: предчувствие серьёзно.

 

– Её я не смогу. – Тогда себя.

Ты едешь, радость. Шарики за ролики.

Какой там город! Хоть умри, любя.

Не возвратить уже (смешно это до колик)

отца лицо. Зашито в ткань небес.

– Но центр... – Ты не центр сам себе. –

 

Молчание. И серые – в один,

коньячный, глаз ввалились, не мигая.

 

– Единственный ты был мне господин.

– Из женщин я тебя всех выше ставил.

 

– Царь был отцом твоим. – Что? – Царь был твой отец.

– Вот это ничего себе конец!

 

Тебе сказал он сам? – Сказал. Но я,

повтор увидев, говорю, что он ошибся.

– Повтор? – Пилот пред смертью, что и как,

узнал. И потому пошёл столбы бить.

– Так мать... – Нет, косвенно она виновна в том.

Суицид вызвать – тоже дело уголовное. –

 

Ян сел, дыша. Царь... И Пилот... Диана...

– Да что ж за дом, в котором мы живём!

Обман и тьма. – Эй, с домом всё нормально.

Ужасно то, что мы в нём создаём.

Смерть от Пилота по наследству получил.

Цепь некому продолжить. Умер Фил.

 

В тебе и на тебе всё прекратится.

Хоть выбор есть. У нас всегда есть выбор.

Ты не центрируешь; и сговор устремится

на ослабевшего Акеллу, как на рыбу –

медведи белые, с искровленными мордами...

– Я не позволю им. – Попробуй. Не позволь теперь.

 

По Инь кто щёлкнет, ты взорвёшься, и...

– Тем проиграю. Поражён гневливый.

– Вернуть холодность сможешь? Подпустить

к ней с пистолетом, зная: либо – либо?

– Ты можешь увезти её отсюда?

– Нет. Хоть могла бы, врать теперь не буду.

 

Она тебя не в состоянии оставить.

Мне кажется порой, что без тебя

её не существует. В блеске славы

умрёт Паук и вся его семья.

– Попробуй увезти её отсюда.

– Попробую. Но обещать не буду. –

 

Ян выдохнул. За спину заползла

и, над плечом нависнув, на коленях,

его былая Кобра обвила.

С дивана – в ухо: – Хватит сожалений.

Альтернативу мы искали. Нет как нет.

Не Филемон с Бавкидой вы, стареть.

 

Следить за каждым жестом у Инессы,

вмиг без неё теряя кислород

(будто астматик), мог бы просто местный,

но номер этот с мэром не пройдёт.

Она была твоею силой, нынче – слабость.

Сожрёте вы друг друга тихим сапом.

 

Ведь отвернуться не умеете. Со мной

спиной к спине стоял, могуч, как Тор.

Мечта же, хоть разбей её в мир снов,

скользнёт и убежит, оставив сор

один. Да, кто-то черепки исследует...

Такой, как ты, движенье исповедует.

 

Я видела и то, как ты поднялся,

возрос, огромный, стержнем городским,

всё ещё помня об отце своём, и... братство

создал; но не собой держа, а им.

Я видела мальчишку на заброшке,

кого скребли на самом деле кошки,

 

а мне предстал в нём сам супруг божественный.

Я видела потом, как разрушался.

И, если б человека богом сделала,

загнулась бы от муки, – нет ужасней,

смотреть, как умирает божество!

В агоньи Фридрих: понимаю я его.

 

Но время жрёт. В нём крах настанет каждому,

необходимый для дальнейшего рождения.

Мной только это бронебойно нажито,

проверено не раз, хотя не верю я

ни в один факт, тот практикой не доказав.

Я видела тебя. Ты видел сам.

 

Слишком умён, чтоб за иллюзии цепляться.

Ведь дальше будет хуже... – Замолчи. –

Её за плечи взял, прямо в лицо смотря ей.

– Не враг тебе я, Ян. Не враг. Свет чист.

Всего лишь время на исходе. Ты так быстро

жил, что логично умирать слегка под тридцать.

 

– Но как? Как умудрилась выстоять сама?

Твоя основа просто поразительна.

От тебя бог ушёл: ты не сошла с ума.

Смотрела молча, как живёт другие жизни он.

За твоим глазом – столько мертвецов,

что каяться б пришлось сто месяцов.

 

И после этого – уверенность такая,

что выполняешь некий высший долг!

– Я не стояла. Я плыла. Мне не в чем каяться.

Кроме того, за что уже. Мне не костёл,

а ночь нужна, чтоб говорить туда...

Что слышат, знаю. Нет, так не беда.

 

Либо больна я, и тогда – заприте в дурку.

Либо здорова, и тогда – вокруг больны.

Всегда есть выбор. Мой давно мне грудь жжёт.

Всё правильно, когда в согласьи с Ним.

И, думаешь, не отворачиваюсь я? Для света

необходима тьма: сравненье встретить. –

 

Схватил, держа. И, было, потянулся... –

Нет. Отпусти. Нет больше жизни в том.

– Плевать. – Пусти. Отныне мне не центр ты.

Мой центр в измерении другом.

Он никогда не треснет, там, за временем, ты слышишь?

Бессмертна я, сожри меня хоть мыши!

 

Хоть по кускам тащи, вреда мне будет мало!

Бессмертна я! А ты сам выбрал смерть! –

В лицо воскликнув, вдруг захохотала.

С надломом, хрипло. Захлебнул её, всю, смех.

– Безумна ты... – Зато в тебе ума палата.

Ну и чего, с умом, ты счастлив? Весь заплатан!

 

Ты до конца никак всё не дойдешь.

Я умирала, ты ж топтался на пороге.

Я умерла, и – сверху зрила ложь

здесь, глядя в один глаз с самим... – О боге

ты говоришь, ну а сама... сама же... – Кто ж?

Давай, скажи мне, кто я? – Чёртов нож. –

 

И пальцы в волосы. И смех. – Ты ничего

не сделаешь мне. Хохочу теперь над этим.

Где смех, там страсти нет. Я вне всего,

что может причинить мне сын планеты. –

Швырнул в диван за кудри. Встал. И отошёл.

– Неуязвимы сумасшедшие. Душок

 

у слов какой-то раннехристианский.

– А ни хрена. Религии – костюм.

Я обнажённый свет касалась пальцами, как в сказке.

Живым такое не дано. Мешает ум.

– Чем стать как ты, собой остаться предпочту, –

со злостью бросил. В дверь ушёл, захлопнув ту.

 

(заметки на полях)

                                                               

Озарения. В память А. Рембо

 

 

Одна и та же фраза может значить

настолько разный смысл, что мне, слова

своей избравшей главною задачей,

удастся с ней расправиться едва ль.

Противоречье с парадоксом в ссоре,

они друг другу противоположны.

Взять «рай и ад». У первого раздор их,

второй гласит: им сочетаться можно.

 

И праведник, и грешник помещаются

в том же пространстве; разница в другом;

один, влюблённый в мир, в нём счастлив сам,

другой, борясь за право быть врагом,

желаемое получает точно так же,

отвергнут и любовью, и собой.

Об этом каждый богослов расскажет.

Мне ж в слово – Слово б умещать порой.

 

Конфликтом "здесь" и "там" мы искалечены.

Обильем версий введены в прострацию.

Индусы знали: время в браке с вечностью,

а Мёбиус его дал иллюстрацию.

Тут дело не в религии, товарищи.

В любой из них возможно осознание

законов, по которым все мы варимся,

и превращенье в счастье наказания.

 

«Великий царь периодично мёртв

и тем бессмертен», – все системы символов

фундаментом незыблемых основ

закладывают принцип "шаг за смерть".

Алхимики, из ртути сделав золото,

вновь в чёрную низвергнуты материю;

и снова воспарят над ней, как соколы,

и вверх поднимут, став едины с ней.

 

«Деянье» – бой и мир четы космической.

Бог и богиня, богатырша и герой.

Чем плакать об Икаре и о птичках, тем

бы уточнить: не сшить крыло с горой,

или горбом, заплечным. Прежде чем

творить из глины, с нею разделись.

Тут дело не в религии, товарищи.

У целого – один и тот же лик.

 

Тут дело в отторжении колонны

от капителей и стакашек разом.

Сломался дух под натиском Самсона.

"История" и впрямь стала "рассказом".

В эпоху существуем безэпошия.

Контекст сменил три главных слоя слов.

И, если тайный, чуть копнув, ещё счесть можно, то

сакральный скоро не найдёт чтецов.

 

Осталось на одно нам всем надеяться

(если масштабом мысли брать планету;

мой главный друг и главный враг – я сам):

за смертью мира смерти в мире нет. У

одной же единицы, просветлившейся,

вневременное измеренье – дом родной.

Так много слов... а главное не пишется.

Оно, как и любовь, внутри одной.