Процесс ради процесса, но не революции .

Все эти протестные движения, которые по своим потенциальным или объективным результатам не выходят за пределы буржуазно-демократических требований, – составляют в наибольшей степени формализованный, регламентированный карнавал, не столько «праздник непослушания», сколько его симуляцию. Их форма стремится стать отдельной от содержания, стать самостоятельной, стать своеобразным искусством для искусства, как это произошло в событиях Парижского мая 1968 года и в практике левацкого и право-радикального акционизма. Все они (практически или в потенции) представляют собой контролируемый переворот (называемый журналистами обычно совершенно неудачным термином «цветная» или «оранжевая революция»; неудачным, ибо как раз революционные, отрицательные, последствия такого переворота отнюдь не очевидны) в котором:

а) массы не осознают своих целей, принимают цели господствующего класса за свои собственные и идут за выдвинутыми им вождями (условным А. Навальным). Эти вожди провоцируют и используют массовое недовольство, но стараются не допускать, чтобы рядовые граждане задумывались о его глубинных причинах («не рефлексируйте, а распространяйте» (А. Навальный)); нужно, чтобы их недовольство оставалось аморфно недифференцированным и направленным на абстрактные, заведомо недостижимые, цели (такие, к примеру, как «искоренение коррупции») или, наоборот, на цели конкретные, но лишенные позитивного общественного содержания: «долой Путина» и т.п. Тогда массами будет легко управлять;

б) по отношению к действующей власти насилие должно быть минимально. Дескать, лучше все решить путем межэлитной и внутриэлитной борьбы, в которой достигаются закулисные договоренности. В либеральной демагогии это звучит как гимн представительной демократии и реформам. Массам отводится роль инструмента давления на правящие группировки. Поэтому поведение «обиженной элиты» часто нерешительно;

в) цели, которые должен воплотить политический переворот, облекаются в требования либерального конституционализма, свержения «тиранов», провозглашение прав и свобод, то есть, это – цели исключительно политического и формально-правового толка;

г) всегда уже есть некие образцы политических институтов и практик (обычно зарубежные или из собственного прошлого), на которые следует ориентироваться. Таким образом, внешнее управление революцией может быть не очевидным, часто оно проявляется на идеологическом уровне – всё того же следования идеологическим образцам. Может быть, эти образцы сами по себе и хороши, да только вопрос об их практическом, естественном произрастании в местных условиях в принципе не ставится. «Хорошие» социальные институты фигурируют в качестве растений, способных прижиться на любой общественной почве и годных для любых социальных условий, которые нет необходимости изучать, ибо они представляются всюду одинаковыми. Те, кто смеется над попытками Н.С. Хрущева выращивать кукурузу в средней полосе России, точно так же поступают с общественными институтами, полагая, что они годятся для любой социальной среды и, не задумываясь о последствиях насильственного их взращивания. С этим так же связана фарсовая сторона «цветных» переворотов: заимствованные готовые шаблоны, символика, образцы программ, политического поведения, не соотнесенные с объективной общественной реальностью в конкретном социуме, последовательно доводятся до абсурда.[3]

Все подобные «цветные» или «оранжевые» перевороты возможны лишь в условиях системного кризиса капиталистического способа производства, в странах, переживших перед этим период национального капиталистического развития. Во время данного кризиса (начавшегося примерно в первой половине XX века) капиталистические отношения оказались встроенными в политико-административные, силовые общественные связи, контролируемые крупным капиталом и высшей бюрократией. Эти последние при особых условиях могут ориентироваться не на национальный интерес, а на интересы глобальных игроков (ТНК, евробюрократии и т.д.). Национальная мелкая и средняя буржуазия (основная движущая сила буржуазно-демократических революций) в этом случае не в силах выражать свой былой общественно-созидательный потенциал. Для его развертывания требуется свободная внутренняя политическая и интеллектуальная мощь, а не воспитанные на грантах и теневом финансировании «вожди». Время Великих буржуазных революций, наполненных «штурмом небес» – социальным экспериментированием и новаторством – для капиталистического мира прошло.

2.3. Такая разная зависимость пролетариата.

Во всех же «оранжевых» случаях мы наблюдаем одно: как совершенно оправданный с моральной и всякой другой точки зрения социальный протест низов (которые выступают классово недифференцированной массой) трансформируется так, что все выгоды от него получают не сами протестующие, а наиболее прозорливая и удачливая группировка господствующего класса. Причем, этому способствуют сами протестующие, используя идеологемы, которые искажают смысл и содержание их интересов. Очевидно, что конечная причина превратных результатов политической активности левых кроется в их политической и идейной зависимости от верхов.

Но суть дела в том, что за этой зависимостью скрывается другая – зависимость от власть и собственность имущих самого рабочего класса – социальной базы левых. Монархизм испанских социалистов, традиционализм КПРФ или оппортунизм английских лейбористов – этот конформизм партийной номенклатуры не стал бы общественно-политическим фактором, если бы он не выражал массовый конформизм самого рабочего класса, его собственные буржуазные иллюзии. В этом смысле партийная номенклатура оказалась единой с ним, а, вместе с ней, выходит, оказался единым с ним и сам господствующий класс. Так в 50-60 годы XX века сложилось общество межклассового консенсуса. Насколько же политически слепы те левые деятели, которые в этих условиях пытаются копировать Ленина или Троцкого, словом, действовать так, будто за их спинами – «стройные ряды революционного пролетариата»! 

Конечно, рабочий класс и раньше зависел от капиталистов. Но если раньше эта зависимость была отрицательной и сводилась к антагонизму классовых интересов, то в условиях «социального государства» она стала означать высокую стоимость рабочей силы, когда покупательная способность трудящегося, а, следовательно, его потребности и интересы, превратились в центр обращения капитала, когда частная собственность стала всеобщим экономическим и психологическим фактором в духе «всеобщей частной собственности» (К. Маркс). Не случайно, что именно в этих условиях начинается упадок влияния классических революционных теорий освобождения пролетариата, в том числе и марксистских школ, которые деградируют до просветительской схемы. Причиной тому стали не какие-либо ошибки марксистов, хотя их было предостаточно. Сами эти ошибки имеют одну общую предпосылку: в условиях потребительской вакханалии 50-60-х годов промышленный рабочий класс удовлетворил свои базовые потребности и поэтому счел себя уже освобожденным, причастным к общественному богатству, не нуждающимся ни в каком новом освобождении. Антикапиталистическая (социальная) революция ему стала не нужна по той простой причине, что она в его представлении уже победила. Классовый антагонизм в его глазах стал выглядеть фикцией, а лозунги антикапиталистической революционности превратились либо в инструмент подчинения трудящихся государству (как при социал-демократических режимах, так и в обществах советского типа), либо в их самообман, поддерживаемый отдельными энтузиастами или крохотными коммунистическими сектами. В итоге во всем мире индустриальные трудящиеся утратили свой голос, свое специфическое мировоззрение, наконец, утратили верность идеологии, соответствующей их классовым интересам.

Глупо думать, что это – вина самих рабочих: они живут не для того, чтобы соответствовать партийным лозунгам и программам. Очевидно, что такова их, как сказал бы К. Маркс, «практическая иллюзия», порожденная общественными условиями их жизни в эпоху «социального государства» и мутированного капиталистического общества.