Барский: Тридцать семь процентов

 

Он наблюдал за тем, как на экране плавно передвигаются карты. Это слегка напоминало чрезвычайно замедленный средневековый танец. Статичные лица, статичные позы. А за внешней анемичностью кроется бешеная напряженность страстей, интриг, неуемная жажда власти. Уже заготовлены кинжалы, удавки, яд. Уже отправлен почтовый голубь со лживой вестью. Уже произнесены шепотом нужные слова в нужные уши – и, вполне возможно, где‑нибудь в дальней комнате дворца кто‑то из преданных слуг уже истекает кровью… и его стоны заглушает звон бубенчиков на дурацком колпаке.

Барский глубоко затянулся ароматным дымом. Еще несколько минут назад он недоумевал, откуда взялись некоторые карты. Например, Семерка Чаш. Или Дама Мечей… Потом он сообразил, что дьявол самостоятельно повысил статус некоторых персонажей.

Поначалу Барскому стало не по себе. Ему не нравились какие‑либо изменения, внесенные в расклад без его ведома. Это попахивало утратой контроля. Ведь это его игра, не так ли?

Но вскоре он успокоился и взглянул на ситуацию с другой точки зрения. Разве не этого он хотел? Разве не специально развязал дьяволу руки? Ведь следовало признать, что сам он был не способен на такое и потому возложил большую часть черновой работы на своего виртуального помощника. В чем же теперь сомневаться? Перед ним – его творение, в действии и непрерывном развитии. Вот он, венец его жизни, лучшее из всего, что им создано, его последний роман. Написанный не словами, а дыханием, ненавистью, любовью и кровью. Питаемый множеством неисчерпаемых источников помимо пересыхающей авторской фантазии. Можно только позавидовать степени его достоверности.

И, похоже, сама реальность уже слегка завидовала. Во всяком случае, перспективы Мага на ближайшие несколько часов выглядели неутешительно: вероятность смерти составляла тридцать семь процентов.

Опасность сама по себе его не пугала. А вот не увидеть, чем всё закончится, было бы чертовски обидно. К этому времени уже не приходилось сомневаться, что игра будет продолжаться и без него, ведь смерть творца – еще не конец света. Тем более что останется талантливый «соавтор», который подозрительно быстро обучился ремеслу. Барский поймал себя на мысли, что при определенных неблагоприятных условиях он предпочел бы всё‑таки конец света.

«ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?» – светилась надпись на экране.

«Как будто тебе требуется мое согласие», – подумал Барский и ответил «ДА».

 

Каплин: Плохие сны

 

Он проснулся в пять утра с температурой под сорок и ощущением, что легкость бытия покинула его всерьез и надолго.

Ночью его посетили кошмары, похожие на кисель, сваренный из воспаленного инфантилизма и до крови разодранных впечатлений минувшего дня. Во сне он увидел свою бывшую «креатуру», запертую в каком‑то подвале, стены которого покрывали красивые спиралевидные узоры. Женщина была ранена и слабым голосом умоляла его о помощи, но он, шестилетний сопляк, прокравшийся к чужому дому и заглянувший вниз через стальную решетку, ничем не мог ей помочь, потому что был один – других взрослых в том сновидении до определенного момента просто не существовало. Впрочем, кого‑то же он всё‑таки боялся, причем страх почти полностью парализовал его – он мог только смотреть, скорчившись возле зарешеченного подвального окна. Оказалось, что боялся он появления таинственного хозяина дома – существа, из которого его ожидание вылепило мутный образ угрозы и зла.

Потом бывшая «креатура» как‑то незаметно превратилась в его мать, истекавшую кровью через кончики пальцев, которыми она рисовала на стене человечков с багровыми членами и составляла из багровых букв какие‑то надписи. Глядя сверху, он не мог разобрать ни слова, и это причиняло ему настоящую муку, потому что означало непрочтенную, непонятую и в конечном итоге отвергнутую просьбу о помощи. Он не понимал, почему она замолчала, почему не произносит больше ни слова, почему хотя бы не покажет, что узнала его. Нет, немая и безумная, она продолжала выводить на стене надписи, которые невозможно прочитать. Он пытался звать ее, но, как бывает в снах, издавал лишь задушенный сдавленный хрип. Кошмар накрывал происходящее белым безмолвием, словно прижатой к лицу подушкой.

Наконец женщина подняла голову – он увидел ее бледное, неправдоподобно спокойное лицо и понял, что это никакая не мать, а его новая «креатура». Их взгляды встретились. Она протянула к нему руки – поначалу попытка выглядела безнадежной, но тут ее руки стали расти, удлиняясь на метры, превращаясь в подобия резиновых щупалец без костей и с пятерней на конце. Он отшатнулся – какое там! Бессилие и паралич превратили его движение в слабое подергивание живого студня внутри непослушного тела. Просунув руки между прутьями решетки, она схватила его за голову.

Она долго смотрела на него, не мигая и не отводя своих светлых, лишенных всякого выражения глаз. Затем она попыталась затащить его в свое узилище. От нарастающей боли он обрел способность двигаться, но было уже поздно. Он сопротивлялся изо всех сил, брыкался и упирался руками – однако она тянула его к себе без видимого напряжения, и вскоре его голова оказалась прижатой к решетке. Расстояние между соседними прутьями было ровно таким, что его лоб сдавило, словно в тисках, и боль сделалась невыносимой. Несколько мгновений он пребывал в полной уверенности, что отдающийся у него в ушах хруст означает одно: его череп деформируется, трещит и вот‑вот расколется…

Он проснулся липкий от пота, с шумом в голове, корчась от ломоты в суставах. Из‑за горячего алого тумана, застилавшего мозг, ему представлялось, что кошмар всё еще продолжается и резиновые руки немой «креатуры» по‑прежнему держат его за голову, пытаясь выдавить глаза. Это продолжалось пару минут, пока ему не удалось, наконец, стряхнуть дурной сон и разглядеть обстановку номера в сером утреннем свете.

Заболеть сейчас – что могло быть хуже? Только сдохнуть или наяву очутиться в том подвале с разрисованными кровью стенами. Воистину: «никого не называй счастливым, пока он не умер». Аминь. Любые мысли причиняли почти физическое неудобство, словно были черепахами, которые с трудом переваливались через спекшиеся извилины.

Возможно, поэтому очередное порождение горячки не вызвало даже слабого внутреннего протеста. Чтобы протестовать, надо знать, ради чего, а сейчас он хотел только одного: покоя, тишины, темноты – внутри и снаружи. Он закрыл глаза – не помогло. Холодная твердая ладонь легла ему на лоб и, надо признать, немного облегчила существование. Он благодарно застонал, но посетительница явно хотела от него большего.

Та же ладонь довольно неласково потрепала его по щеке. Первым делом подумалось о новой «креатуре» – и при этом не имело значения, каким образом она его нашла и как попала в запертый изнутри номер. Вечером она выглядела так, словно была способна и не на такое. Потом промелькнул образ Оксаны. Но оба призрака быстро развеялись, когда он услышал незнакомый женский голос:

– Хватит валяться. Вставай.

Он заставил себя разлепить веки, уверенный, что его преследует продолжение ночного кошмара. Конечно, черноволосые ведьмы в джинсах являлись ему не каждый день, однако по сравнению с обитательницей подвала эта казалась настоящей красоткой. Ее слегка портило недовольное и даже брезгливое выражение лица, словно работа суккуба успела ей смертельно надоесть, а весь мужской род не внушал ничего, кроме отвращения. Синие глаза сияли так, что Каплину хотелось зажмуриться.

– Зачем? – через силу выдавил он из себя, гадая, как их изгоняют, когда не до того.

– Затем, что твоя девка передавала тебе привет.

«Да, – подумал он, – папу это прикончит. Интересно, а мать будет навещать меня в дурдоме?» Всё к тому шло.

Ему стало стыдно. Люди умудрялись пережить настоящий ад – концлагеря, двадцатилетние сроки, голод, пытки, войны, потерю семьи – и не свихнуться. Неужели у него был такой низкий порог психической устойчивости, что хватило отражений в разбитом зеркале и бессмысленного набора слов («циан подкова вечный сон большая малышка»), полученного по рассылке?..

– Ну ты и тормоз, – зло сказала ведьма и впилась ему в скулу когтями. – Это не шутка. Подъем!

Когти были металлические. Их холод убедил его лучше любых слов.

Он кое‑как сел и свесил ноги с кровати. Хорошо, что лег не раздевшись, иначе сейчас просто не справился бы с тряпками. Простейшие предметы выглядели головоломками; элементарные действия давались с таким трудом, будто… будто его заколдовали. Собственная голова превратилась в трясущийся стакан, в котором в любое мгновение могла сложиться любая комбинация костей, даже несуществующая…

Похоже, ведьма это поняла. Она напряженно всматривалась в него, стоя перед ним и покачиваясь, точно под ней была корабельная палуба, но, скорее всего, раскачивался он сам, с трудом удерживая равновесие в положении сидя. Когда она резким движением отбросила назад прямые черные волосы, он увидел на ее обнаженной груди знаки, нарисованные чем‑то красным. Слева – свастика, справа – пятиконечная звезда. Красные горизонтальные линии на животе составляли гексаграмму «Мын»: «Не я ищу юношей; юноши ищут меня…» О дьявол, от кого он услышал это в своем бреду?..

Добытое с помощью глаз беспорядочно сыпалось в мозг, словно монеты падали в копилку. Он не знал, что с этим делать. Никогда, даже во время самой тяжелой болезни или при сильнейшем отравлении, он не чувствовал себя до такой степени странно. Если сознание можно завязать в узел, пока оно спит и видит сны, – да еще так, чтобы нельзя было распутать наяву, – то с ним случилось именно это. Связь с телом сохранялась, но была искаженной, словно между ними вклинился грозовой фронт, и не вполне предсказуемой.

Кажется, ведьма говорила что‑то еще, но он уже ее не слышал. Тогда она протянула руку над его головой (он почти ткнулся носом в ее пахнущее какой‑то травой солнечное сплетение), затем положила ладонь на затылок, а другой ладонью резко провела перед его глазами сверху вниз.

Он отшатнулся, в зрачки хлынула тьма. Его внутренний телевизор вообще перестал показывать что‑либо, кроме тестовой картинки, похожей на простейший лабиринт. Найти выход из любой его точки сумел бы даже трехлетний ребенок… Каплин не смог бы. Разве что с чьей‑нибудь помощью. Он ослеп – но так, будто глаза по‑прежнему видели, вот только изображение проецировалось в пустую комнату.

Ведьма стала его поводырем. Она взяла его за плечи и потянула вверх, принуждая встать. Он подчинился – теперь всё сделалось проще, да и качало уже не так сильно. Потом она, не прикасаясь к нему, слегка подтолкнула его – или повела за собой? Не важно. Он сделал шаг, второй, третий – не двигаясь физически. Соответственно, его шаги не имели протяженности. Точнее, могли иметь любую протяженность. Ту, которую нужно. Он еще не знал – какую. Ведьма знала. Для него это было впервые, для нее – в порядке вещей.

Вместе они вошли в лабиринт, который, возможно, существовал лишь в его сознании – или это было ее сознание, которое она неким непонятным образом (совмещение… поглощение… слияние…) разделила с ним? Тоже не важно. Важно, что он сделал то, чего никогда не сумел бы сделать, пребывая в здравом уме и твердой памяти.

Так он узнал, что состояние нормальности – всего лишь самая прочная и почти всегда спасительная иллюзия, которая, тем не менее, становится серьезной помехой, если пытаться пересечь границу, о наличии которой он прежде даже не подозревал. Научная и прочая фантастика была не в счет – все эти подпространственные перемещения, телепортации и хождения за три зазеркалья теперь казались упражнениями в привычной формальной человеческой логике: если есть «да», то должно быть и «нет»; если существует один мир, то почему бы не существовать хотя бы еще одному – невидимому и неощутимому? Ведьма провела его там, где вообще отсутствовала всякая логика, а знание без силы реализации оставалось абсолютно бесполезным.

Уже потом, в состоянии далеком от сумеречного или от ощущения разделенности, он отдал себе отчет в том, насколько бессмысленно спрашивать себя, не было ли это игрой воображения или в какой степени было ею. Достаточно спросить: а что ею не было? Это уводило в такую бездну солипсизма, из которой не помогли бы выбраться никакая ведьма… и никакое воображение.

Благодаря ей он не остался там, в примитивном лабиринте, найти выход из которого легко или невозможно, не исчез в «черной дыре» сознания, где не двигалось даже время. Он мог бы блуждать по невидимым коридорам до конца своих дней – и тогда, пожалуй, его единственными спутниками действительно сделались бы пациенты сумасшедшего дома. Правда, и о них он вряд ли подозревал бы – так уж устроен лабиринт: вместит не больше одного, если даже войдут сотни…

Он не заметил, когда вернулся к обычному существованию, при котором имел проблемы с координацией движений, головную боль и температуру под сорок. Как будто ничего не случилось. Это не было ни выздоровлением, ни освобождением, ни наградой, ни проклятием. Просто по неизвестной ему причине выбор пал на него.

Единственное, что он понял чуть позже, когда восстановилась способность связно соображать: никаких чудес не бывает. Никто не в силах избавить его от кошмара совсем, во всяком случае, пока он жив. Радикально изменились только декорации. Его роль осталась прежней. Вопросы остались прежними. И на них по‑прежнему не было ответов.

 

Нестор бежит

 

Он услышал у себя за спиной нарастающий шум, чем‑то напоминавший шарканье десятков подошв по голым камням монастырского двора. Он знал, что означает этот звук, и всё же обернулся.

Псы ринулись на него, соблюдая строй. Пожалуй, это было самое жуткое. Ни одна собачка не залаяла. Всадник – собаковод – остался на месте и даже не повернул головы. «А ведь точное название, – подумал бывший монах как‑то очень отвлеченно и, возможно, не вовремя. – Этот мужик управляет своей сворой куда лучше любого кинолога».

Первым на Нестора надвигался огромный грязно‑белый кобель со шрамом через всю башку и одним розоватым глазом. Кто бы ни пытался скальпировать альбиноса, он не довел дело до конца. Бывший монах видел, что с губ собаки клочьями слетает пена, и ему показалось даже, что тварь находится в конечной стадии бешенства, только процесс болезни каким‑то невероятным образом замедлен до предела с сохранением абсолютного подчинения хозяину.

– А вот теперь беги, Нестор! – почему‑то шепотом сказала Лера‑Никита. – Твой единственный шанс.

– Куда? – спросил он севшим голосом, сглатывая заполнившую рот кислоту дурного предчувствия.

– Туда! – Она показала на кирпичную стену подстанции, разрисованную граффити. Это была добрая стена. Среди рисунков преобладали цветы, персонажи мультфильмов, сердца, пронзенные стрелами. Имелись также желтая подводная лодка, наивные заверения в любви и что‑то похожее на корабль‑призрак.

У Нестора не было никаких оснований доверять девочке. Хуже того, всё произошедшее убеждало в обратном. Но тогда он почему‑то поверил – точнее, у него не оставалось выбора, – и сорвался с места.

Он побежал так, как не бегал даже за сборную епархии по регби в финале Межконфессионального кубка. Сумка колотила его по бедру и чертовски мешала, но не мог же он бросить им на съедение Ариадну – тем паче что та снова начала подавать какие‑то сигналы, смахивавшие, правда, на галлюцинаторный бред. Она забрасывала его мозг странными образами: многомерное пространство вокруг нее пузырилось, пробитое тысячами дыр…

Своими залитыми потом глазами Нестор тоже мало что видел, зато прекрасно слышал догонявшую его волну хриплого слитного шума, словно твари еще и дышали синхронно. Возможно, так же слаженно, на счет «три», они примутся рвать его на куски…

До стены оставалось десять метров… Восемь… Шесть… Пять…

Он не снижал скорости, будто перспектива расшибить себе голову привлекала его больше, чем уже почти неизбежная возможность оказаться съеденным заживо, – а собственно, так оно и было. Сомнения улетучились. Он понял, что у него хватит силы воли не остановиться. Девочка имела в виду именно это, когда сказала «ты должен себе помочь».

Корабль‑призрак, нарисованный неумелой, но старательной рукой, казалось, вырвался из стены и надвигался со скоростью псевдореальности, внезапно освободившейся из плоской, безнадежной, мертвой тесноты. Не очень кстати вспомнилось: «Не будь дураком. Рисунки – это просто рисунки»…

Нестор уже точно знал, куда придется удар головой – в середину грот‑мачты, на которой развевался «Черный Роджер». Хорошо бы если не сдохнуть, так хотя бы потерять сознание…

И он его потерял – за неуловимо краткое мгновение до того, как должен был на полном ходу врезаться стену.