От публицистики к исторической прозе

 

Первые публицистические работы Виктора Петровича были посвящены людям с громких строек второй половины 20 века – строительства газопроводов. В них была романтика молодых героев пятилеток. Страна динамично развивалась. Герои труда были в почете и любви у народа. Того был сам из их среды и искренне воспевал свое поколение. Это были привычные для того времени журналистские работы. Но первое своеобразие пера Виктора Петровича проявляется в неопубликованной до сих пор его крупной работе, посвященной истории города Сосновый Бор. В этой работе, написанной по заказу горкома КПСС, Виктор Петрович впервые проявил себя как диалектик жизнеописания на одной территории. Он отказался от бравурного описания истории нового города, как нечто появившееся на пустом месте. Город, который вырос и поднялся из ничего. Нет, он описал многовековое сожительство русского и ижорского народов в деревнях Калище, Кандикюля, Липово, Устье. Труд рыбаков, шкиперов, создание калищенских зеркального и кирпичного заводов, историю их блистательного расцвета и преждевременного заката, боев двух войн: гражданской и Великой Отечественной и только потом уже историю Временного Поселка, строительство атомных энергоблоков. Сначала Поселка, а потом города Сосновый Бор. Таким образом, в этой работе г. Сосновый Бор предстал блестящим завершением многовекового и великого труда многих поколений рыбаков, крестьян и работных людей на этой земле. Книга была набрана в печать, но в последний момент горком партии посчитал книгу неподходящей для первоначальных целей, и книга была рассыпана в наборе. Карл Александрович Рендель написал в нужном духе книгу по истории города Сосновый Бор, она есть во многих библиотеках и семьях. Но историей Соснового Бора она быть не может.

История с описанием города Сосновый Бор привела Виктора Петровича к неожиданным на первый взгляд результатам. Он ’’заболел’’ исторической тематикой. Из под его пера выходят следующие вещи: ’’Воспоминания о будущем’’, ’’Земля Ижорская’’, ’’Мятеж’’, ’’Возрождайся Инкермаа’’, ’’Отец мой был Инкери’’, ’’Южный берег Финского залива’’. Историческая проза посвящена южному берегу Финского залива. Во многом Виктор Петрович проявляет себя как самостоятельный исследователь. Для него главное – объективность. Двигатель его исследований – любовь к большой ’’малой’’ Родине – Ингерманландии. В последнем десятилетии своей жизни он обостренно чувствовал себя единственным и, возможно, последним писателем ижорского народа. Он очень спешил писать и работать, но эта спешка не сказывалась на качестве его произведений, эта торопливость во времени свела его в могилу. В своей исторической литературе Виктор Петрович вернул нам славную историю Северного Стекольно-промышленного общества, не имевшего себе равных не только в России, но и в Европе (ныне здесь стоит город Сосновый Бор), внес в историю расселения на балтийском побережье правдивую струю изложения сожительства ингерманландского и русского народов на протяжении веков. Первым вернул доброе имя участникам мятежа на форту Красная Горка в июне 1919 года. Наверное, Виктор Петрович был единственным, кто выступил в печати против расширения охраняемой территории Большеижорского арсенала. Он не уставал с горечью писать о трагической судьбе некогда коренных жителей нашего края. Виктор Петрович считал, что ’’ в значительной мере был утрачен этнографический опыт и культура организации жизни местного населения, сформировавшегося за многие столетия’’.

Незадолго до своей смерти Виктор Петрович написал и добился издания двух своих масштабных произведений: ’’Потерявший Родину плачет вечно’’ и ’’Лоцманское Селение’’. Если первая книга является серьезным обобщением истории ижорского народа, содержит много философских выводов и обобщений, то вторая ’’Лоцманское Селение’’ читается как светлый гимн его любви к уникальному и удивительному селению на Южном берегу Финского залива. За написанием этой книги кроется еще и личностный подтекст: Виктор Петрович был женат на внучке лоцмана Иванова, и многие годы общения с этой семьей вскормили в нем любовь к Лоцманскому Селению. В центре повествования книги находится молодая вдова с детьми. Время повествования – 1913 год – пик расцвета в жизни профессионального поселения лоцманов, сочетавшего в себе черты городской жизни в сельской местности с бурным ростом торгового флота и надвигающейся Великой войны. Вслед за милой героиней повести мы познаем подробности быта и повседневного устройства жизни Селения. Видим живые лица лоцманов, их жён и детей, жителей ближайших деревень и ижорцев из деревни Борки. Через детей героини мы знакомимся с морским берегом и ближайшим лесом, узнаём фамилии петербургских интеллигентов – дачников Бианки, Ливеровских, Гаген – Торнов. И постоянно мы впитываем в себя любовь автора к дорогим ему чертам и подробностям Лоцманского Селения.

 

Заключение

Творческий путь Виктора Петровича Того и основные его жизненные вехи до сегодняшнего дня не исследовались. Более того, не создана библиография его работ, как нет в библиотеках Лебяжья и Ломоносовского района большинства его работ. Я благодарна сестре писателя Галине Петровне за уточнение биографии её брата и проникнутых любовью рассказов о нём. Палитра художественных работ рассыпана по частным библиотекам друзей писателя. Настоящая работа является первым скромным опытом исследования жизни и творчества нашего земляка. Самым главным результатом моей работы является не сама попытка исследования творчества Виктора Петровича Того, но пришедшие ко мне чувства уважения к этому человеку и то, что я стала другими глазами смотреть на окружающие меня милые черты родного Лебяжья. Мне стало понятнее и ближе Лоцманское Селение, а Южный берег Залива представляется мне теперь всей русской Балтикой, выросшей из многовековой эволюции и сожительства многих народов.

Могила Виктора Того ныне покоится в столь дорогих ему Борках. Вот как писал он об этом в своём стихотворении «Письмо любимой»:

Но где б мне взять любви и веры,

Когда б не эти вот Борки?

Здесь всё моё:

И лес, и взморье,

И старый дом на косогоре.

Здесь всё:

И родина. И мать.

Сюда приеду умирать.

Библиография работ Виктора Петровича Того.

 

1.Возрождайся, Инкермаа.

2.Воспоминания о будущем. Сосновый Бор,1991.

3.Второе дыхание. Книга стихов. Ленинград, 1992.

4.Земля Ижорская. Сосновый Бор,1991.

5.Лоцманское селение (Повесть с прологом и эпилогом). СПб,1999.

6.Лоцманское селение (Исторический очерк). «Балтийский луч»,1990.

7.Мятеж.»Маяк Прогресс» Сосновый Бор,1990.

8.Отец мой был инкери. СПб.»Поземельная собственность»,1998.

9.Об арсенале. Памятная записка. 1990.

10.Потерявший Родину плачет вечно. СПб. 2001.

11.Копорье. Маяк 28 марта 1991.

12.Ab urbe condita, или Кольцо ведра. Сосновый Бор.1995.

13.Судьба моя - Ингрия (история нашего края с древнейших времён). Сосновый Бор.1995. Тера пресс №№43.45.46_48,50.

14.Земля Ижорская. «Маяк». Сосновый Бор 25 февраля, 3 марта 1992г.

15.Истоки (Об истории края) Маяк прогресса 1984г. 21, 26, 28 июля, 2,4, 7, 9,16, 21, 23, 25, 28, 30 августа.

16.Калищенская стеклянная фабрика: исторический очерк. «Сосновоборский строитель», 1997. №№22, 24.

17.Красногорский мятеж.» Сосновоборский строитель». 1997 №№ 36/37, 38.

18.Глас вопиющего в пустыне: Размышления о книге Л. Гильди "Расстрелы, ссылки, мучения". Маяк. 1996. 23 мая.

19.Ингерманландская месса. Современная трагедия. СПб.2000.

20.Третий ангел. Сонеты. Ломоносов. 1996.

 

 

Н.И. Гаген-Торн

Пути Судьбы неотвратимы:

Кто видел старой Норны нить?

Неслышно Смерть проходит мимо,

Нежданно радость может быть.

Но дело чести, дело смелых, не изменяя шаг, идти,

Лишь песней отмечать пределы

Уже пройдённого пути...

 

 

Лидия Хаиндрава

Осторожней проходи по пашням:

Мирно спят здесь прадеды твои,

Охраняя твой посев вчерашний

Всем долготерпением любви…

Н.А.Некрасов. Ф.И. Тютчев

14 июня 1854 года. 24 октября 1854 года Красная Горка.

Великих зрелищ, мировых судеб Теперь тебе не до стихов,

Поставлены мы зрителями ныне: О слово русское, родное!

Исконные, кровавые враги, Созрела жатва, жнец готов,

Соединясь, идут против России: Настало время неземное…

Пожар войны полмира обхватил,

И заревом зловещим осветились Ложь воплотилась в булат;

Деяния держав миролюбивых... Каким-то Божьим попущеньем

Обращены в позорище вражды Не целый мир, но целый ад

Моря и суша... Медленно и глухо Тебе грозит ниспроверженьем…

К нам двинулись громады кораблей,

Хвастливо предрекая нашу гибель, Все богохульные умы,

И, наконец, приблизились – стоят Все богомерзкие народы

Пред укреплённой русскою твердыней... Со дна воздвиглись царства тьмы

И ныне в урне роковой лежат Во имя света и свободы!

Два жребия... и наступает время,

Когда решитель мира и войны Тебе они готовят плен,

Исторгнет их всесильною рукой Тебе пророчат посрамленье, -

И свету потрясённому покажет. Ты –лучших, будущих времён

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

Красная Горка, 1854г.

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом

Кукушкина Валентина Григорьевна. Что я помню.

 

Живу в посёлке 60 лет, в мае 44-го мы с мамой вернулись из эвакуации в Риголово, где жили бабушка с дедушкой и две моих тётки. Это было вынужденное поселение, нас немец согнал из наших родных гнёзд в Глобицах и Готобужах.

Что я помню? А кое-что помню. Все знают, что поезд от Ораниенбаума ходил всю войну, а мои тётки даже рассказывали, как народ выскакивал из вагонов, добывая дрова для паровоза, чтоб доехать до места. Дорога от станции в Риголово шла через кладбище, по-над самой речкой тропиночка, потому что на мосту стоял часовой. Кладбище было невелико, но зато левая сторона от тропинки были сплошные ряды братских могил.

Риголово было невероятно уютным. На берегу узюсенькой, но чистой и сплошь заросшей белыми лилиями, кубышкой и ещё какими-то очень красивыми розовыми цветами, похожими на гиацинты. Местами в речке были воронки от бомб, там каждое лето купались матросы и мальчишки. А мы плескались на мелководье, как говорила бабушка "попапей", т.е. чтобы намочить трусы, нужно было присесть. Мы при этом ещё и приговаривали "попапей! попапей!". Малюсенькие довоенные домики, правда, чаще всего на две избы, связанные коридором, и обязательная верандочка, порой двухэтажная. И всё битком набито людьми. Живут по несколько семей в одной комнате, многие девушки спят вдвоём на одной солдатской кровати. Все эти люди работают на лесозаготовках и с раннего утра на лесовозах уезжают в лес, а вечером возвращаются. Летом на речке гвалт и веселье, купаются, моются, стирают бельишко. Меня сразили у нескольких лифчики, связанные из катушечных ниток крючком! Сейчас это и вообразить- то невозможно, как же в таком белье работать, да вообще, жить. Зимой одежда на всех колом, шуршит при ходьбе. Всю ночь её сушат у печек и над плитой.

В нашей комнатёнке две кровати, сундук и столик между окон. На кроватях спят дедушка с бабушкой, я на сундуке у них в ногах, на узкой кроватёшке тётушка, а мама с другой на полу, иногда кто-нибудь спит на печке, но там коротко. У соседей через коридор вообще куча-мала, теперь всех и не вспомнить, знаю, что много! Первую зиму детей нет и я как неприкаянная болтаюсь на улице, с заходом во все дома, где кто-то есть днём дома, все эти бабушки мои подруги - Паня Ратникова (вскоре она умерла от туберкулёза), тётя Шура Андреева, тётя Надя Прокофьева, тётя Дуня Архипова, Домна Степановна, Маша-пастушка. Иногда забредаю в контору, где работает бухгалтером моя тётя Вера. Надя ещё в школе, но через год выйдет замуж. В непогоду сижу дома и терпеливо жду всех. Игрушек почти нет, но бабушка приносит мне на растерзание брюквину, из которой режу фигурки, и половину незаметно уминаю.

В обед всегда щи из русской печки. Капусты сажают и квасят бездну, хватает на весь год. Когда есть каша, к ней дают бруснику. Её тоже запасают кадками, всю осень, гоняя в лес, а потом парят в крынках в русской печи. Вечером бабушка выкатывает из печки чугун с пареной брюквой - это ужин. Картошки наращивают вдоволь, но почему-то больше помню брюкву.

Над кроватью висела чёрная тарелка радио, потом его сменил зеленоватый прямоугольный динамик из американских подарков. Утром моей любимой передачей (много лет) была утренняя зарядка, хоть я так никогда ни одного упражнения и не сделала. Любила я "доброе утро, товарищи", на что всегда отвечала и мучительно ломала голову, где же этот преподаватель Гордеев и его пианист Иванов.

Совсем не помню голоса Левитана об окончании войны, наверное, проспала. Но зато помню ликование, слёзы, пение, пляски вокруг. Моя робкая и мягкая мама грозилась выбить стёкла начальнику ОРСа, если им не выдадут водку.

В ту же осень я пошла в первый класс, а Надька вместо десятого пошла замуж за матроса Костю. Матросов этих было полным-полно вокруг и в доме у нам тоже. Ходили к бабушке за овощами и молоком с бронепоезда, командир был диетик. Ходили с этим Костей, потому что девушек-то вокруг было много.

В Лебяжье размещалась ШБО (школа береговой обороны). Начальником был Кантович, так и называлась "школа Кантовича". Жили эти Кантовичи на нынешней Степаняна в доме напротив школы, а у него якобы была куриная слепота, поэтому первое уличное освещение было именно здесь. Жаль только, что нам оно не пригождалось, ходили в школу мы по тропинке через болото за авторемонтными мастерскими.

Клубов было два. Один - кают-кампания в каменном двухэтажном здании на углу. Был там и танцевальный зал и библиотека и что-то ещё нам неведомое. Второй клуб, всеми посещаемый, был деревянный, но нами любимый, он стоял на месте сегодняшнего клуба части. Это было наше окно в мир, сколько там было концертов, сколько фильмов. Больше всего помню "Бэмби". Показывали кино и в "Маяке" и порой фильм часть за частью возили из одного в другой, и народу везде было полно.

Сам посёлок после войны выглядел ещё и не плохо. Дома стояли целые, ещё не облезла краска, ведь многие сдавали дачи, а потому дома держали в порядке. Дом у моста, сейчас похожий на барак, был украшен резными наличниками, резными крылечками, остатками цветных стёкол в верандах. Таким же был и дом Ливеровских на другом берегу. Очаровательно смотрелась жёлтенькая часовня. Вдоль дороги высились огромные серебристые тополя и остатки липовых аллей - у нынешнего здания мэрии, за мостом, на Строительной улице какие-то вязы.

Невероятных размеров серебристый многоствольный тополь рос справа от моста, он давал такой шатёр листьев и так трепетал на ветерке с залива, что забыть его невозможно, хоть и нет его уже давным-давно. Он рухнул, а потом пошли за ним другие деревья и сегодняшняя Приморская мало похожа на послевоенную.

Обкорнали в ремонт дом у моста, он лишился всего своего резного убранства, сгорела часовня и стоит сегодня немым укором. Сразу после войны сгорел нарядный дом напротив сельмага, подозреваю, что возле него и были фонари со стеклянными шарами, о которых пишет Ливеровский. Очень хорош был дом на развилке, возле памятника лётчикам, который тоже бездарно сгорел, добавив посёлку безликости и сиротства.

Довольно долго сохранялись следы лоцманского кладбища неподалёку от кинотеатра, а теперь моя давняя попытка найти его успехом не увенчалась. Может быть нашлись более молодые и ретивые и всё-таки нашли в связи с интересом к истории лоцманской службы?

 

Скориков Ю.А.

 

Подкидыши

Посвящается Лидуне

 

 

Старик сидел у окна старой, но добротно срубленной пятистенки.

Замшелые яблони в палисаднике тянули свои ветви к солнцу, изгибаясь над крышей.

Несколько порыжевших кустов смородины теснились среди высокого разнотравья. Давно не трудились человеческие руки в этом запущенном садике, отделяющим дом от главной улицы Лебяжья. Собственно, это была асфальтовая трасса, по которой на запад, до Соснового Бора, а на восток, до Ломоносова - можно было доехать автобусом за тридцать минут.

В "Рамбов", так называл старик по старой матросской привычке районный центр Ломоносов, ездить приходилось. А вот Сосновый Бор...запомнился небольшой деревушкой, в которой довелось побывать в годы войны.

Минувшей весной старик стал совсем сдавать. Не было сил поднять ведро воды из колодца, истопить печь, сходить в магазин за продуктами, всего-то триста шагов...

Выручали школьники-"тимуровцы", да старички-ветераны. Они установили дежурство, делали покупки, приносили лекарства, ну и печь была истоплена, ведро с водой стояло в сенцах. А сердобольные бабули баловали иногда больного блинами и домашними пышками. Одним словом, вовремя подоспела кампания по шефству над одинокими старыми людьми.

Но всё это не избавляло старика от мрачных размышлений. За годы одиночества он привык мысленно разговаривать сам с собой.

-Успеют ли ребята добраться, хоть к холодным ногам? - спрашивал он себя. - Надо ужо оставить соседям их адреса и деньги на телеграмму... Хлопотно для них, но что поделать, обычай таков...

- А может и дом себе оставят, как дачу - мелькнуло подспудное заветное желание, - будут приезжать летом с семьями, вместо югов. И на могилку к нам зайдут повидаться...

- Да вряд ли, не любят деревенской жизни, - трезво рассудил он. Старик уже ощущал приближение конца, но судьба распорядилась по-иному.

Как-то в мае, включив утром телевизор, чтобы посмотреть передачу "Сто двадцать минут", он поддался спокойному обаянию молодого немногословного человека и, расслабившись, как тот попросил, просидел несколько минут с закрытыми глазами. Рядом стояла и кружка с водой для запивания множества таблеток и порошков, прописанных доктором...

И...чудо! Он, бывший матрос, прошедший всю войну в морской пехоте, где никто не верил ни в чёрта, ни в бога, а только в судьбу и удаль, поверил в сверхъестественную, нечеловеческую силу Аллана Чумака.

Ему становилось с каждым днём лучше и лучше. Через месяц он с благодарностью отказался от услуг "тимуровцев" и с палочкой сам стал добираться до сельмага. С отдыхом, не спеша, он приносил воду, готовил нехитрую пищу и частенько присаживался на крылечке, наслаждаясь небывало тёплым, солнечным, совсем не ленинградским летом. Всё радовало старика и привлекало его внимание. Он наблюдал заботы пчёл и пернатых, муравьиные тропы и бег машин по асфальту. Жизнь снова стала желанной и быстротекущей.

Длинными вечерами хорошо думалось. Чередой проходили воспоминания, но чаще всего о жене и детях.

Два сына, отслужив в армии, не вернулись в отчий дом, а уехали куда-то на Колыму добывать золото. Да так и остались там.

К праздникам приходят от них открытки с обычными словами поздравлений, а в конце приписка, что в отпуск полетят погреться к Чёрному морю...

И внуки уже выросли, да повидал их только один единственный раз: пять лет тому назад, когда на несколько дней в отчий дом съехались сыновья с семьями на похороны матери...

Как-то после похорон, не очень настойчиво сыновья предложили отцу переехать к ним на Колыму. Но он отказался, сказав, что хочет лежать в земле рядом с матерью...

Старик считал себя состоятельным человеком.

- Имею дом, обстановку, одёжек хватит донашивать до самой смерти - так рассуждал он при сыновьях. - Ну а на пропитание с избытком хватит ста пяти рублей пенсии, которые аккуратно приносит почтальон баба Маня...

Сыновья согласно покивали головами и посчитали материальное обеспечение отца решённым делом...

Так и уехали они без него, а в своих редких и коротких весточках к этим проблемам более не возвращались...

Однажды, ближе к вечеру, недалеко от дома старика на обочине остановились тёмные "Жигули". Из-за косо падающих лучей солнца и пыли, покрывающей кузов, трудно было определить её цвет.

Открылась задняя дверца, и оттуда выпрыгнула полуметровой высоты собака с чёрной короткой шерстью. Пёс, радостно виляя хвостом, подбежал к столбу за кюветом, обнюхал вокруг землю и привычно поднял лапу...

В этот момент взвыл мотор, и машина, стремительно набирая скорость, понеслась по асфальту.

Пёс застыл в оцепенении, а затем с лаем и визгом бросился вслед за удаляющимися "Жигулями".

- Ну вот, ещё один "подкидыш" - с грустью подумал старик...

Утром он увидел брошенного пса. Собака сидела и, поворачивая голову, смотрела вдоль дороги. Когда же послышался шум мотора, пёс поднялся и, как только с ним поравнялась легковая машина, бросился к ней. Он бежал во всю прыть, громко лая и почти касаясь её колёс.

Потом снова и снова повторялись метания собаки. Она тяжело дышала, красный длинный язык свисал из пасти, изредка скрываясь за зубами.

Однако грузовики всех марок и легковые машины светлого окраса не привлекали её. Собака провожала их только взглядом...

- Вот, дурень, не понимает, что его предали и бросили. Молодой ещё... Но всё же не дурашливый. Пытается останавливать машины, схожие с "Жигулями" хозяина...Да разве остановится этот негодяй обобщил свои размышления старик.

К заходу солнца пёс еле передвигал ноги, а затем исчез.

Через день старик пошёл за продуктами и рядом с автобусной остановкой, напротив магазина, увидел "подкидыша".

Присев на скамейку, он стал наблюдать за ним.

Пёс лежал на обочине, бока тяжело вздымались, рёбра отчётливо прорисовывались сквозь шерсть.

В это время, взвизгнув тормозами, рядом остановились синие "Жигули". Собака вскочила и бросилась к машине. Из неё весело переговариваясь, вышли мужчина и женщина. Закрыв дверцы, они направились в магазин. Пёс понуро отвернулся и снова улёгся.

Мимо промчался самосвал. Около автобусной остановки притормозил белый "Москвич", подбирая голосующего попутчика. Вернулись с кульками владельцы синих "Жигулей" и отправились в дальнейший путь.

Всё это время собака поводила только мордой, не делая никаких попыток преследовать машины.

- Вот, молодец, правильно выбрал своё место. Одним словом, Смышлёный, - окрестил старик собаку.

Зайдя в магазин и купив снеди, он подошёл к собаке и, положив перед ней кусок дешёвой ливерной колбасы, сказал:

- На, Смышлёный, подкрепись. Наверное, проголодался?

Пёс встрепенулся, благодарными глазами посмотрел на старика и с жадностью, в одно мгновение, проглотил еду.

- Теперь пожуй хлебца, - сказал старик, отламывая край булки. Собака завиляла хвостом и также быстро расправилась с куском...

Из-за поворота, от "лоцманских" домиков, показались коричневые "Жигули". Они не снижали скорости, а насторожившийся пёс с лаем бросился вслед за ними...

Так продолжалось с неделю. Целый день собака бегала за машинами, но не так далеко и резво, как в первые дни. Старик подкармливал её, пытался заманить её к своему дому. Но всё напрасно. Пёс не смог пересилить себя и изменить хозяину. Светлые летние ночи он которал рядом, под раскидистым кустом.

А потом Смышлёный пропал.

- Погиб что ли, или отчаявшись, подался куда? - размышлял старик...

Но через три дня он увидел его снова. Собака лежала на прежнем месте. На морде, около уха, появился большой шрам, прикрытый свежей коркой...

- Эко тебя, сердешный, садануло! Да ведь и не могло быть иначе - сокрушился старик.

Еще несколько дней пытался пёс искать хозяина, но теперь всё чаще провожал машины взглядом, не имея сил подняться. Тоскливее становились его глаза...

И всё большее уважение испытывал старик, наблюдая эту беспредельную верность четвероногого. Но и всё чаще щемило сердце, сопереживая нашему "брату меньшому"...

Потом Смышлёный исчез окончательно.

- Скорее всего, сбило машиной и валяется где-нибудь, вытянув лапы, - с горечью подумал старик.

И в этот миг, какая-то пронизывающая боль охватила его грудь. Сдавило горло. Перехватило дыхание. Сознание быстро уплывало куда-то, а его родная Катюша, как в молодости, шла навстречу, улыбаясь...

На следующий день баба Маня принесла пенсию и увидела старика в кровати, навечно прикорнувшего, со светлой улыбкой на лице.

Лебяжье, 1994г., январь.

 

-

-

Николай Заболоцкий

Не позволяй душе лениться

Не позволяй душе лениться!