Известный в Европе двойной портрет спасителей от Наполеона «Мир Европы»

 

К Пушкину мы обязательно вернемся, а пока обратимся к послевоенным событиям и дорасскажем официальную историческую линию императорской семьи Александра Павловича, как она принята в современной интерпретации. Поможет нам в этом тот же Александр Крылов.

 

В 1823 году Елизавете Алексеевне исполнилось 45 лет. Она все еще была стройна, хорошо сложена, но «…нежный цвет ее тонкого лица пострадал от сурового климата, можно было представить себе, как очаровательна была государыня в весеннюю пору своей жизни, – писала в тот год жена французского дипломата София Шуазель-Гуффье. – Ее разговор и приемы, в которых отражалась какая-то трогательная томность, и в то же время полный чувства взгляд, грустная улыбка, захватывающий душу мягкий звук голоса, наконец, что-то ангельское во всей ее личности – все как бы грустно говорило, что она не от мира сего, что все в этом ангельском существе принадлежит небу».

Но подобно тому как сквозь разорвавшиеся тучи проникает луч заходящего солнца, в жизнь Елизаветы Алексеевны вернулась ее первая любовь. Александр, казалось, вновь ощутил те юношеские переживания, которые он когда-то испытывал в Царском Селе при виде маленькой принцессы Луизы.

«Вниманию Александра к нервной, больной и впечатлительной Елизавете не было пределов; он всячески старался приласкать и утешить ее в различных печальных случаях, происшедших за последнее время в Баденской семье, и особенно когда скончалась любимая сестра императрицы, принцесса Амалия, так долго прожившая при русском Дворе. Елизавета была весьма чувствительна к таким проявлениям нежности своего супруга, которого она не переставала обожать и считать кумиром».

В их отношениях вновь появляется доверительность и откровенность, которой они так долго были лишены. Александр постоянно делился с Елизаветой Алексеевной своими заботами и тревогами. А их накопилось немало: император получает информацию о готовящемся заговоре в гвардии; его наследник, брат Константин, отказывается от права наследования престола, и Александр вынужден готовить тайный манифест о вступлении на трон следующего брата – великого князя Николая Павловича; в стране вспыхивают крестьянские волнения, происходит бунт военных поселенцев; в конце 1824 года в Петербурге произошло страшное наводнение, во время которого погибло более 600 человек, было снесено и разрушено почти четыре тысячи домов, от разгула стихии пострадали мосты, набережные, оказались размыты кладбища.

Александр переживал и личную трагедию: накануне венчания умерла от чахотки его любимая дочь от М. А. Нарышкиной Софья. Во время ее болезни Александр много раз рассказывал Елизавете Алексеевне о своей тревоге за ее жизнь. Узнав о ее смерти, он потрясенно произнес: «Я наказан за все мои прегрешения». Елизавета Алексеевна пыталась поддержать мужа в эти тяжелые минуты. Она давно знала девушку и с участием относилась к ней. По свидетельству современницы, императрица, встретив как-то Софью, «прижала ее к своей груди и в детских чертах ее печально пыталась отыскать сходство с тем, кого она обожала».

В ноябре 1824 года Елизавета Алексеевна сильно заболела. В последние годы ее здоровье внушало серьезные опасения врачам. «Мы здесь уже около недели и в беспокойстве о здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, которая от простуды имела сильный кашель и жар, – писал в письме Н. М. Карамзин. – Я видел государя в великом беспокойстве и в скорби трогательной: он любит ее нежно. Дай Бог, чтобы они еще долго пожили вместе в такой любви сердечной!»

6 декабря император писал Карамзину: «Хотя есть некоторое улучшение в здоровье жены моей, но далеко еще до того, чтобы успокоить меня. Кашель не унялся и много ее беспокоит, но что еще важнее, мешает начать надлежащее врачевание, дабы уменьшить биение сердца и артерии».

К лету состояние здоровья императрицы внушало такое опасение, что лейб-медики Виллие и Штофреген настойчиво рекомендовали императрице не оставаться на осень и зиму в промозглом Петербурге, а отправиться на лечение в страны с более мягким и теплым климатом. Врачи единодушно высказывались за Италию или юг Франции. Однако выбор Александра I и Елизаветы пал на мало кому известный небольшой провинциальный городок Таганрог, расположенный на пустынном берегу Азовского моря.

Выбор захолустного Таганрога в качестве курорта для лечения императрицы породил массу домыслов и гипотез как у современников, так и у историков, став отправной точкой для создания широко известной легенды о превращении русского царя-самодержца в простого монаха-отшельника.

В самом деле, Таганрог не был ни курортом, ни комфортабельной виллой на берегу моря. Само внутреннее Азовское море, соединенное с Черным узким проливом, – мелководное, с заболоченными заливами – ничем не напоминает величественные прибрежные пейзажи Средиземноморья, а частые бури и влажный, холодный ветер вряд ли могли способствовать выздоровлению больной императрицы.

Близкие к императору люди терялись в догадках, чем мог привлечь царя Таганрог, в котором не только отсутствовали столь модные тогда минеральные воды, но не было даже сколько-нибудь приличных условий для жизни царской четы. Впрочем, желание императора – закон для его подданных.

Первым выезжал из столицы Александр, чтобы на месте убедиться в сделанных приготовлениях. Перед самым отъездом, 1 сентября 1825 года, император посетил могилы своих дочерей, а затем пожелал в одиночестве присутствовать на ночном богослужении в Александро-Невской лавре. После службы царь прошел к схимнику Алексию и долго беседовал с ним в полутемной келье, наполовину занятой гробом, служившим ложем благочестивому отшельнику. Выехав за заставу, император привстал в коляске и долго смотрел на Петербург, словно желая навсегда запечатлеть его в памяти.

…Елизавета Алексеевна была счастлива оставить постылый Петербург и оказаться наконец наедине с мужем, вдали от гнетущей ее суеты двора, от постоянных интриг вдовствующей императрицы.

Кортеж Елизаветы Алексеевны двигался с частыми остановками, и в Таганрог она прибыла 23 сентября 1825 года. Александр встречал жену за городом. Потом они заехали в греческий Александровский монастырь, где их ожидало духовенство и почти все жители города. Прослушав службу, супруги направились в приготовленный для них особняк.

«Затем жизнь пошла совсем помещичья, без всякого церемониала и этикета, – пишет <великий князь> Николай Михайлович. – Их Величества делали частые экскурсии в экипаже, вдвоем, по окрестностям, оба восхищались видом моря и наслаждались уединением. Государь совершал, кроме того, ежедневные прогулки пешком; трапезы тоже обыкновенно происходили без лиц свиты, словом, все время протекало так, что супруги оставались часами вместе и могли непринужденно беседовать между собой, так, как это было им приятно. Казалось, наступила пора вторичного lune de miel (медового месяца), и все окружающие были поражены таким отношением между супругами, какого никому из лиц свиты, кроме старых врачей Виллие и Штофрегена и князя П.М. Волконского, не привелось раньше наблюдать. И Александр, и Елизавета наслаждались таким образом жизнью и только сожалели, что не приходилось им до этого так проводить время в загородных дворцах и дачах окрестностей Петербурга.

 

Кто знает, может быть, все было бы по-другому, если бы не смерть, настигшая Александра Павловича нежданно-негаданно, и хоть лечение или отдых императорской семьи – обычное явление, никак не затрагивающее глобальных исторических процессов, но именно эта таганрогская история очень повлияла на течение дальнейших событий. Если бы он не умер – что было бы? Выступили бы декабристы или нет? Стал бы Николай императором? И когда, если бы стал? Или бы Россия тоже отметилась в истории царем по имени Константин Первый?..

Все это слова, и невозможно представить, что было бы, если бы… Тем более что декабристы, которые сами себя так не называли, уже готовили плаху для всей царской семьи, уже собирались выступать независимо от того, останется ли жив действующий император к моменту их выступления. Смерть царя просто ускорила процессы, которые шли независимо, сами по себе и основывались только на общей российской действительности, которая оставляла желать лучшего.

Вернемся к тексту А. Крылова:

 

Однако, несмотря на семейную идиллию, спустя несколько недель безмятежной жизни в Таганроге, Александр, уступая просьбам генерал-губернатора графа М. С. Воронцова, решил посетить южные губернии и Крым. Во время посещения Севастополя 27 октября 1825 года государь сильно простудился. Стоял теплый осенний день. Александр ехал верхом в одном мундире. Парило солнце, вдали сиренево мерцало море. Но вскоре погода резко изменилась, подул свежий ветер, и, приехав на ночлег, император почувствовал жар и озноб. В Таганрог император вернулся 5 ноября. «Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно», – отвечал он на вопросы приближенных, обеспокоенных его здоровьем. Однако ночью ему стало хуже.

 

Воронцов здесь тоже ни при чем. Как генерал-губернатор, он, конечно, хотел заманить государя в свою епархию и показать ему результаты собственных усилий по обеспечению процветания вверенного ему края. Ради чего трудится любой наместник? Не только ради пользы дела, но и себя показать.

Кстати, раз уж мы коснулись графа Воронцова, не грех припомнить Елизавету Ксаверьевну, его супругу, любовь к которой приписывается Пушкину. Это все неправда, и если внимательно вчитаться в мемуары, раскрывающие подлинные отношения между стареющей графиней и молодым поэтом, то заметим, что Пушкин всего-навсего дерзил ей, ловя на слове:

– О чем был спектакль? – спрашивала она поэта.

– Про неверную жену, сударыня, – отвечал Александр Сергеевич.

Графиня зеленела.

Пушкин знал, куда уколоть: он был прекрасно осведомлен об отношениях между Елизаветой Воронцовой и Александром Раевским. Кстати, именно Раевский виноват в том, что Пушкин дрался на одной из своих дуэлей, а также именно он являлся молчаливым (до поры) наблюдателем, как вокруг Пушкина разворачивается несправедливая сплетня о том, будто поэт Пушкин обрюхатил Елизавету Воронцову.

Честь дороже, и Раевский прекращает все сплетни одним решительным и благородным шагом. Провожая Елизавету Ксаверьевну в имение, когда ей оставаться в обществе было уже невозможно, Александр кричит ей вослед, прилюдно:

– Береги нашего малютку!

Странно пушкиноведам не знать этой истории, реабилитировавшей поэта еще тогда. Но вернемся к болезни и смерти Александра Павловича.

 

Дневник лейб-медика Якова Виллие – объективное свидетельство важного исторического события, сделанное профессионалом. «Ночь провел дурно. Отказ принимать лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий».

На следующий день лейб-медик измерял пульс, смотрел язык, после чего диагностировал лихорадку – уникальный диагноз, подразумевающий, по нынешним медицинским знаниям, несколько десятков самых серьезных недугов.

Виллие пишет: «Эта лихорадка, очевидно febris gastrica biliosa, это гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени...»

Больного с трудом уговорили принять восемь слабительных пилюль, после которых он почувствовал некоторое облегчение. Весь следующий день Александр был весел и любезен с окружающими. Но уже утром 8 ноября последовал новый приступ. Елизавета Алексеевна была близка к панике. В письме к матери чувствуется полная обреченность перед новым ударом судьбы: «Где же убежище в этой жизни? Когда думаешь, что все устроилось к лучшему и можешь насладиться им, является неожиданное испытание, лишающее возможности воспользоваться тем добром, которое окружает нас. Это не ропот – Бог читает в моем сердце, – это лишь наблюдение, тысячу раз сделанное и теперь в тысячный раз подтверждаемое событиями».

Несколько дней больной самостоятельно боролся за жизнь, упрямо отказываясь от всех лекарств. «Когда я ему говорил о кровопускании и слабительном, он приходил в бешенство и не удостаивает говорить со мною», – писал в дневнике Виллие.

Порой казалось, что больному действительно удается справиться с болезнью, – 11 ноября Елизавета Алексеевна записала: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».

Однако уже 13 ноября у Александра появилась резкая сонливость и заторможенность. На следующий день он попробовал встать, но силы оставили его, и царь потерял сознание. Придя в себя, государь твердым голосом высказал последнее желание: «Я хочу исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, но как простого мирянина. Извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству».

После принятия таинства Александр взял руку императрицы и, поцеловав, сказал: «Я никогда не испытывал большего наслаждения и очень благодарен вам за него».

Елизавета Алексеевна вместе с духовником, воспользовавшись душевным умиротворением умирающего, умоляли его не отказываться от лечения, сказав, что такое пренебрежение своим здоровьем равносильно самоубийству.

Только тогда император разрешил врачам приступить к лечению: «Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными». Медики прибегли к популярному в то время средству лечения лихорадки: за уши поставили 35 пиявок, которые оттянули немало крови, но облегчения страданий не принесли.

18 ноября Виллие пишет: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил императрицу и князя Волконского и Дибича, которые находились – первый у себя, а последний у камердинеров».

Всю ночь у больного был сильнейший жар. Елизавета Алексеевна не отходила от постели умирающего, держа его за руки.

Последние сутки император почти не приходил в сознание. В четверг 19 ноября 1825 года началась агония, к дыханию примешивались стоны, свидетельствующие о страданиях больного. Дыхание становилось все короче.

В три четверти одиннадцатого император Александр I испустил последний вздох. Ему было всего 47 лет. Елизавета Алексеевна опустилась на колени и долго молилась. Потом перекрестила императора, поцеловала его и закрыла ему глаза...

Потрясенная горем, Елизавета Алексеевна пишет в тот вечер два письма – своей матери маркграфине Амалии Баденской и вдовствующей императрице. Это вскрик смертельно раненного человека, раздавленного безысходным горем...

 

После смерти Александра. Ей самой остается немного…

 

«О, матушка! Я самое несчастное существо на земле! Я хотела только сказать вам, что я осталась в живых после потери этого ангела, страшно измученного болезнью и который, тем не менее, постоянно находил для меня улыбку или ласковый взгляд даже тогда, когда он не узнавал никого. О, матушка, матушка, как я несчастна, как вы будете страдать вместе со мною! Великий Боже, что за судьба! Я подавлена печалью, я не понимаю себя, не понимаю своей судьбы, одним словом, я очень несчастна...»

В письме к императрице Марии Федоровне она восклицает: «Наш ангел на небесах, а я осталась на земле; о, если бы я, самое несчастное существо из всех оплакивающих его, могла скоро соединиться с ним!» Эти проникновенные и искренние слова, ставшие достоянием истории, приводятся почти во всех книгах, посвященных Александру I.

 

Великодушная женщина, она простила мужу, да и «чугунной» свекрови тоже, всю череду унижений и издевательств, выпавших на ее долю. Она искренне считала, что таким образом ее испытывал Господь.

 

 

Глава 11