Михайловский дворец, где произошло убийство Павла

 

Добавим еще, что граф Валентин Платонович Зубов (1884–1969) – историк, искусствовед, доктор философии, создатель Российского института истории искусств, первый директор Гатчинского дворца-музея.

Итак, судя по приведенным В. П. Зубовым материалам о той ночи, выходит, что:

– Константин Павлович на всем протяжении событий спал и был разбужен Платоном Зубовым примерно через час после гибели Павла;

– Елизавета Алексеевна, супруга Александра, спала;

– Мария Федоровна… спала!

Начнем с последней и спросим: кто же тогда бился в заколоченную дверь в покои Павла?..

Вот слова Константина Павловича, вспоминавшего о событии:

 

Я ничего не подозревал и спал, как спят в 20 лет. Платон Зубов пьяный вошел ко мне в комнату, подняв шум. (Это было уже через час после кончины моего отца.) Зубов грубо стягивает с меня одеяло и дерзко говорит: «Вставайте, идите к императору Александру, он вас ждет!» Можете себе представить, как я был удивлен и даже испуган этими словами. Я смотрю на Зубова: я был еще в полусне и думал, что мне все это приснилось. Платон грубо тащит меня за руку и поднимает с постели. Я надеваю панталоны, сюртук, натягиваю сапоги и машинально следую за Зубовым. Я имел, однако, предосторожность, захватить с собой мою польскую саблю, ту самую, что подарил мне князь Любомирский в Ковно. [15] Я взял ее с целью защищаться в случае, если бы было нападение на мою жизнь, ибо я не мог себе представить, что же произошло.

Вхожу в переднюю моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, и Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги. В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах, как и императрица Елизавета. Тогда только я узнал об убийстве моего отца. Я был до такой степени поражен этим ударом, что сначала мне представилось, что это был заговор извне против всех нас. В эту минуту пришли доложить моему брату о претензиях моей матери. Он воскликнул: «Боже мой, еще новые осложнения!» Он приказал Палену пойти убедить ее и заставить отказаться от идей, по меньшей мере странных и весьма неуместных в подобную минуту. Через некоторое время вернулся Пален и увел императора, чтобы показать его войскам. Я последовал за ним, остальное вам известно.

 

Хорошо, Константин Павлович спал. А что Александр Павлович? Ведь брат застал его «лежащим на диване в слезах»… Виновен! Да, он не мог уснуть! Вероятно, никто больше не виновен в цареубийстве – только он: ведь все сладко спали…

Читаем:

 

Чарторыйский, который, скорее всего, слышал рассказ самого Александра, писал: «Великому князю Александру уже было известно, что в эту ночь его отцу будет предложено отречение от престола... Великий князь, не раздеваясь, бросился на постель. Ночью, в начале первого часа раздался стук в его дверь, и на пороге появился граф Николай Зубов, в беспорядочном костюме, всклокоченный, с диким, блуждающим взором, с лицом, изменившимся под влиянием вина и только что совершенного злодеяния. Он подошел к великому князю и глухим голосом сказал: «Все совершено». – «Что такое? Что совершилось?» – спросил с испугом Александр. Великий князь плохо слышал и, быть может, боялся понять эти слова; со своей стороны, Зубов тоже не решался высказаться прямо, что совершилось. Это несколько продолжило объяснение. Великий князь был так далек от мысли о смерти отца, что не допускал даже возможности такого исхода. Наконец, он обратил внимание, что в разговоре Зубов, не изъясняясь прямо, все время называл его «государь» и «ваше величество»... Тогда наконец Александр (рассчитывавший быть только регентом империи) понял ужасную истину и предался самой искренней неудержимой печали». По другим сведениям, первым, кто принес Александру это известие, был Пален. Он будто бы встал на колени перед новым государем, и тот с ужасом понял все.

 

Ну, вроде бы хоть Александр Павлович только задремал… Какое однако сонное царство эта императорская семья!

В. П. Зубов делает вполне логический вывод о том, что Константин, вероятнее всего, все-таки не был посвященным в дела заговорщиков, и что именно для него все случившееся было и впрямь неожиданной новостью:

 

Многое говорит о том, что Константин сказал правду. Несмотря на свой вспыльчивый, жестокий, невыносимый характер, он в глубине своего сердца был все же человеком прямым и честным. Весьма возможно, что осторожный Пален отсоветовал наследнику престола посвящать в заговор брата, предвидя его резкое несогласие и возможное противодействие. Неутолимая ненависть Константина к убийцам своего отца, слова, сказанные им полковнику Саблукову спустя несколько дней после событий: «Скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат мой может царствовать, если это ему нравится, но если бы престол когда-нибудь должен был перейти ко мне, я наверно бы от него отказался», – фраза, услышанная де-Сангленом утром 12 марта в Зимнем дворце, которую Константин громко произнес, глядя на группу цареубийц: «Я бы всех их повесил», и, last not least, [16] его поведение в 1825 г., когда после смерти императора Александра ему действительно достался престол и он от него решительно отказался, вынудив принять корону своего младшего брата Николая, – все эти штрихи, кажется, исключают участие Константина в заговоре. Тем не менее, остаются отдельные факты, позволяющие все же предполагать, что он, пусть и в значительной мере неосознанно, соприкасался с известными событиями. Что означает его приказ полковнику Саблукову, эскадрон которого в этот день должен был нести караул в замке, дежурить вне очереди по полку, вопреки уставу службы? Что означает его замешательство, когда Саблуков вечером явился к нему с рапортом, а Александр прокрадывался к брату «как испуганный заяц», и император неожиданно вошел в комнату? Можно, правда, сказать, что это влияние домашнего ареста, [17] но это не очень убедительно. Что означают слова слуги Константина о перышке в стакане воды? [18] Что означает вопрос, заданный Александром Саблукову в присутствии брата: «Так вы ничего не знаете?» И что, наконец, означает собственноручная записка Константина, которую получил полковник Саблуков несколькими минутами позднее часа ночи через собственного ездового великого князя, спешно нацарапанную взволнованным почерком: «Собрать тотчас полк верхом, с полной амуницией, но без поклажи, и ждать моих приказаний»? Гонец на словах добавил: «Его высочество приказал мне передать вам, что дворец окружен войсками и чтобы вы зарядили карабины и пистолеты боевыми патронами». Этот приказ противоречил приказу Павла, согласно которому полк должен быть готов с поклажей.

 

Великий князь Константин Павлович

 

Остаться на том, что Константину было ничего не известно, мы действительно не можем: уж очень много предварительных намеков наговорил и наделал Константин. Так что, возможно, становятся более достоверными слова Палена Павлу об участии в заговоре обоих наследников. Судя по воспоминаниям самого Палена, мы знаем, каково потом вспоминается участникам событий о своем в нем участии. Вероятно, это даже не совсем осознанное желание обелить самого себя, а обыкновенный закон психологии – выглядеть в как можно более выгодном свете.

А что ж Елизавета Алексеевна, любимица всея Руси? Как мы помним, она сидела вместе со всем семейством, то ли зная, то ли нет, то ли понимая, то ли нет, что именно происходит там, в покоях императора… А вот ее собственноручное признание:

 

Молодая императрица Елизавета описала первые минуты после смерти Павла в письме на французском языке своей матери, маркграфине Амалии Баденской, урожденной принцессе Гессенской, сестре первой супруги Павла: «Невозможно описать столпотворение, когда все сбежались к великому князю. Радостные крики до сих пор звучат у меня в ушах. Я была в своей комнате и слышала сплошной крик «ура». [19] Вскоре после этого великий князь пришел ко мне и объявил о смерти своего отца. Боже! Вы не можете себе представить, какое отчаяние охватило нас, я никогда не думала, что мне придется пережить такие ужасные мгновения».

 

Как видите, она тоже покривила душой: как и все «виноватые», она вдруг оказалась «в своей комнате». Но, заметьте, Елизавета Алексеевна не спала! Хотя бы в этом призналась… Здесь объяснение более щадящее. Да, она могла и не быть в своей комнате, но ведь великая княгиня (на момент писания письма – уже императрица) пишет родной матери, и это все объясняет: зачем матушке знать, что она вместе с мужем слышала, как в покоях Павла убивают действующего императора?! Плюс она «продает» Константина, не догадываясь, о чем тот позже станет «вспоминать»: после криков «ура» он пришел к ней «вскоре». Сам Константин говорит, что проспал у себя целый час…

Но сколько реабилитирующих воспоминаний о Марии Федоровне! Рассказана целая эпопея, в которой и ее истерика, и проявления неадекватного поведения, и жажда власти (ну как же, ведь все слышали «Царствовать хочу!» – не отвертеться), и заспанность, и непонимание вообще всего происходящего… Мне кажется, Валентин Зубов даже сам во все это, им рассказанное, поверил. С другой стороны, он-то опирался не на логику, которая всегда отыщет в нескольких историях, рассказанных об одном и том же, но с разными фактами, те включения, которые сделаны или для чего-то, или позже с чужих слов, или «восстановлены» из ничего, но обязательно в пользу того, о ком речь: он опирался на мнимую документальность – ведь это все воспоминания современников. Здесь, кажется, изрядно потрудилось много мемуаристов.

Прежде чем поведать историю ночного поведения Марии Федоровны по версии В. П. Зубова, немного отвлекусь и расскажу один очень показательный случай из пушкиноведения. Вспомним, что В. П. Зубов, сколь бы он ни старался быть объективным, пользовался в основном мемуарами, имеющими хождение в эмиграции. Возможно, до 1963 года какие-то из них не были известны нашим исследователям, и потому книга В. П. Зубова явилась в какой-то степени откровением для историков. Так вот в 1993 или 1994 году в числе слушателей Высших литературных курсов я встречался с Владимиром Беляевым – историком из Сан-Франциско. Нас, писателей, многое тогда интересовало. Несмотря на перестроечный вал литературы, который к тому времени уже четко разделился, условно говоря, на «белый» и «красный» (а многие считали, на «демократический» и «коричневый»), нам все еще не хватало информации. Вернее, не «все еще», а «уже». И не столько информации, сколько ее объективности. Мы задавали американскому автору множество вопросов. Помню свои – про Ивана Солоневича и народную монархию, а также про Пушкина.

И вот как раз по Пушкину американец (он очень давний эмигрант и попал в Сан-Франциско еще после войны, то есть не относится к той волне, которая поднялась в конце 1960-х – начале 1970-х) дал столь поразительную информацию, что мне и некоторым моим однокурсникам стало не по себе. Общему пушкиноведению эта информация не добавила ничего принципиально нового и ничего не убавила, но вот ее содержание. Оказывается, по мнению американских пушкинистов, после того как Николай I принял Пушкина в сентябре 1826 года и задал ему тот самый сакраментальный вопрос, о котором мы все прекрасно помним, после ответа Пушкина на этот вопрос и после того как Николай заявил в узком кругу: «Сегодня я беседовал с умнейшим человеком России», – а также после того как царь сам вызвался быть цензором поэта (тем самым связывая его по рукам и ногам), – он якобы настолько сблизился с Пушкиным, что ежедневно ждал его на своих прогулках по Летнему саду (не помню точно, но имя парка здесь не имеет значения). И якобы Пушкин принимал участие во множестве этих прогулок, где им никто не мешал, а главное, никто не мог их подслушать. Эти прогулки продолжались по несколько часов – представьте, ежедневно!.. И Николай больше слушал, чем говорил. Он внимал Пушкину!!!

На этом невероятная история отношений государя и поэта не заканчивается. С точки зрения американских пушкиноведов, и у них имеются на то весомые доказательства, Николай в большинстве интересующих его проблем принимал сторону Пушкина и поступал, как скажет Пушкин. Интересно? Еще как!

И вот вывод тамошних пушкинистов: около десятилетия, с 1826-го и по 1836-й, страной фактически правил Александр Сергеевич Пушкин. Пока не был убит на дуэли.

Едва услышав такой ответ эмигранта послевоенной волны, я понял: у меня к нему больше нет вопросов. В более идиотские дебри в том же пушкиноведении очень трудно забрести. Как бы ни было слабо советское и российское пушкиноведение, какие бы неверные направления оно ни выбирало, – его удерживал от подобной несуразности, как ни странно, классовый подход, десятки лет считавший Пушкина, написавшего оду «Вольность», едва ли не большевиком. Очень способствовало этому и то, что Пушкин честно ответил царю: да, я был бы на площади, с ними (то есть с декабристами). А поскольку Ленин считал декабристов первой революционной ласточкой, ибо именно они «разбудили Герцена», то кто же был в наших глазах Пушкин, как не первый революционер? И наплевать было на то, что он был бы на площади отнюдь не из-за своих убеждений, а просто потому что все его друзья, в том числе очень ценимый им Рылеев, были там.

Но ходить хвостом за царем и нашептывать ему линию поведения на сегодня или завтра наутро – это вовсе не в правилах нашего свободолюбивого поэта. Вероятно, когда-то он и столкнулся на аллее с государем и даже, может быть, и провел с ним на прогулке пусть даже несколько часов, но случай этот единичен, если имел место быть вообще. Делать из него целую теорию – это надо иметь американские мозги.

Трагедия Пушкина организована царем, и только царем. Он не простил ему его Истории России, которую Пушкин писал всю свою жизнь. Пушкин начал не с Рюрика и не с Ивана Грозного, и даже не с Петра, над которым откровенно издевался в своих вторых планах и иносказаниях. Он описал историю в основном трех царствований – Екатерины, Павла и Александра Павловича. Причем написана она околично и зашифрована в описанных событиях, часто наводящих туман на само произведение (как, к примеру, «Сон Татьяны» из «Евгения Онегина»), героях и рукописных рисунках, впервые расшифрованных только Кирой Павловной Викторовой в книге, которую она писала более 30 лет и опубликовала почти перед самой смертью. К счастью, у нее уже имеются продолжатели, расшифровавшие Пушкина дальше, и эти расшифровки еще более полно обвиняют именно Николая Первого в организации убийства и изощренной мести, обрушившихся на Пушкина. Более кровожадного и коварного царя, чем Николай Палкин, в русской истории не было, несмотря на то что были и более кровавые периоды в нашей истории. Я обязательно уделю немного места этому бастарду на троне…

Здесь же, в европейской эмиграции, как выясняется, с помощью В.П. Зубова шла усиленная реабилитация Марии Федоровны, матери Николая I. Недаром книга была опубликована в 1963 году именно на немецком языке: кто более всего был рад этой реабилитации, как не земляки Софии-Доротеи? Да, человеческие слабости ей прощались, тем более что из песни слова не выкинешь: «Царствовать хочу!» Но гораздо более важно то, что о заговоре она якобы и понятия не имела: не состояла, не была, не участвовала…

Вспомним, что народ искренне любил своего коротконогого уродца, и вся армия стеной стояла за него (мы это увидим из текста В. П. Зубова). Они бы не погнушались растерзать императрицу, если бы хоть доля правды просочилась в низы. Тогда не было бы «культурного» стояния на Петровской площади, а Россия получила бы «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», причем начатый не где-то на яицких берегах кучкой недовольных, а в столице и регулярными воинскими силами. Все вовремя погасили. Мы увидим, что главное слово, произносимое на всякий лад и тон той зловещей ночью, было: «Тише!»

Могиле Павла народ, интуитивно разобравшийся в ситуации, поклонялся еще долго – до самого 1917 года. Обездоленные, обманутые и притесняемые сильными читали ему молитву, и в церковных записях за весь XIX век зафиксировано более 300 случаев, когда Павел помогал: 300 православных чудес – это серьезно. Если бы не революция, он бы успел быть канонизирован как святой. А в эмиграции до сей поры ему возносят молитвы.

Итак, что же мы находим в книге В. П. Зубова про Марию Федоровну? Вот что (курсив мой).

 

Недалеко от комнаты, в которой был убит Павел, в своей спальне мирно спала императрица Мария Федоровна (на плане предположительно № 16). Скоро ей предстояло страшное пробуждение. Важнейшими источниками об этих утренних часах являются уже упоминавшееся письмо молодой императрицы Елизаветы к своей матери, рассказ княгини Дарьи фон Ливен, невестки воспитательницы императорских детей Шарлотты-Екатерины Карловны фон Ливен и различные высказывания Бенигсена, к которым все же нужно относиться с большой осторожностью. Графиня Ливен непосредственно принимала участие в событиях, поэтому сообщение ее невестки, слышавшей от свекрови ее собственный рассказ, является самым надежным источником. [20] Все остальные сведения служат в большей или меньшей степени лишь дополнением.

Пошел ли Пален к императрице-матери, а точнее сказать, к главной воспитательнице, по собственной инициативе или по приказу Александра, было ли это до принесения присяги войсками или после, с точностью установить невозможно. Пален без всяких предосторожностей вошел в комнату графини, разбудил ее и сразу же объявил ей, что императора постиг апоплексический удар и чтобы она сообщила это известие императрице. Графиня приподнялась с постели и тотчас вскрикнула: «Его убили!» – «Ну да, конечно! Мы избавились от тирана». Она с омерзением оттолкнула графа Палена и только промолвила: «Я знаю свои обязанности». Согласно семейному преданию Ливенов, между ними произошел разговор на немецком языке.

Графиня: «Что вы хотите?»

Пален: «Я пришел от императора Александра».

Графиня: «Что же вы сделали с другим?»

Комнаты младших детей императора, а следовательно, и графини располагались на третьем этаже и находились, таким образом, далеко от покоев императрицы. Ей нужно было пересечь много залов, чтобы добраться до них. Пост, расположенный внизу лестницы, скрестил штыки. Но графиня была женщиной смелой и пользовалась уважением. Еще находясь наверху, она приказала освободить ей дорогу, и солдаты повиновались. В каждом помещении она натыкалась на такие же препятствия, но умело их устраняла. В последнем зале, который открывал доступ с одной стороны к покоям императора, а с другой – к апартаментам императрицы (вероятно, так называемая галерея Рафаэля, на плане № 1), запрет был строже. Караул здесь был многочисленнее и решительнее. Графиня вскричала: «Как вы смеете меня задерживать? Я отвечаю за детей императора и иду с докладом к государыне о великом князе Михаиле, которому нездоровится. Вы не смеете мешать мне в исполнении моих обязанностей». После некоторых колебаний офицер уступил.

 

Александра Павловна, дочь Павла Петровича

 

Она вошла к императрице и, прямо подойдя к ее кровати, разбудила ее и предложила встать. Императрица, вскочив спросонья, перепугалась и воскликнула: «О, я уверена, что Александра умерла!» [21] – «Нет, государыня, не она». – «Боже мой, случилось что-нибудь с Михаилом?» – «Великому князю Михаилу лучше, он спокойно спит». – «Кто-нибудь из других детей заболел?» – «Нет, все здоровы». – «Вы, верно, обманываете меня, Катарина?» – «Нет, нет, только вот государь очень плохо себя чувствует». Императрица не понимала. Госпожа Ливен сказала ей, что его больше нет в живых. Императрица посмотрела на нее блуждающими глазами и словно не хотела понять истины. Графиня решительно произнесла: «Ваш супруг скончался. Просите Господа Бога принять усопшего милостиво в лоно свое и благодарите Господа за то, что он вам столь многое оставил». Тут императрица соскочила с постели, упала на колени и предалась молитве, но довольно машинально, скорее по усвоенной привычке верить и следовать всем словам госпожи Ливен, которая обладала большим авторитетом у нее, как и у всех. Через несколько мгновений, однако, Мария Федоровна начала сознавать постигшую ее потерю, а когда поняла все, лишилась чувств. Сбежалась прислуга, позвали доктора, и ей тотчас же пустили кровь. Александр, извещенный о состоянии матери, захотел к ней войти, но графиня воспротивилась этому, опасаясь этой первой встречи в присутствии свидетелей. Правда, все другие мемуаристы умалчивают об этой попытке молодого императора, поэтому это сообщение следует воспринимать с осторожностью. Однако императрица Елизавета, появившаяся в этот момент, была пропущена графиней Ливен к своей свекрови. Елизавета и великая княгиня Анна, супруга Константина, находились, вероятно, рядом с Марией Федоровной во все время последующих событий.

Когда к овдовевшей императрице окончательно вернулось сознание, она с криком потребовала, чтобы ее допустили к покойному супругу. Ее убеждали, что это невозможно. Она воскликнула: «Так пусть же и меня убьют, но я хочу его видеть!» С этими словами она босиком, без чулок бросилась к апартаментам императора, графиня Ливен успела только накинуть ей на плечи салоп. Но дверь, соединявшая их покои, была закрыта; [22] кроме того, здесь находился пикет Семеновского полка под командованием или капитана Александра Волкова (двоюродного брата полковника Саблукова), или поручика Константина Марковича Полторацкого, или, наконец, Ридигера, ставшего позже графом и генералом. Первого из них императрица хорошо знала и неоднократно оказывала ему протекцию. В ужасном волнении, с распущенными волосами она кричала: «Пустите меня, пустите меня!» Гренадеры скрестили штыки, а офицер объяснил, что на это нет позволения. По свидетельству некоторых очевидцев, императрица дала пощечину Полторацкому. Однако представить истинную картину событий, разыгравшихся вокруг императрицы-матери, из разноречивых свидетельств очевидцев теперь невозможно. Они все противоречат друг другу в деталях и в описании последовательности событий. Неразбериха и волнение были просто чудовищны, поэтому никто не мог ясно представлять ход происходившего. Императрица Елизавета писала так: «...Беспорядок был, как во сне. Я просила совета, говорила с людьми, с которыми, может быть, никогда в жизни говорить не буду. Я умоляла императрицу успокоиться, делала тысячу вещей одновременно, принимала сто решений». В этой сутолоке происходило невероятное, когда юная императрица обняла свою свекровь, чтобы поддержать ее, она почувствовала, как кто-то жмет ей руку и покрывает поцелуями, со словами: «Вы наша матушка, наша государыня!» Обернувшись, она увидела совершенно незнакомого ей офицера, который был пьян.

Но совершенно определенно, что наряду со скорбью, которая почти сводила императрицу с ума, у нее преобладала другая мысль. От принца Евгения мы уже знаем, что некоторые ее друзья пробуждали в ней представление, что в случае возможного свержения Павла она может взять на себя ту роль, которую сыграла Екатерина в 1762 г. Однако императрица заблуждалась относительно своего собственного влияния: ни ее внешность, ни ее внутренняя сущность не имели той суггестивной силы, которая околдовывает, захватывает людей, подчиняет их себе, и чем в такой высокой степени обладала Екатерина. Марию Федоровну почитали как женщину, как супругу императора, но до слепого следования за ней было очень далеко. Ее плохое знание русского языка также мешало ей производить нужное впечатление на солдат. Кроме того, Екатерина сама стояла во главе заговора, который она же организовала, в то время как Мария рассчитывала на государственный переворот, совершенный другими, из которого она хотела извлечь выгоду для себя.

Как известно, среди проявлений ее горя вдруг прозвучала фраза, сказанная по–немецки: «Я хочу править!» Когда Марии Федоровне не удалось пройти через дверь, соединявшую ее покои с апартаментами императора, она попыталась попасть в них окружным путем через другие залы. Но повсюду она натыкалась на посты, которые преграждали ей путь. Пален предусмотрел все. Видимо, в этот момент она должна была достичь небольшого треугольного двора (на плане № 32), куда выходила лестница из ее покоев и в который вошли заговорщики, чтобы попасть на винтовую лестницу, ведущую к комнатам Павла. Императрица надеялась попасть на эту лестницу, но и она тоже находилась под охраной. Марию сопровождали обе ее невестки. В обращении императрица металась между мольбами и угрозами. На одном из постов она опустилась на пол и обняла колени солдат. Они, рыдая при виде ее горя, подняли ее с колен и сказали: «Матушка, мы тебя любим, ни тебе, ни твоим детям мы не сделаем вреда, но не смеем тебя пропустить». На другом посту воскликнула, что она коронована, что ей подобает царствовать, а ее сыну принести ей присягу. По другим сведениям, она несколько раз повторила гренадерам: «Что же, раз нет более императора, который пал жертвой злодеев и изменников, то теперь я ваша императрица, я одна ваша законная государыня! Защищайте меня и следуйте за мной!» В одном месте офицер был вынужден остановить ее за руку…

 

Нестыковка и несуразица. Когда разбудили Марию Федоровну, «Александр, извещенный о состоянии матери», попытался войти к ней. Как, кем и о чем он был извещен? Кто, кроме присутствующей фон Ливен, ее невестки и двух великих княгинь, одна из которых уже стала императрицей, присутствовал при «пробуждении» Марии Федоровны? Наоборот, Александр мог послать к матери Елизавету Алексеевну, а Константин – супругу Анну Федоровну, чтобы по-женски оказать ей помощь при получении ею известия о смерти Павла. По-настоящему он захотел пойти к матери только тогда, когда узнал, что она кричит уже набившую нам оскомину фразу о желании царствовать. «О боже, еще и с этим разбираться!» – сказал новоиспеченный император в присутствии брата Константина и многих других заговорщиков. Вот тогда и мог попробовать войти к матери. Но неужели ему больше нечего было делать в ту минуту, когда сам Пален отправился извещать императрицу?

Дальше происходит еще более интересное, а именно – разворачивается знакомый нам театр Софии-Доротеи с плохо поставленными сценами и фальшивой игрой. Никаких курсивов тут уже не нужно, ибо сам текст говорит за себя.

 

Солдаты проявляли к ней трогательное отношение. Один гренадер по фамилии Перекрестов подошел к ней со стаканом воды, но она в испуге оттолкнула его. «Не бойтесь, матушка, вода не отравлена!» Он отхлебнул часть сам и предложил ей остальное. Эта сцена рассказывается и по-другому: когда императрица спустилась в маленький двор, за ней следовала камерфрау с графином воды и стаканом. Во дворе императрице сделалось дурно, камерфрау предложила ей выпить воды и налила стакан. Вдруг Перекрестов, спокойно стоявший в некотором отдалении, закричал: «Стой! Кто это с тобой, матушка?» Камерфрау испугалась и сказала: «Это императрица». – «Знаю, – отвечал солдат, – выпей ты сперва этой воды». Она выпила. «Хорошо, хорошо, – сказал Перекрестов, – теперь можешь наливать».

Императрица Елизавета описывает состояние своей свекрови следующим образом: «...Так провели мы всю ночь, – она перед запертой дверью, ведущей на потайную лестницу, уговаривая солдат, которые не хотели ее пропустить, браня офицеров, подоспевшего врача, словом, всех, кто к ней приближался. Она была в бреду, и это вполне естественно. Анна и я умоляли офицеров пропустить ее хотя бы к ее детям, но они то ссылались на приказы, которые получили (Бог весть чьи, в такие моменты все приказывают), то взывали к доводам рассудка...» Наконец Марию Федоровну удалось увести в покои молодой императрицы.

 

Жаль, что я пообещал ничего не выделять курсивом. Если помните, речь шла об утреннем пробуждении Марии Федоровны, а тут Елизавета Алексеевна проговаривается: «Так провели мы всю ночь». То есть, выходит, после убийства Мария Федоровна легла в своей комнате – и тут же, в течение каких-то минут к ней явилась фон Ливен с докладом о том, о чем императрица и так знает. То есть если она даже и не участвовала в заговоре, но в дверь-то к Павлу билась! Следовательно, либо почувствовала, что там что-то происходит, раз услышала крики, либо точно знала, что там уже произошло. Тем более что Елизавета Алексеевна упоминает о криках «ура!», говоря о себе и своем присутствии в своей комнате. Но продолжим:

 

Пален ли или Бенигсен, кто из них первым подошел к посту, чтобы уговорить императрицу, установить точно невозможно, более вероятно, что это был Бенигсен, появившийся в тот момент, когда она опустилась перед караулом на пол. Он почтительно поднял ее и сказал ей, что если она непременно желает увидеть умершего императора, то, по крайней мере, не должна разговаривать с солдатами. С возмущенным достоинством она сказала ему в ответ: «Вы думаете, что вы в Париже, где капитулируют перед подданными?» – отвернулась от него и начала искать другой путь. Впрочем, вполне возможно, этот рассказ является лишь другим вариантом собственного сообщения Бенигсена о его беседе с императрицей. По его словам, он должен был явиться к Марии Федоровне, когда она находилась в покоях Елизаветы, и по поручению императора посоветовать ей покинуть замок и отправиться в Зимний дворец.

Он пишет: «Увидев меня, ее величество спросила, мне ли поручено командовать здешними войсками. На мой утвердительный ответ она осведомилась с большой кротостью и спокойствием душевным: «Значит, я арестована?» – «Совсем нет, возможно ли это?» – «Но меня не выпускают, все двери на запоре». (Бенигсен, когда узнал, что Мария Федоровна находится у своей невестки, велел закрыть двери ее покоев.) – «Ваше величество, это объясняется лишь необходимостью принять некоторые меры предосторожности для безопасности императорской фамилии, здесь находящейся, или тем, что могут еще случиться беспорядки вокруг замка». – «Следовательно, мне угрожает опасность?» – «Все спокойно, ваше величество, и все мы находимся здесь, чтобы охранять особу вашего величества». Тут я хотел воспользоваться минутой молчания, чтобы исполнить данное мне поручение. Я обратился к императрице со словами: «Император Александр поручил мне...» Но ее величество прервала меня словами: «Император! Император Александр! Но кто провозгласил его императором?» – «Голос народа!» – «Ах! Я не признаю его, – понизив голос, сказала она, – прежде чем он не отдаст мне отчета о своем поведении». Потом, подойдя ко мне, ее величество взяла меня за руку, подвела к дверям и проговорила твердым голосом: «Велите отворить двери, я желаю видеть тело моего супруга! – И прибавила: – Я посмотрю, как вы меня ослушаетесь!» Тщетно я призывал ее к сдержанности, говорил ей об ее обязанностях по отношению к народу, обязанностях, которые должны побудить ее успокоиться, тем более что после подобного события следует всячески избегать всякого шума. Я сказал ей, что до сих пор все спокойно как в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка, и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем со следующими словами, произнесенными довольно тихо: «О, я вас заставлю раскаяться». Смысл этих слов не ускользнул от меня. Минута молчания и, быть может, размышления вызвали несколько слез. Я надеялся воспользоваться этой минутой растроганности. Я заговорил опять, стал побуждать ее к умеренности и уговаривать покинуть Михайловский замок и ехать в Зимний дворец. Здесь молодая императрица поддержала мой совет с той кротостью и мягкостью, которые были так свойственны ей одной, любимой всеми, кто имел счастье знать ее, и обожаемой всей нацией. Императрица-мать не одобрила этого шага и, обернувшись к невестке, отвечала ей довольно строгим тоном: «Что вы мне говорите? Не мне повиноваться! Идите, повинуйтесь сами, если хотите!» Это раздражение усиливалось с минуты на минуту. Она объявила мне, что не выйдет из дворца, не увидав тела своего супруга.

 

Из выделенного курсивом в данном отрывке текста следует прокомментировать только последнее выражение «обожаемая всей нацией». Действительно Елизавета Алексеевна своею кротостью, своим обаянием (да и своим умом) завоевала любовь большинства. В наше время уже трудно представить, что вот так бывает при отсутствии средств массовой информации, но именно так было, и в народе из уст в уста и от сердца к сердцу передавалась эта удивительная любовь.

Об этой уникальной русской императрице речь у нас еще впереди. Как и об отношении к ней «чугунной» императрицы Марии Федоровны, ее свекрови.

А весь сыр-бор, из-за которого не пропускали Марию Федоровну взглянуть на почившего императора, состоял в том, что лицо его и тело были изуродованы. Накануне утром, глядясь в зеркало, Павел заметил, что оно очень странно исказило его отражение – будто свернуло ему шею. Так, собственно, произошло и в действительности через каких-то восемнадцать часов. Правда, еще и лицо императора было изуродовано кровоподтеками и гематомами, на виске была большая рана от удара золотой табакеркой. Такого Павла показывать Марии Федоровне не решился бы никто. Все это время над его лицом и телом колдовали врачи и художники, чтобы как-то загримировать труп и придать ему вид «естественной смерти», но никак не насильственной.

Коцебу свидетельствует, что Платон Зубов также пытался уговорить императрицу покинуть замок. Она бросила ему в ответ: «Чудовище! Варвар! Тигр! Жажда власти подвигла вас на убийство вашего законного государя. Вы властвовали при Екатерине II; вы хотите властвовать над моим сыном!» Потом она недвусмысленно заявила, что не тронется с места: «Я умру на этом месте».

 

Великая княгиня Елизавета Алексеевна

 

В пять часов утра появился военный министр фон Ливен, сын воспитательницы императорских детей. Он ускорил приготовления усопшего к «показу». На Павла надели мундир и треуголку, глубоко надвинув ее, чтобы скрыть рану на виске, тело положили на походную кровать.

Далее В. П. Зубов роняет странную для его повествования фразу: «Между тем Бенигсен решил попросить Палена прибыть в замок, так как он имел счастье лучше знать императрицу-мать». Куда и зачем Пален удалился из замка, если все уже произошло? А был ли он в замке до этого? Время уже перевалило за пять часов утра… И разве не сам автор рассказывал нам совсем недавно о пробуждении императрицы, говоря, что именно Пален разбудил княгиню фон Ливен? Проснулась ли императрица к тому времени или все описанное выше происходило после пяти утра?

Винить здесь автора нет никакого смысла: он просто окончательно запутывается в чужой лжи, сам при этом стараясь быть предельно точным и, конечно, объективным. Однако ослиные уши постоянно высовываются то из одной прорехи, то из другой.

Впрочем, история о прибытии Палена, вероятнее всего, гораздо более поздняя, чем сами воспоминания, цитированные В. П. Зубовым прежде. Обратите внимание на явно привнесенную патетику приводимого диалога, и все станет на свои места:

 

Императрица устроила ему [23] жесткую сцену. Но он хладнокровно выдержал все ее гневные излияния. Как только она его увидела, она вскричала: «Что здесь произошло?» – «То, что уже давно можно было предвидеть». – «Кто же зачинщики этого дела?» – «Много лиц из различных классов общества». – «Но как могло это совершиться помимо вас, занимающего пост военного губернатора?» – «Я прекрасно знал обо всем и поддался этому, как и другие, во избежание более великих несчастий, которые могли бы подвергнуть опасности всю императорскую ф