Сексуальная культура в России

 

Существует мнение, что на святой Руси ни секса, ни эротики ни­когда не было. Между тем уже в XVII в. немецкий путешественник Адам Олеарий свидетельствовал, что русские часто «говорят о сладо­страстии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, со­провождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе».

Мы плохо знаем русскую сексуально-эротическую культуру не по­тому, что ее не было, а потому что цензура не позволяла публиковать соответствующие источники и исследования.

Составленный В. И. Далем сборник «Русские заветные пословицы и поговорки» (слово «заветный» значит, по Далю, «задушевный, тай­ный, свято хранимый») опубликован в 1972 г. в Гааге. Знаменитый сборник «Русские заветные сказки» А. Н. Афанасьева составитель сам переправил в Женеву, он регулярно издавался и переиздавался в Гер­мании и Англии. Но это только малая часть его коллекции. Первое полное издание рукописи Афанасьева вышло лишь в 1997 г. Самое ав­торитетное исследование русского мата, написанное лингвистом Б. А. Успенским, напечатано в 1983—1987 гг. в венгерском журнале «Студия славика». Первая и единственная монография и альбом по истории русского эротического искусства «Эротизм в русском искус­стве» А. Флегона вышла в 1976 г. в Лондоне. А первая монография о сексуальной жизни Древней Руси «Секс и общество в мире православ­ных славян, 900—1700» американской исследовательницы Евы Леви­ной, созданная на основе наших архивных источников, опубликована издательством Корнеллского университета в 1989 г.

Судя по имеющимся историко-этнографическим данным, отноше­ние к сексуальности было в Древней Руси таким же противоречивым, как и в Западной Европе. Древнеславянское язычество не отличалось ни особым целомудрием, ни особой вольностью нравов. Сексуаль­ность была космическим принципом. Женственная березка нежно и страстно сплеталась с могучим дубом; мать-сыра земля оплодотворялась небесным дождем. Наряду с женскими божествами плодородия был и фаллический бог — род. Были многочисленные оргиастические

праздники, когда мужчины и женщины сообща купались голыми, мужчины символически оплодотворяли землю, женщины вызывали дождь и т. д. Типичный древнерусский фаллический образ — живот­ное, особенно лев, с длинным не то хвостом, не то половым членом. Такие изображения представлены и в скульптурном декоре церквей (например, Дмитриевского собора во Владимире).

Православие, как и вообще христианство, считает секс нечистым порождением дьявола. Сексуальное желание, похоть обычно изобра­жались в женском обличье. Целомудрие, девственность, отказ от поло­вых сношений даже в браке (жить, «плотногодия не творяху») почита­лись «святым делом», но отступления от этого аскетического принци­па считались не только допустимыми, но и законными («В своей бо жене нет греха»), однако только в браке и «чадородия ради», а не «сла­бости ради». Половое воздержание было обязательным по всем вос­кресеньям, праздникам, пятницам и субботам, а также во все постные дни. Считалось, что ребенок, зачатый в неположенный день, уже несет на себе бремя греха, хотя некоторые иерархи, например епископ нов­городский Нифонт (XII в.), считали, что если молодые супруги не смогут удержаться от близости в праздник, они достойны снисхожде­ния.

Церковь стремилась поставить под свой контроль не только пове­дение людей, но и их помыслы. Вместе с тем, принимая во внимание реалии обыденной жизни, в некоторых вопросах православие проявля­ло большую снисходительность, чем католичество. Хотя все не освя­щенные церковью половые связи были греховными, основное внима­ние уделялось защите института брака. Прелюбодеяние считалось го­раздо более серьезным прегрешением, нежели блуд.

Реальные, бытовые отношения, разумеется, сильно отличались от предписанных.

Столь же противоречивая картина наблюдается в изобразительном искусстве. Русская иконопись в целом строже и аскетичнее западного религиозного искусства. В отдельных храмах XVII в. сохранились фрески, достаточно живо изображающие полуобнаженное тело в таких сюжетах, как купание Вирсавии, Сусанна и старцы, крещение Иисуса; есть даже вполне светская сцена купающихся женщин. Однако это было несовместимо со строгим византийским каноном. В западной церковной живописи эпохи Возрождения и даже позднего средневеко­вья человеческое тело являет взору живую плоть, закрыты только по­ловые органы. В русских иконах живет только «лик», тело полностью закрыто или подчеркнуто изможденно и аскетично. Гораздо позже по­является и строже контролируется в России и светская живопись. Ита­льянские художники писали обнаженную натуру уже в эпоху Возрож­дения, русские же получили это право лишь в конце XVIII в.

Строже контролировалась и «смеховая» культура. В западноевро­пейском карнавале не было разделения на исполнителей и зрителей, в нем, по выражению Бахтина, все активные участники, все причаща-

ются карнавальному действу. Карнавал не совершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют. На Руси знатные лица сами не участвовали в пляс­ках и играх скоморохов, относясь к ним просто как к смешному зре­лищу. Провоцирование смеха («смехотворение») и чрезмерный «смех до слез» считались грехом. Ограничивалась и самоотдача игровому веселью. Иностранцы с изумлением отмечали, что пляска на пиру у русского боярина была лишь зрелищем и, как всякое искусство, трудом: тот, кто плясал, не веселился, а работал, веселье же было уделом зрителей, слишком важных, чтобы танцевать самим. По словам польского автора начала XVII в., «русские бояре смеялись над западными танца­ми, считая неприличным плясать честному человеку... Человек честный, говорят они, должен сидеть на своем месте и только забавляться кривляниями шута, а не сам быть шутом для забавы другого: это не годится!».

Однако ограничения эти касались в основном «официального» поведения. В глубинах народной культуры всегда существовали мощные пласты эротического воображения.

Как и на Западе, в России XVII — XVIII вв. сексуальные мотивы не имели решающего значения при заключении брака.

В XIX в. установки на этот счет в дворянской среде изменились. Однако эротические образы не были связаны с браком и находились вне сферы официальной культуры.

Реальный быт и нравы дореволюционного русского крестьянства изучены недостаточно; судя по имеющимся данным, они были доволь­но противоречивы и не совсем одинаковы в разных районах.

С одной стороны, высоко ценилась девственность. Само слово «невеста» обозначает «неведомая», «неизвестная» (в сексуальном смысле). В русской свадебной обрядности был широко распространен обычай «посада»: невеста должна была сесть на особое священное место, но не смела сделать это, если уже потеряла целомудрие. Интересно, что такое же требование сохранения девственности предъявлялось и к же­ниху. Если в первую брачную ночь невеста не оказывалась целомуд­ренной, ей (в некоторых местах — ее родителям или свахе) надевали на шею хомут, который символизировал женские гениталии и одно­временно как бы относил согрешившую к миру животных, не знаю­щих культурных запретов.

С другой стороны, в Поморье, по сведениям конца XIX — начала XX в., на добрачные половые связи молодежи родители и село смотре­ли сквозь пальцы. Случаи публичного оповещения о «нечестности» молодухи на следующий день после свадьбы были редки. Даже на Поморском и Зимнем берегах, находившихся под сильным влиянием старообрядчества, довольно часты были добрачные («сколотные») дети, причем и они в редких случаях являлись препятствием к браку.

Разумеется, нарушения не отменяли общей нормы, считались гре-

ховными, их старались скрыть от посторонних глаз. Страх разоблаче­ния был весьма действенным сдерживающим фактором.

Тем не менее повсеместно принятые формы группового общения молодежи («посиделки», «поседки», «вечерки» и т. д.) допускали, а порой и требовали некоторой вольности в обращении, так что девуш­ка, чересчур усердно сопротивлявшаяся ухаживанию и шуткам, могла быть исключена из собрания. В некоторых деревнях существовал обы­чай «подночевывания» или «ночевки», когда парень (иногда двое-трое парней) оставался с девушкой до утра. Правда, считалось, что они при этом сохраняли целомудрие.

Этнографические описания деревенских обычаев противоречивы. Один из корреспондентов этнографического бюро — В. Н. Тенишева писала в 1890-х гг. о Пошехонском уезде Ярославской губернии, что хотя ныне такого обычая не существует, однако «в старину, говорят, в некоторых глухих местах уезда, как, например, в Подорвановской во­лости, на деревенских беседах... были «гаски». Молодежь, оставшись одна, гасила лучину и вступала между собой в свальный грех. Ныне только кое-где сохранилось одно слово «гаски». Другой информатор, признавая нескромность и грубость деревенских ласк и ухаживаний, вместе с тем подчеркивал, что деревенское общество, особенно стари­ки, строго следили за сохранением девственности: «Общественное мнение одобряло постоянство пар и сохранение определенного преде­ла в степени близости, за который переступали, как правило, лишь после свадьбы».

В некоторых календарных и свадебных обрядах сохранялись пере­житки и элементы оргиастических праздников. На русском Севере в конце XIX — начале XX в. еще сохранялись «яровуха» и «скакания», которые уже Стоглавный собор в середине XVI в. именовал «бесовски­ми». «Скакания» происходили в день перед венцом в доме жениха, куда молодежь, исключая невесту, ходила «вина пить», после чего все становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и скакали, высоко вскидывая ноги, задирая подолы и распевая песни откровенно эроти­ческого содержания. Заканчивалось веселье сном вповалку. «Яровуха» (от языческого божества плодородия — Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в доме невесты вся молодежь оставалась спать впо­валку в невестином доме, причем допускалась большая свобода отно­шений, за исключением последней интимной близости. Это — явный пережиток «свального греха», одно из бесчисленных проявлений «язы­чества в православии».

Очень много сексуально-эротических моментов было в русской на­родной культуре. Многочисленные «эротические сказки» рассказыва­ют о многоженстве героев, сочувственно описывают их сексуальные шалости, вроде овладения спящей красавицей, считают допустимым обесчестить (изнасиловать) девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя и т. д. О лексике этих произведений говорит то, что не только «заветные сказки» А. Н. Афанасьева, но и не менее знаменитый сбор-

96

 

ник песен Кирши Данилова полностью, без купюр, публиковались только за границей.

Очень вольные сцены изображал народный лубок. В 1679 г. была введена строгая церковная цензура, несколько правительственных ука­зов было выпущено и в XVIII в., но это мало помогало. Иногда срав­нительно благопристойные картинки сопровождались малопристой­ными текстами.

Не миновало Россию и влияние французских «либертинов». В Гат­чинском дворце, подаренном Екатериной II Григорию Орлову, были сделаны по его приказу чрезвычайно вольные фрески и специальная мебель (ныне она хранится в Эрмитаже), где, например, ножки стола выточены в форме фаллосов. Дворянское юношество пушкинских вре­мен смаковало не только французские «Нескромные сокровища» Дени Дидро, но и нецензурные стихи И. С. Баркова.

Но все это вовсе не было чем-то исключительно российским. Нечто подобное тогда же или немного раньше происходило и в Запад­ной Европе. Но с одной существенной оговоркой.

На Западе у эротического искусства был один противник — кон­сервативные круги и прежде всего церковь. В России этот противник был особенно силен, опираясь не только на собственный авторитет религии, но и на государственную власть. Но кроме него здесь был и другой противник — революционно-демократическая критика.

Аристократы пушкинского времени, с детства получавшие хорошее светское воспитание, оставаясь глубоко нравственными и даже рели­гиозными людьми, тем не менее дистанцировались от издержек офи­циального ханжества. Разночинцам, выходцам из духовной среды, бывшим семинаристам это было значительно труднее. Порывая с од­ними устоями, они не могли преодолеть других. Перенесенные в чуж­дую социальную среду, многие из них страдали от мучительной за­стенчивости и старались подавить волнения собственной плоти. По­стоянная внутренняя борьба превращается в принципиальное, нравст­венное и эстетическое отрицание и осуждение чувственности как чего-то недостойного.

Если консервативно-религиозная критика осуждает эротизм за то, что он противоречит догматам веры, то у революционно-демократи­ческой критики он просто не вписывается в нормативный канон чело­века, который должен отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой целью все прочее вы­глядит ничтожным. С этих позиций даже интимная лирика А. Фета, Я. Полонского или К. Случевского некоторым критикам второй поло­вины XIX в. казалась пошлой. Социальный максимализм оборачивает­ся активным неприятием тех реалий, из которых складывается челове­ческая жизнь. Художник или писатель, бравшийся за подобную тему, подвергался одинаково яростным атакам и справа и слева.

Тем не менее такие художники находились. Представители акаде­мической живописи первой половины XIX в. не писали эротических

сцен. Но без К. Брюллова, А. Егорова, Ф. Бруни, А. Иванова история изображения нагого тела была бы неполной. Постепенно живописное и скульптурное тело становится все более выразительным.

Русская живопись убедительно доказывала правоту Александра Го­ловина, что «ни один костюм не может сравниться с красотой челове­ческого тела».

Те же тенденции обнаруживаются в литературе. Откровенно чувст­венны многие стихи Алексея Апухтина, Константина Бальмонта, Ва­лерия Брюсова, Николая Минского, Мирры Лохвицкой. Появляется и эротическая проза — «Санин» Михаила Арцыбашева, «Навьи чары» и «Мелкий бес» Федора Сологуба. В произведениях Михаила Кузмина («Крылья») и Лидии Зиновьевой-Аннибал впервые в русской художе­ственной литературе изображается однополая любовь.

Все эти вещи вызвали яростную полемику. В защиту эротической темы в литературе выступили Д. Мережковский и М. Григории. В то же время Л. Н. Толстой, сам натерпевшийся обвинений в безнравст­венности по поводу «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты», ре­шительно не принял роман «Яма» А. И. Куприна, описывающий мир публичного дома.

Литературные споры захватывают и философию. Большой общест­венный резонанс имела статья Владимира Соловьева «Смысл любви» (1892). Если Соловьев связывает любовь-эрос не с родом, а с личнос­тью, утверждая, что она не имеет ничего общего с инстинктом продол­жения рода, то писатель Василий Розанов поэтизирует и защищает именно плотскую любовь: «Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не ис­полнили любви, мы будем наказаны на том свете».