К разделу «асхабадская полемика»

Н. П. Петерсон

ПО ПОВОДУ СТАТЕЙ О НАРОДНОМ ДОМЕ ¹

В газете «Асхабад» помещено несколько статей о Народном доме; в одной из этих статей говорится, что народное ведение в широком смысле есть ведение религиозное; в другой же, напротив, замечают — «какой же это широкий смысл, если он вставлен в рамки только религиозности»².Но что такое религия? Не есть ли это разрешение вопроса о смысле и цели существования, и не человека только, а всего мира, всего сущего?!.. И возможно ли представить себе человека, т. е. существо мыслящее, следовательно сознательно относящееся к себе и ко всему окружающему, чтобы он не задавался вопросом о смысле и цели существования, а задавшись, оставил бы его без разрешения? Правда, есть люди, а в наше время это большинство людей образованных, большинство нашей интеллигенции, которые признают, что жизнь наша, и вообще существование, не имеет ни смысла, ни цели, что жизнь — это только смена поколений; другими словами: родятся одни, большую часть своего недолгого существования страдают сами, заставляют страдать других и умирают; на смену им являются другие, и также не на радость ни себе и никому, неизвестно зачем проживут некоторое время и погибнут... Но возможно ли для существа мыслящего, чувствующего, для существа нравственного, если оно пришло к полному и искреннему убеждению, что нет ни смысла, ни цели существования, что оно, это существо, есть какая-то роковая ошибка создания, неизвестно зачем наделившего его сознанием, возможно ли продолжать такое безотрадное, бессмысленное существование до того момента, когда почему-то оно будет прервано?!.. Если люди живут, и живут сознательно, то они не могут помириться на такой бессмыслице, и чтобы остаться существами нравственными, — продолжая жизнь, — должны употребить все свои силы, все свои способности на разрешение вопроса о смысле и цели своего существования... Разрешение этого вопроса — т. е. разрешение истинное, — может быть только одно, а следовательно, и истинная религия только одна. А между тем религий много, и каждый, исповедующий какую-либо религию, считает свою единою истинною. Как разобраться в этом множестве и где найти действительную истинную религию?!..

Если бы мы не страдали и не умирали, если бы мы, как говорится, блаженствовали, — и притом в истинном смысле этого слова, никому не причиняя никакого вреда нашим блаженством, и все бы вокруг нас блаженствовало, — явилась ли бы у нас мысль о смысле и цели существования; бессмертная и блаженная жизнь не была ли бы сама себе целью?.. Мне кажется несомненным, что только страдания и смерть заставляют нас задаваться вопросом о смысле и цели существования, а потому разрешение этого вопроса, или упразднение его, совпадет с тем моментом, когда в мире не будет более страданий, не будет и смерти, к которой ведут страдания. Поэтому все силы людей, все разнообразные их способности — и не в отдельности каждого, но и в полной их совокупности, вся наука, все искусство должны быть направлены к одному — к уничтожению страданий в мире, с уничтожением же страданий не будет и смерти, к которой ведут страдания... Но существам сознающим и чувствующим, существам нравственным, одно избавление от страданий физических не может дать жизни блаженной, а следовательно и бессмертия; сознавая, что наше благополучие построено на могилах бесчисленных поколений, на могилах наших отцов, можем ли мы чувствовать себя блаженными и желать бессмертия, пока не возвратим жизни тем, от кого сами ее получили, т. е. нашим отцам; а наши отцы в таком же отношении к своим отцам — нашим дедам и т. д. Следовательно, наша задача, общее дело всего рода человеческого — не в избавлении только живущих от страданий, но и в возвращении жизни всем умершим, всему некогда живому... И мы знаем, что христианство — именно та религия, которая ведет ко всеобщему воскресению. Христос заповедал всем, всему роду человеческому, без различия эллина от иудея, собраться во едино по образу и подобию Пресвятой Троицы, которая при полной самостоятельности всех трех ипостасей составляет, однако, нераздельное единство; в этой самостоятельности божественных личностей и в нераздельном их единстве и дана нам заповедь: сохраняя полную самостоятельность каждой личности, создать нераздельное, неразрывное многоединство всего рода человеческого. Многоединство по образу Божественного Триединства всех живущих — только заставит нас почувствовать со всею силою понесенные нами утраты, при нашей розни далеко не в надлежащей мере нами сознаваемые, придаст и новые силы к возвращению утрат, укажет новые способы к присоединению их в наше единство, которое без восстановления всех умерших будет неполно, недостаточно. Для осуществления этого дела, т. е. для исполнения наибольшей заповеди, нужна вся наука, все искусство, нужно придать этому делу самих себя, друг друга и всю жизнь нашу, — как это и приглашает христианство, и именно христианство, избранное народом русским, христианство православное, которое, согласно с апостолом, определяет веру как осуществление ожидаемого («Вера же есть осуществление ожидаемого»), а ожидаем мы, или чаем, по символу веры, воскресения мертвых и блаженной жизни будущего века. Для осуществления этого общего всем людям дела требуется — повторяем — вся наука, все искусство; нет такого знания, которое не нашло бы приложения в этом всеобъемлющем деле; сама не имеющая по-видимому никакого практического приложения астрономия — с точки зрения общего всем людям дела — в настоящее время совершает лишь рекогносцировки в иные миры, а со временем станет знанием, правящим движением этих миров, которыми род человеческий должен обладать, чтобы разместиться, когда все воскреснем.

В заключение позволю себе сделать небольшую выписку из нового, нигде не напечатанного произведения человека, которого все хорошо его знающие признают великим, быть может, величайшим из людей; а знал его и В. С. Соловьев, пришедший в восторг от одного из его произведений, которое только и удалось Соловьеву прочитать и которое, как и все, можно сказать, произведения этого человека, за исключением весьма немногих и незначительных, остаются под спудом; знает этого человека и идол нашего времени — Л. Н. Толстой³, который не раз говорил, что гордится тем, что живет в одно время с этим человеком⁴. Вот эта выписка:

«Жить необходимо не для себя (эгоизм), ни для других (альтруизм), — эпикуреизм и аскетизм одинаково несостоятельны; жить необходимо со всеми живущими для воссоздания всех умерших в жизнь бессмертную — чрез обращение слепой силы природы (носящей в себе голод, язвы и смерть) в управляемую разумом и чувством, в чем и состоит естественное отношение разумных существ в их совокупности к неразумной и бесчувственной силе; а что особенно важно, этим самым исполняется и святая воля Бога отцов, Бога не мертвых, а живых»⁵.

В этой небольшой формуле заключается не только заповедь всему роду человеческому в его совокупности, но в ней же дается цель жизни, указывается и средство осуществления всеобщей задачи; то есть, здесь наука и искусство возводятся на высшую ступень и примиряются с религиею, исполняя совокупно наибольшую заповедь. И только в таком союзе с религиею наука и искусство сделаются поистине безграничными, так как станут орудиями управления всем безграничным миром. Сами же по себе наука и искусство есть только средство, есть лишь орудия, которые могут принести также и величайшее зло, как в союзе с религиею принесут величайшее благо. Нынешняя наука — не только равнодушная к людским бедствиям, но и безмерно их увеличивающая, находя свое приложение в индустриализме, который удовлетворяет, главным образом, скотской похоти, и в милитаризме, или зверстве, — и есть, можно сказать, наука зловредная.

Н. П. Петерсон

ВОПРОС О СМЫСЛЕ И ЦЕЛИ

По поводу статьи г-на Pensoso «Блаженная жизнь»
в № 3‑м газеты «Асхабад» за 1902 год ⁶

В статье «Блаженная жизнь» говорится, что автор статьи под заглавием «По поводу статей о Народном доме» (в № 364‑м «Асхабада» за 1901 г.) «начал говорить не о ведении вообще, а только о религии и смысле жизни», по мнению же г‑на Pensoso — «это уже другой вопрос». Т. е. как это — другой вопрос, что это значит? В статье под заглавием «По поводу статей о Народном доме» говорится, что наука, т. е. «ведение вообще», есть средство, есть орудие; с этим согласен, по-видимому, и автор статьи «Блаженная жизнь», т. к. признает, что «наука сама по себе безразлична». Если же сама по себе наука безразлична, если она есть орудие или средство, то для чего же и может быть она орудием, как не для религии, которая есть разрешение вопроса о цели и смысле, разрешение не академическое, конечно, а требующее осуществления того чаяния, или ожидания, к которому приводит разрешение этого вопроса; осуществление же чаяния, к которому приводит разрешение вопроса о смысле и цели, требует всех сил человека, всей его жизни, и не жизни и сил каждого только, в отдельности, а всех в совокупности, требует жизни во всей ее целости, со всеми орудиями и средствами, требует, следовательно, всей науки, а не одного лишь отдела ее, который автор статьи «Блаженная жизнь» назвал ведением религиозным. Каким же образом можно противопоставлять религию науке и спрашивать: «где кончается одно и начинается другое?», не очевидно ли, что это величины несоизмеримые, и в область религии входит и вся наука, и все искусство, и вообще все, что служит жизни; что служит жизни, то служит и религии как разрешению вопроса о цели и смысле и осуществлению того, к чему приводит это разрешение. Так же невозможно сказать: «начал говорить не о ведении вообще, а только о религии и смысле жизни», как и было бы нелепо сказать: «начал говорить не о сохе и бороне, а только о человеке и хлебе, им себе добываемом». И в райской жизни нужно было не одно то знание, которое г‑н Pensoso называет ведением религиозным ⁷. «Ведение вообще» не только не было воспрещено в раю, но и было заповедано, ибо Господь, создав мир, отдал его в управление человеку, а чтобы управлять миром, нужно было познать его; человеку же путь познания показался слишком продолжительным и трудным, и он прельстился именно тем, от чего и предостерегал его Господь, воображаемою возможностью познать без всякого труда; отсюда — грех и смерть и еще более продолжительный и трудный путь к исполнению данной человеку при создании божественной заповеди об управлении миром. Управление миром, или «обращение слепой силы природы в управляемую разумом и чувством», — что и приведет к жизни бессмертной, а следовательно, и блаженной, — задача, которая, надо думать, достаточно содержательна, чтобы наполнить жизнь человеческого рода, и признав в этом смысл и цель, едва ли кто спросит: «жизнь, зачем ты мне дана?..» Для осуществления задачи требуется жизнь в телах, ибо мир материален и человек не дух только, но и плоть, и только духовная жизнь так же не может удовлетворить человека, как и одна плотская; при бессмертии деторождения уже не будет, не будет, следовательно, и тех вожделений, удовлетворением которых прельщает магометанство⁸. Те же, которые думают, будто христианство обещает одно только духовное блаженство, совсем не понимают христианства, не понимают до забвения, что Христос приходил воскресить именно плоть человека, потому что дух бессмертен; и Сам Христос воскрес не духом, но плотию; конечно, плоть Его, по воскресении, обладала такими свойствами, которыми не обладает в настоящее время наша плоть; но по воскресении и наша плоть приобретает, надо думать, те же свойства, как плоть Христова, потому что Христос — первенец из мертвых, положивший начало всеобщему воскресению. Автор статьи «Блаженная жизнь» соглашается, что задача науки состоит в обращении «слепой силы природы в управляемую разумом и чувством»; и вместе с тем говорит, что задача эта выражена давно, как бы укоряя нас в желании приписать выражение этой задачи не тому, кто ее выразил раньше. Но по существу самых чаяний того, кому принадлежат вышеприведенные слова, чаяний, требующих для своего осуществления всеобщего согласия, никакого вопроса о первенстве в чем бы то ни было и быть не может; он всегда только на том и настаивает, что все, им излагаемое, как, например, «Самодержавие», не выдумка его, не сочинение, а самая сущность христианства, и христианства православного; что все это уже давно выработано, и только забыто и искажено. Если же окажется, что и еще где-либо есть согласные с высказанным им, и даже предупредившие его в выражении тех же мыслей, то это как ему, так и немногочисленным его единомышленникам может доставить только радость, и радость тем большую, чем больше окажется согласных. Но к сожалению, в доказательство того, что задача науки — состоящая в обращении «слепой силы природы в управляемую разумом и чувством», — выражена будто бы давно, г‑н Pensoso приводит выписку из Лакомба, в которой говорится, что цель для человека, — «если бы вообще было позволительно думать, что природа постановила для нас какую-либо цель», — «заключается в развитии человеческого разума»; что «порождаемое умственными эмоциями, слабое, мирное счастие может быть непрерывным и наполнить почти все мгновенья существования»; и что «правило искусства жить заключается в том, чтобы стремиться в значительной степени к умственным эмоциям»⁹. Можно ли, однако, допустить, что г‑н Pensoso говорит серьезно, когда совет Лакомба — «стремиться в значительной степени к умственным эмоциям» — сопоставляет с божественной заповедью об управлении миром, в которой и заключается долг «жить со всеми живущими для воссоздания всех умерших в жизнь бессмертную, — чрез обращение слепой силы природы (носящей в себе голод, язвы и смерть) в управляемую разумом»?! И неужели же задача науки, полагаемая в исполнении этого долга и требующая объединения всего рода человеческого по образу Божественной Троицы, требующая, чтобы все стали исследователями и чтобы всё было обращено в предмет знания, неужели эта задача серьезно может быть сравниваема с задачею, заключающеюся в доставлении возможности стремиться к умственным эмоциям, хотя бы и в значительной степени?!.. Если же это со стороны г‑на Pensoso шутка, то в чем ее смысл?!.. И неужели тот, кто возлагает на науку такую великую задачу, как управление миром, кто все упования, и не свои только, а всего рода человеческого, всего живого, всего чувствующего, а следовательно, и страдающего, основывает на вере в силу знания, т. е. науки, неужели же этот человек может задаваться целью поругать науку, клеветать на нее?!..¹⁰ И разве это клевета, когда говорят, что наука, долженствующая быть орудием величайшего блага, может быть орудием и величайшего зла? и что нынешняя наука — как чистая, как наука для науки, знание для знания — равнодушна к человеческим бедствиям, а как прикладная, она имеет свое приложение к индустриализму, возбуждающему скотские похоти, и к неразрывному с индустриализмом милитаризму, в котором выражается то, что есть зверского в человеке?! И разве не посредством науки, давшей в руки некоторых машины, создалось существующее ныне страшное неравенство состояний, так что люди разделились, можно сказать, на две породы, которым трудно и понять друг друга?! Да и можно ли клеветать на науку; можно ли клеветать на огонь, на воду, или на топор, на нож и т. п. Г‑н Pensoso находит также, что в статье «По поводу статей о Народном доме» обругана и оклеветана еще и интеллигенция, которой приписывается отрицание смысла жизни, по мнению же г‑на Pensoso — «неправда это». Но если это неправда, если интеллигенция не отрицает смысла жизни, то пусть укажут, в чем заключается смысл жизни по понятиям интеллигенции? А между тем, сам г‑н Pensoso в статье «Что такое свобода совести?» — требует свободы или права не исповедывать никакой религии, т. е. права на отрицание всякого смысла и цели жизни, как это разъяснено в статье «О свободе совести» в № 8‑м «Асхабада» за настоящий 1902 год¹¹; да и в статье «Блаженная жизнь» приведена выписка из Лакомба, в которой говорится: «если бы вообще было позволительно думать, что природа постановили для нас какую-либо цель», то и проч.; т. е., по мнению Лакомба и согласного с ним г. Pensoso, принявшего на себя защиту интеллигенции, даже не позволительно и думать, что наше существование может иметь какую-либо цель, а следовательно — и смысл. Не заключается ли указания на смысл жизни, как понимает его интеллигенция, в статьях г‑на Pensoso, помещенных в № 5‑м «Асхабада», под заглавием «Жизнь не ждет»¹², и в № 7, под заглавием «Итальянская поэзия», — последняя с эпиграфом: «Страдать! Страдать — значит жить»¹³; в таком случае, страдание и есть цель жизни, — цель жизни заключается в страдании и работе, состоящей в борьбе с людскими скорбью и горем, с скорбью и горем других, забывая при этом собственные скорби и горести. Но если можно будто бы удивиться, когда целью жизни ставится всеобщая блаженная жизнь, то насколько же удивительнее, когда целью ставится неустанная работа, бесконечная борьба со скорбями и горестями, со скорбями и горестями других, и это без всякой надежды на действительное избавление когда-либо и кого-либо от скорбей и горестей. Да такого избавления и желать нельзя, потому что не будет скорбей и горестей, не будет и цели для жизни, т. к. сама по себе жизнь ничего не стоит, как бы она хороша и даже блаженна ни была... Но может ли иметь целью поругать интеллигенцию человек, который и сам плоть от плоти, кость от костей этой же интеллигенции и живет с нею одною жизнью?!.. Это не брань, не клевета на интеллигенцию, а величайшая скорбь, крик отчаяния при виде тех дебрей, той пропасти, в которую интеллигенция несомненно обрушится, когда окончательно отвергнет все святое, порвет с великим прошлым, со своими отцами и праотцами, признав, что они окончательно, бесповоротно погибли.

В. А. Кожевников

ПОЭТЕССА «ВДУМЧИВОЙ СКОРБИ»
(UNA POETESSA DEL «PENSOSO DOLOR»)

По поводу статьи г-на «Pensoso» о «Блаженной жизни» ¹⁴

В возникшей недавно на страницах «Асхабада» полемике между г. «Pensoso» и гг. «Веди-Добро» и «_*^*_*», по вопросу о том, в чем состоит «блаженная жизнь», г. Pensoso находит, что вопрос этот остается неразъясненным его оппонентами, давшими будто бы только «маленький намек» на его решение¹⁵. На самом же деле в этот будто бы маленький намек входят уничтожение голода, болезней и самой смерти, словом, всех бед, угнетающих человечество.

Ввиду того, что г. Pensoso, как видно из его статьи «Об итальянской поэзии», большой любитель поэзии вообще и особенно высоко ценит поэзию Ады Негри¹⁶, нам показалось не лишенным интереса обратить его внимание на то, что даже в произведениях столь симпатичной ему поэтессы Ады Негри он может найти указания на необходимость решать вопрос о блаженной жизни именно в том смысле, в каком решается он оппонентами самого г‑на Pensoso.

Хотя Ада Негри обыкновенно считается поэтессою социальной скорби, оплакивающею горе обездоленных экономическою нуждою (рабочих)¹⁷, однако несомненно ее поэзия отзывается и на более глубокие, общечеловеческие скорби: в ней можно найти очень ясные указания на то, что первопричина социальной, экономической нужды — естественный пауперизм рода человеческого: голод, болезнь, смерть... Можно также из ее же стихотворений усмотреть, в чем заключается спасение от этих бед и какими путями и средствами надо достигать этого спасения. Можно, наконец, в ее творчестве встретить и мечты о конечной победе добра. Мы не хотим сказать, чтобы в произведениях Ады Негри великая задача и цель жизни человечества представлена была во всей ее полноте и определенности; мы утверждаем, однако, что даровитая поэтесса во многих из своих проникнутых столь глубоким чувством песнях настолько близко подходит к разоблачению истинных причин бедствий человечества и средств к избавлению от них, что стоит только сопоставить относящиеся сюда выражения, для того чтобы весь великий вопрос о смысле и цели жизни, следовательно и о «блаженной жизни», предстал перед нами ясно и определенно.

Позволяем себе сделать несколько таких сопоставлений и, прежде всего, укажем на следующие трагические строки из стихотворения «Sulla breccia»¹⁸. Здесь дана мрачная картина теперешнего неразумного и безжалостного отношения живущих к умершим, а вместе с тем, как бы в возмездие, — и предстоящая и живущим такая же неизбежная гибель:

Il grido di chi muor nessuno ascolta;
Niun comprende il supremo sacrificio;
Sorgono i vivi al posto degli estinti

Sul lutto è la speranza:

Sconfinato è l'esercito che avanza,
Serenamente calpestando i vinti:

E come corron su le fosse mute
I bambini festanti,

Vanno le turbe, ignare e rimugghianti
Sui resti delle vittime cadute.

(...Вопль умирающего никто не слушает;
Никто не может (даже) понять

величайшей жертвы.

Живые становятся на место угасших
И на борьбу (друг с другом)

возлагают всю свою надежду.

Но и это (новое) войско смущенно

(недоверчиво к своим силам) движется вперед,

Хотя и топчет оно спокойно побежденных (смертью)¹⁹.
Так, подобно детям, радостно резвящимся

над немыми могилами.

Невежественные и дико ревущие толпы
Проходят над останками падших жертв.)

Стихотворение это вызвано смертью простого рабочего. Но вот другое, еще более трагичное, где жертвой смерти является даровитая, безвременно погибшая художница Мария Башкирцева («A Marie Bashkirtseff»)²⁰. Ужас напрасной, бессмысленной гибели жизни, молодости, таланта изображен здесь потрясающими чертами: «Меня преследует твой взор и влечет меня к себе, как отверстие бездны. И из-под волны тонких вьющихся золотистых волос ты смотришь на меня, сверкающая белизною, с нервно-дышащими розовыми ноздрями, и уста твои, хотя и крепко сжатые, шепчут: "Я думаю, я желаю (я полна дум и желаний)", а чело, еще не изборожденное морщинами, говорит мне:

"Я рождена была для лавра, для царского трона!.." Чувствую, чувствую, что так! И, однако, ты умерла, светлорусая славянка!..

...Что остается от тебя теперь, смелая в борьбе дочь Искусства?.. Железом скованный гроб под черною землею... да крест над гробом, беззащитный пред порывами ветра... а там... внутри... среди червей... твой череп осклабился, ощерив зубы... И ничего больше!.. Только кругом, со всех сторон бесконечная, мрачная, суровая ночь... Смотрю на изображение твое, светлокудрая славянка, и взгляд твой изменчивый чарует меня; и что-то твое проникает и в мою душу, и все, все отравляет в ней мне... И вот я чувствую тебя в себе (Ed io mi sento te), чувствую, что я сама стала тобой... чувствую прирожденный дар творчества; чувствую в мозгу биение круговорота мыслей... Но вижу и смерть, вижу, как подкрадывается она ко мне... как она, так же точно, как и в тебе, все отсекает прочь и все уничтожает... вижу, как уже дымится и чадит угасающий факел жизни. И что же? Ужели от нас ничего, ничего не остается?.. Полный отчаяния вопль души своей я шлю мраку и буре. Но не понимает его земля, а Бог на него не дает ответа... И в бесконечности наш стон замирает и погружается, как камень, в глубину волн. А между тем над сомнениями людей невежественных твой череп, о, минувшая, твой череп, скаля почерневшие зубы, улыбается, словно насмехаясь над живыми проблесками твоего духа в моем существе, которое также умрет скоро, скоро...»

Эти строки, не уступающие, по трагизму образов и выражений, сходному стихотворению Леопарди «Над античным барельефом молодой девушки» (Sopra un bassorilievo antico: «Tal fosti! ecc»)²¹, слишком очевидно показывают, как живо, как глубоко юная поэтесса чувствует основную скорбь жизни — утрату жизни, вечную угрозу смерти всему живущему, и перед этим основным бедствием, всем общим, сравнительно жалким и ничтожным уже становится второстепенное бедствие — бедность материальная, нужда. Трудно быть более отзывчивой, чем Ада Негри, к страданиям бедняков, но эта отзывчивость не переходит у нее в жажду злого возмездия притеснителям обездоленных, не переходит в призывы ко вражде, к ненависти и к мести. Умиляясь над овдовевшею работницею, безропотно трудящеюся из-за хлеба насущного у постели больного сына и не теряющею надежды, юная поэтесса «преклоняется перед добродетелью, умеющею прощать и не знающею ненависти, и просит у нее благословения». И (что особенно ценно), проникаясь именно этим «высочайшим, терпеливым достоинством скорби», скорби обездоленной женщины об утрате кормильца семьи, — Ада восклицает: «...никогда и моя душа не вспоминала с таким умилением мою мать, как теперь здесь»²², при виде этой скорбящей вдовы. Таким образом чужая утрата становится как бы уже не чужою, а своею при воспоминании о величайшей из своих утрат — утрате матери. А как жива, как глубока была в нежной душе писательницы любовь к матери, видно из ее стихотворения «Pietà!» (Сжалься!), в этом трогательном призыве к жалости ко всем умирающим:

Pietà di lei die soffre!
Pietà di lei che muore!..
Fa che d'amor, di gioie.
Fa che di tutto priva
Io sia, tranne di lagrime!..
Ma che mia, madre viva!

Pietà!

(«Сжалься над страждущим!
Сжшться над умирающим!
Пусть буду я лишена любви и радостей,
Пусть всего буду лишена я, кроме слез,
Лишь бы только мать моя осталась жива!

О сжалься!..»)

Священное чувство жалости к умирающему возвышается до крайних пределов в жалости к умирающей матери, в желании спасти ее. И так искренно, так глубоко чувство детской любви к матери у этой «дочери человеческой»²³, что ради спасения матери она, не колеблясь, готова навсегда пожертвовать всякою другою любовью и всеми радостями жизни. Одни только слезы, одно только печалование об утрате незабвенного, дорогого существа оставляет она себе, взамен всех соблазнов чувственного счастья, возможного только при забвении таких утрат и вообще человеческого горя. На вопрос (в пьесе «Fin ch'io viva e piú in là!»²⁴): «отчего ты никогда не смеешься, не знаешь песен веселых, ни музыки — лобзаний?» она отвечает: «Оттого, что среди ликования солнечных лучей и пламенных гимнов вселенной» (то есть среди чувственного ликования безотзывчивой к нашим скорбям природы) до меня изблизи и издали долетает отзвучие воплей, жалоб и стонов! Оттого, что на сердце мне капает алая кровь избранных, отдавших свою жизнь за свободу... Оттого, что доносятся ко мне из хижин рабочих... из дымных фабрик и заводов, из скудных бесплодных полей... доносятся стоны голодающих тружеников и тружениц... Плач, непрестанный, неотвязный, зловещий, вечный, преследует меня... застилает мне черною тучею солнце... И прочь от меня бегут и радость, и красота... и дерзкое опьянение любви и восторги лобзанья. Одно горе остается мне. Но горе это — то, которое не уступает и не преклоняется; это то горе, которое в борьбе стремится в высь, к Богу...» Вот отчего в нескольких стихотворениях Ада Негри с негодованием отталкивает от себя соблазны любви со стороны людей, забывающих в пиру личного себялюбивого счастья о бедствиях большинства. Отрезвленная от соблазнов света чувством жалости «к страждущим, к умирающим», она взывает к своей музе: «In alto, in alto sempre, in alto ancor!» («Fra i boschi»²⁵): («Выше, непрестанно выше! и снова еще выше!»). Все разрозненное, все скорбящее и трудящееся человечество, все, как одну семью, призывает она к борьбе со злом, к делу совокупному, общему.

Те canto, о sparsa, о laboriosa, о grande
Famiglia umana!.. Va, combatti e spera,
Tenta, t'adopra e non posar giammai,

Breve è la vita! («Salvete»²⁶.)

«Тебя, о разрозненная, трудящаяся, великая семья

человеческая, пою я!

Иди, сражайся и надейся! Дерзай, отдавайся

делу и никогда не отдыхай, не останавливайся,
ибо жизнь коротка!»

Только те, кто неустанно, храбро.

с надеждою на победу борется с врагом,
только тем дается победа:

(Per chi strenuo combatte è la vittoria.

«Fatalit໲⁷.)

И если пока еще далеко до торжества добра над злом, тем дороже, тем священнее ей великие борцы за водворение будущего рая на земле, эти «герои идеи добра», хотя, как мы видели, она совершенно чужда современного модного «интеллигентного аристократизма» в духе Ницше: в противоположность бессердечному презрению певца «сверхчеловеков», Ада Негри — певец народных масс, большинства страждущего, обездоленного, огрубевшего, но не утратившего все же права на жалость. Ее сердце, как мы видели, отзывается с одинаковым состраданием и на гибель выдающейся художницы, и «героев идеи», и на гибель простого рабочего, разбившегося насмерть при падении с крыши во время работы. Ей жалки «все умирающие», оттого не к одним героям и избранным, а «ко всей великой страждущей семье человеческой» обращается она с призывом к совокупному труду, от которого ждет в будущем общего спасения. Ей уже грезится это блаженное время, она видит его: «...Уже не кровью будет тогда заливаема наша земля... Смолкнет гром ружей и пушек... И целый мир станет нашею родиною, и всех оживит святой энтузиазм, и соединенная из всех человеческих голосов торжественная песнь мира будет разливаться от брега и до брега, от края и до края».

(«Е non più sangue, non più sangue

allada

La dolorosa terra...
Ma tutto il mondo è patria e tutti

un santo

Entusiasmo avviva,
E di pace solenne e unite un canto
Alia di riva in riva».
«Non mi turbar»²⁸.)

He может ли быть таким образом Ада Негри по справедливости названа, по встречающемуся у нее самой прекрасному выражению, поэтессою «вдумчивой скорби» (di un pensoso dolor²⁹), высокий нравственный смысл которого может, думается нам, разъяснить и симпатизирующему ей г‑ну Pensoso, в чем должна состоять действительно блаженная жизнь.

МАТЕРИАЛЫ В. А. КОЖЕВНИКОВА

В. А. Кожевников

К ВОПРОСУ ОБ УМИРОТВОРЕНИИ ¹

Запад любит похваляться высокою степенью уважения власти в конституционных странах к общественному мнению. К сожалению, западные государственные деятели много раз подавали серьезный повод сомневаться в основательности такого убеждения. Но никогда еще уверенность во влиятельности общественного мнения на образ действия правящих сфер на Западе не испытывала такого чувствительного удара, как в настоящую минуту. В самом деле, можно ли себе представить более резкое, более грубое противоречие, как то, которым оказывается за последнее время поведение вершителей западной политики с мнением самого общества? Тогда как общество, от низших слоев до высших, громко и восторженно заявляет о своем сочувствии великодушному призыву Русского Императора к всемирному миру, дипломаты, политики и правители конституционных стран, не решаясь противоречить этому призыву словами, на деле с усиленной энергией и поспешностью принимают меры, как раз противоположные миру. С одной стороны, печать Старого и Нового Света поет хвалебные гимны Манифесту 12 августа; для одобрения его произносятся бесчисленные речи, собираются колоссальные митинги, подготовляются небывалые по размерам, сочувственные международные демонстрации... А с другой?.. С другой — император, считающий себя за рыцаря, за преемника прав и заветов крестоносца Барбароссы, запечатлевает свое паломничество ко Гробу Господню уверениями в дружбе с Исламом, приказаниями возложить венок славы на гроб Саладина, отнявшего у крестоносцев Гроб Господень, а вернувшись на родину, провозглашает, что вернейшее обеспечение Мира есть хорошо отточенный германский меч!² Другой монарх, сосед России, заявляет, что сочувствие призыву к миру не должно останавливать увеличения военных сил на море и суше, и оповещает о какой-то пробной их мобилизации³. Англия отвечает на манифест Русского Государя захватом Фашоды⁴ и постройкою сотни новых военных судов, вызывая этим соответствующие меры предосторожности во Франции. В немецком Рейхстаге требуют огромного дополнительного кредита на военные «улучшения»⁵. Хваленая за свой мирный прогресс республика Северной Америки вступает решительно на скользкий путь завоеваний и после грустных подвигов войны с Испанией⁶ приготовляется к новым захватам в Азии, не оправдываемым мирными целями, и, словно под влиянием новейших речей о мире, опровергаемых немирными мероприятиями всего Запада, даже маленькая Бельгия намеревается просить об усилении обеспечений ее территориальной неприкосновенности. Это ли искреннее сочувствие делу мира? Это ли уважение к общественному мнению?..

Сам Запад сознает, впрочем, лживость положения, созданного таким образом его политиками; он даже как будто начинает каяться в этом. Главный организатор грандиозной европейско-американской манифестации в пользу Разоружения, издатель Review of Reviews Стэд⁷ (в № своего журнала от 15 декабря 1898 г.), отозвавшись с восторженною похвалою о предложении Русского Государя, в следующих выражениях характеризует препятствия, которые оно встречает на Западе. «Огромная сила самой закостенелой корысти, вкоренившейся во всех странах, сплоченная масса международной зависти и враждебного друг к другу честолюбия, словом: сам Сатана со всеми слугами своими уже повсюду ополчается на него, быть может, там наиболее деятельный, где его наименее заметно, ведущий подкопы под прикрытием личины благообразных выражений сочувствия». «Но (спешит прибавить английский публицист) и с другой стороны стоят также не малые силы! Первая и главная сила есть сила и мощь, свойственные Самодержавию по самому существу его. Торжественные обеты при Священном Короновании не могут быть праздными формулировками для души, столь глубоко проникнутой чувством долга, как душа Государя. Одно только непрестанное сознание той обязанности, которою Русский Царь облечен по отношению к бесчисленным миллионам людей, взирающих на него как на воплощение Божественного Промысла на земле, в состоянии поддержать его в его дневных трудах, и то же, свыше вверенное ему полномочие поможет ему пребыть твердым в своем решении и укрепит его волю для проведения намеченного дела до конца». (Review of Reviews. 15 декабря 1898. P. 551-2.)

Так смотрит на отношение Запада и России к великому современному вопросу сын Запада, сын страны конституционной, демократ, хотя и признающий, что «демократия только случайно может функционировать с успехом». (Id. Ibid. P. 552.)

Не странно ли, после таких признаний, слышать не только на Западе, но и у нас мнение, которое иногда приходится слышать, будто в самой России народ относится равнодушно к великому делу умиротворения! Правда, в России нет митингов и показных демонстраций для эффектной выставки мнений: не в обычае и не во вкусе они русского народа; но в них в данном случае и надобности никакой нет! Всякому, знакомому с русским народом, с заветами его прошлого, с его душою, излишне, праздно и оскорбительно было бы доказывать любовь этого народа к миру, его отвращение к войне завоевательной. То и другое без слов доказано делами, доказано всею историею России, ее отношениями к Западу и Востоку. Весь смысл русской истории, как и внутренний смысл самодержавия, воплощается в одном величавом и правдивом слове: «умиротворение». Поставленная верховною волею Провидения между западным миром и восточным, открытая по своему беззащитному положению корыстным и честолюбивым ударам того и другого, Россия сначала, в течение долгих веков, бескорыстно и самоотверженно защищала и спасала Запад и его цивилизацию от нашествий восточных варваров, а потом, когда в этом стала миновать надобность, Россия была принуждена для своей и общеевропейской безопасности заняться умиротворением и самого Востока, благим делом, которое, с Божией помощью, она успешно продолжает и поныне. Румыния, Сербия и Болгария, Греция и Крит, освобожденные Россией из-под ига турецкого, Пруссия и другие западные страны, освобожденные ею из-под деспотизма Наполеона, могут, вместе с ею же умиротворенными азиатскими разбойничьими ордами, ответить за нас: бескорыстно ли относилось Русское Государство к возложенной на него Божественным Промыслом трудной задаче — вести войны для освобождения и умиротворения народов, и не был ли всегда готов русский народ «полагать душу свою» не за одних друзей, но и за врагов своих!

Истинный смысл народного русского мировоззрения выражен в двух великих понятиях: Православие и Самодержавие. То и другое, в пределах жизни земной, стремится к выполнению одной и той же высшей задачи: всеобщего умиротворения, «возвращения сердец сынов к отцам», а через это — восстан