Часть XXII. Мальчик, девочка и золото (конец)

 

 

Вторично в тексте подняла одну болезнь.

«От кожной травмы личной», – бла, бла, бла.

Нейродермит был, да давно уж с пальцев слез.

Не стресс виной тому, что Ида родила.

С экземой, даже с псориком – живут.

Где клочья лезут, жизни всей капут.

 

Наследственность Паучья оставляла

желать ей лучшего. И сам он был не сахар.

В таких делах, простите, всё заслужено.

Раз что не так, один виновник: сам ты.

А отрицанье рода и родни

сама прошла. Идёт всё искони,

 

хоть оборись про я неповторимое.

Уподобляясь своей "светлой" паре,

копаться в прошлом не хочу. Причинами

родители и мир их травме стали.

Внутри сети обнажены ведь так же мы.

Прикрыть бы души, что гниют в ней заживо.

 

Хук справа, слева хук... Полегче стало?

Ленивый не ударил беззащитного.

В самой себе я бога убивала.

После такого – разве страшно что ещё?

 

«Любить, как встарь, тебя была бы в силах я,

когда б мне сердце в ноль ни изнасиловал», –

 

а сердце-то способно воскресать.

Минула Лору сия чаша: от святыни

пинок пренебреженья принимать.

Идём путями, к одному, мы с ней иными.

Теперь она несётся, как в угаре,

по городу волшебств и грязи, в сари.

 

Легко, не по погоде, разодета.

Как вылетала, так и долетела.

Но покидала дома чуть ни лето,

а тут ещё весна не подоспела.

По адресу, ей выданному Яном,

искала женщину, целителя изъянов.

 

Подробности мешают, не нужны.

К фамильи громкой – сумму закруглённую,

и выполнена миссия. Должны ль

следить подробность до врача похода мы?

Глядела в адъютантку передрогшую та,

будто больному Лора лично роженица.

 

– Вы сами кем ему приходитесь? – Подругой.

Сестрой жены. В работе ассистентом...

– Ребёнку? – Нет, отцу. – Всем полукругом

смотрела женщина в кривую оппонентку

по взгляду, слепоты не различая.

Что усмехнулась, оговорку дав случайно. –

 

Вернулись вместе. Ничего помимо всех

мостов и рек, сплетённых, как браслет,

из города того Лора не вывезла.

«Может, поездка не в пространстве будет, нет?» –

подумала она себе, общаясь внешне мило

над городами, в кресле, с той, кого "добыла".

 

Встречал с аэропорта верный Пёс.

(Сторонним непонятны три жены.)

До частной клиники, где Ида с сыном, вёз.

(Ум, сердце, тело – собраны они.)

Инь всё не уходила, несмотря

на то, что дочь в опасности своя.

 

В семнадцатом году, здесь, завершился

эксперимент по кожной трансплантации.

Осталось докторам лишь поклониться,

наукой "бабочку" в бронежилет одевших даже ту.

Но действие (как быстро век живёт!)

на тройку лет без шапки отстаёт.

 

Все обработки, перемотки и морфин

детей таких – представить уж кошмарно.

Частично мне понятен вой душ их,

без грамма кожи выставленных. Жаром

своей сжигала зыркнувших не так.

Видней всего пожары на стихах.

 

Перемотаем месяц. Ор Психеи

и так легко услышать, без меня.

Носилась с Филом Ида. Инна с нею.

Над люлькой полог по одной хранят.

Благослови господь дома большие

и стены их, что крики заглушили!

 

Сидели Лора с Яном в оружейной:

– Добро мне дай. Я это прекращу.

– Тебе как будто нужно повеленье.

– Лекарством время может быть для чувств.

Я усыплю его. – Какая ты... – Какая?

Его я, между прочим, понимаю.

 

Погибельно раздета перед миром.

Заходишь в комнату, и атмосферу ловишь.

Когда тебе с три короба врут, гирь ты

пуд чуешь... Кто-то заживо схоронен,

а ты туда же, запускай трупак под кожу.

Фил – мученик. Умрёт, воскреснет позже.

 

– Привязанности снять хочу. От них

слабеем мы. Чем больше, тем слабее.

– Привязанность (в отличье от вериг)

к неумирающим моим – не душит шею.

– Ну, хорошо тебе, что я могу сказать.

– Мне? Хорошо? Тобой стремлюсь я стать!

 

Я на тебя равняюсь до сих пор.

Туда же, распустил до пола сопли.

Твоя беда мне, как живой укор.

Сдирали кожи – вот, и нашу спёрли.

Мы знали, оба, на что шли, когда мы

из черепов слагали весь фундамент.

 

– Фотографировала раньше Инь весну.

Теперь рисует девочку глазастую.

– Огромные глаза, что это, ну?

Её нутро, всему вокруг подвластное!

Дай мне добро. Я сброшу груз с неё.

– Цветок ты душишь. – Но оно гниёт!

 

По кладбищу бродить тебе охота?

И так повесил меч крестообразный

на своём сердце! – Воля для чего-то

с эмоциями сроду не считалась.

– Их направляй, меняй, используй, как гетер.

А не глуши, точно акулу браконьер.

 

Цветы, засушенные в сундуке, воняют

не меньше чувств, что затоптал в груди.

Оставь, мой друг: не стоит вынимать их,

коль не собрался выбросить. У див

любых есть свойство выдыхаться.

Призвать ли новые – решай сам.

 

– Ты предлагаешь эвтаназию? – Почти.

Я предлагаю избавление от муки.

Ему не нужно будет средь неё расти.

И бинтовать, тем раня, ноги, руки...

Так не продолжится. Ты Иду отзови,

когда задремлет Инь. Пока он спит,

 

я подойду. Он вовсе не проснётся.

Как ангел смерти заберу, не как палач.

– Добро даю. В нас сил не остаётся

держать того, пред кем бессилен врач.

Гуманна смерть калек. – А, будет нужно

ему остаться, выпадет оружье. –

 

Ян за столом и Лора на столе.

Сидит, на подлокотник кинув ногу.

Ужасен вид его. Всей головой в золе,

лицом же бел, как триумвира тога.

– Смотри сюда, – она. – Нет. – На меня смотри!

В глаза убийц спокойно зрят цари. –

 

Дым и туман раздались за зрачком.

– Готова я сама в его влезть шкуру,

чтоб отпустить. – Всё. Прекрати о том.

Раз я сказал, кончай. Кудахчут – куры.

– Не петушись, полёт твой много выше.

Всё наше от подвалов и до крыш здесь.

 

– И толку? Судьбы города, как нити

у кукловода, но – о чём спектакль?

Про то, как собственного сына пережил я?

Как женщин двух своих заставил плакать?

Ты-то понятно, ни слезинки, роли кроме...

– Забыл, похоже. Крик нас познакомил.

 

– Кричала от бессмысленности ты,

а не от чувств, задетых кем-то прямо.

– Да посмотри ж за маску! Я есть ты!

Я то же, что и ты, но без панамы,

связь с божеством рубящей на корню!

Я, как и ты, сжигаю и горю.

 

– Схоронены в нас боги. – Нет, в тебе.

– Мой рядом. Выглядит, как ты. Во всё лицо.

– Мой рядом. Выглядит, как изгнанный с небес

и адом вышвырнутый чёртов ангел. Сон

о нём смотрела ночью раньше, чем

визг тот разрезал в дюнах Вифлеем!

 

Ты знаешь, что Пилот был мне отцом?

Мать с ним гуляла от твоей Дианы.

Что скажешь? На костях его мостом

образовались мы, затем с Инь, Ян, ты.

– Кровосмешение? – Ну, не совсем... – Плевать.

Хоть с кем он был. Инессе б не узнать...

 

– Она мне и сказала. – Как давно?

– Ещё до свадьбы вашей. – И ведь вышла.

– Вот ей уж точно было всё равно.

В твоё отсутствие сестра моя не дышит.

– Перевороты вечно в один день.

– Мы всё пройдём. Нужна для света тень. –

 

А про Царя зачем-то утаила.

Остановило что, не знала. Но поверила.

«Признаюсь в том потом», – сокрыта сила

в предчувствиях. Ещё, значит, не время знать.

Дрожала, выйдя. Не от злости, вовсе нет.

Паук, и молча, вбил речей кровавых след.

 

 

Иногда сделать больно человеку (заставить его страдать, отняв самое дорогое) ты можешь только через саморазрушение.

 

Примерно так: «Захоти он уничтожить меня, ему пришлось бы покончить с собой».

 

 

Перебинтованный младенец в колыбели.

Почешет щёчку – ссадина на ней.

Ида – в порог; и Лора у постели.

Сосновый перекрёсток слился с ней

из-за окна. – Ну что, страдалец чудный.

Убьём с тобой друг друга обоюдно. –

 

Фил улыбнулся ей. Глаза, как Яна, серые.

Мужчину "с прошлым" уложить так просто!

Нет материнского инстинкта, но родства его

не вынесла. Застыла. Свечи воском

закапали. Огонь она тушила,

что ей самой пускал рассветы в жилы.

 

– Я так люблю тебя. Я так тебя люблю. –

 

Ей улыбался мальчик. Взгляд бездонный.

 

К агонии привык. И, на краю

смертей, постиг уж всё, богам вручённый.

 

– Пусть боль твоя вся выйдет. На меня. –

В рот приоткрытый вжала-таки яд.

 

Он замер. Смерть, мгновенная, постигла.

Время споткнулось. «Будущее – здесь», –

в виски лупило. Руки (точно стигмы

пробили) свисли вниз по телу. Сесть

хотела: стул был слишком далеко.

Забился в горло раскалённый ком.

 

"Любовь" ему дала именование.

Такая та и есть у нас, теперь.

Держать должна бы, но, лишась дыхания,

собой ни грудь не полнит, ни постель.

Рыдала Кобра, из которой слёз не выжать,

прикрыв дверь в комнату. Из той бесшумно вышед.

 

Свистят в плохих актёров люди оттого,

что эмоциональный радиус – прореха в ухе их.

Когда под маской тебя много самого,

окрасишь, маской став, её: любую из.

Курила, свесив ноги с балюстрады, Лора.

Сорваться не боясь. Балкон вёл в город.

 

Крик Иды выражал её саму.

 

Неразделимый на слова и буквы.

 

– Ты! – ворвалась она, – я знаю, ты ему

конец ускорила, ещё далёкий, сука! –

 

Не удержи Ян со спины, толкнула б вниз.

– Спокойно! Хватит! – крикнул он, – очнись! –

 

Сгустилась ночь. Запрыгнула внутрь дома,

без лишних жестов, с каменным лицом,

убийца и убитая. Надлома

не выявить. – Ты был ему отцом!

И так бесстрастен, как щенка лишась!

– Воскреснет, если проявлю я страсть? –

 

Рвалась из рук его. Согнулась пополам.

Лицо перекосило. Ян, над нею

взглянув на Лору, ей кивнул. Он сам

участвовал в процессе устраненья.

Хрипела, воя, Ида. А Инесса

вошла в ту комнату, где все, уже без веса.

 

На простынях её осталась дочь.

Кошмарный сон не думал прекращаться.

– С нуля начнём. Всё можно превозмочь, –

сказал Паук, пытаясь удержать всех

от хаоса, хотя тот уж настал.

Скользнула Кобра в ночь, минуя зал.

 

(заметки на полях)