Отсчет пошел на недели и дни

 

Сейчас, из глубины прошедших лет, последние предвоенные недели кому-то кажутся цепью сплошных просчетов и непоправимых ошибок, допущенных Сталиным и вообще всем советским государственным и партийным руководством. Мол, многое можно было сделать иначе и тогда события развивались бы совершенно в ином русле – не было бы столь тяжелых потерь в первоначальный период Великой Отечественной войны. Неоспоримая логика и определенный резон в такой постановке вопроса, безусловно, есть. Однако, если оценивать ситуацию в более широком контексте, то лично мне кажется, что за несколько оставшихся до войны недель радикально изменить что-либо едва ли было возможно. Конечно, войска встретили бы противника более организованно, не было бы столь колоссальных потерь в авиации, отступление осуществлялось бы более организованно и т.д. Однако в принципиальном плане удар немцев являлся столь мощным и хорошо подготовленным, что сдержать его тогда Советская Россия оказалась неспособной. Ошибки и просчеты сыграли свою роковую роль, но не они определяли ход войны на первом ее этапе. Данное утверждение, разумеется, не имеет ничего общего с попытками обелить Сталина и умалить степень его вины за неудачи начального периода.

Полагаю, что прав был Молотов, когда, касаясь просчетов в определении срока нашествия Германии на Советскую Россию, сказал следующее: «Да, просчет. Но июнь один уже прошел. Июнь 40-го прошел, и это настраивало на то, что пройдет и июнь 41-го. Тут был некоторый недоучет, я считаю. Готовились с колоссальным напряжением, больше готовиться, по-моему, невозможно. Ну, может быть, на пять процентов больше можно было сделать, но никак не больше пяти процентов. Из кожи лезли, чтоб подготовить страну к обороне, воодушевляли народ: если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы! Ведь не заставляли засыпать, а все время подбадривали, настраивали. Если у всех такое напряжение было, то какая-то нужна и передышка…»[302]

Сам Сталин, превосходно знавший русскую историю и историю нашествия Наполеона на Россию, также питал иллюзии, что Гитлер в связи с операциями на Балканах и в целом войной с Англией повременит с нападением на Советский Союз. С чисто климатических и географических соображений подобное нападение следовало производить не позже июня, поскольку в затянувшейся кампании свою роль начнут играть факторы географии и климата – огромные пространства, слабо развитая сеть дорог и коммуникаций, осенняя распутица, а затем и пресловутые русские морозы. Но Сталин не учел – да и не мог по природе вещей учесть – одно исключительно важное обстоятельство: фюрер планировал вести не обычную войну, а блицкриг. Видимо, Сталину и в голову не могла прийти такая шальная мысль, что германский фюрер намеревался разгромить Советский Союз в считанные месяцы, а то и недели, как это удалось ему в войне против западноевропейских стран. Опыт Франции вскружил лидеру третьего рейха голову, и он окончательно утратил способность мыслить трезво и реалистически. Что касается Сталина, то ему трудно поставить в вину самонадеянность Гитлера, хотя занимаемое им положение требовало учитывать не только возможное, но и невозможное. Здесь им была совершена крупная военно-политическая и стратегическая ошибка.

Конечно, советский вождь делал все, чтобы хотя бы еще на месяц оттянуть начало войны. А это было равнозначно тому, что начало неизбежной войны откладывается на год, если учесть сказанное выше. Но, увы, это было выше его сил и возможностей. Но нужно сказать, что им предпринимались все меры, чтобы добиться этого.

Явным и довольно симптоматичным в этом плане было назначение Сталина главой советского правительства – Председателем Совета Народных Комиссаров. Это решение Политбюро было принято 4 мая 1941 г. Оно называлось «Об усилении работы Советских центральных и местных органов». Текст его гласил:

«I. В целях полной координации работы советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе, а также для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, – ПБ ЦК ВКП(б) единогласно постановляет:

1. Назначить тов. Сталина И.В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В.М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию ПБ ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А.А. заместителем тов. Сталина по секретариату ЦК, с освобождением его от обязанности наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

4. Назначить тов. Щербакова А.С. секретарем ЦК ВКП(б) и руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с сохранением за ним поста первого секретаря Московского обкома и горкома ВКП(б).

II. Настоящее решение Политбюро ЦК ВКП(б) внести на утверждение Пленума ЦК ВКП(б) опросом»[303].

7 мая 1941 г. ПБ утвердило также состав Бюро СНК в составе Председателя СНК Союза ССР тов. Сталина И.В., первого заместителя председателя СНК СССР тов. Вознесенского Н.А., заместителей Председателя СНК СССР т.т. Молотова В.М., Микояна А.И., Булганина Н.А., Берия Л.П., Кагановича Л.М., Мехлиса Л.З. и тов. Андреева А.А.[304]

Прежде чем прокомментировать это назначение Сталина и привести различного рода оценки этого акта со стороны как немцев в то время, так и некоторых биографов вождя, хочу отметить одно бросающееся в глаза обстоятельство: Молотов, будучи на протяжении длительного времени вторым по значению человеком в сталинской иерархии, был назначен не первым заместителем предсовнаркома, а просто заместителем, тогда как Вознесенский стал единственным первым замом. Это наглядно выражало определенное охлаждение вождя к своему верному соратнику. И дело не только в проявлявшейся порой строптивости Молотова, который в отличие от большинства других сподвижников вождя иногда брал на себя смелость вступать с ним в споры по некоторым вопросам. Правда, эти вопросы, как правило, не носили политического содержания, а носили скорее сугубо практический характер. Для полноты картины заметим, что Сталин даже самых верных своих соратников всегда держал, если так позволительно выразиться, на коротком поводке. Он не упускал случая выразить недовольство поведением или позицией того или иного члена руководства, если, с его точки зрения, последний заслуживал того. Причем делал это не всегда прямо, иногда прибегал и к действиям, так сказать, косвенного плана. Цель же в любом случае была одна – показать, кто хозяин и что его слушаться следует беспрекословно.

Всего два примера. В докладе на XVIII съезде партии Молотов допустил мелкую неточность. Сталин потребовал на заседании ПБ сделать ему внушение и выступить с поправкой на пленарном заседании съезда. Другой – уже более существенный случай: в августе 1939 года ПБ приняло решение в отношении Жемчужиной – жены Молотова. В нем говорилось, что «т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа.

2. Признать необходимым произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины.

3. Предрешить освобождение т. Жемчужины от поста Наркома рыбной промышленности. Провести эту меру в порядке постепенности»[305].

В октябре того же года вопрос о жене Молотова снова обсуждался на ПБ и в принятом решении, в частности, говорилось: «1. Считать показания некоторых арестованных о причастности т. Жемчужины ко вредительской и шпионской работе, равно как их заявления о необъективности ведения следствия, клеветническими.

2. Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении т. Жемчужины оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа»[306].

Как говорится, суровый урок был преподнесен не столько жене, сколько мужу – Молотову. В дальнейшем, в соответствующем разделе о проблеме антисемитизма и отношении к нему Сталина, еще придется касаться вопроса о жене Молотова. Здесь же об этом речь идет лишь в связи с линией, которой придерживался Сталин в отношениях со своими ближайшими соратниками.

Но вернемся к главной нити нашего изложения.

Назначение Сталина главой правительства несколько выходило за рамки линии, которую он проводил на протяжении всех лет после смерти Ленина. Сталина вполне устраивала роль Генерального секретаря ЦК, поскольку она, и только она, давала ему фактически неограниченные полномочия. На пост председателя СНК назначались люди меньшего калибра, что, естественно, вполне соответствовало желанию Сталина еще раз продемонстрировать свою мнимую скромность и избежать возможных упреков в том, что он сосредотачивает всю высшую власть в одних руках. Критические эскапады в его адрес в ленинском завещании, видимо, никогда не забывались им. Поэтому соблюдался внешний декорум разделения властей – партийной и государственной, хотя в реальной жизни в высшем эшелоне это разделение носило скорее декоративный и условный характер. Новая должность Сталина не прибавляла ему власти, но возлагала на него большую ответственность.

Чем же была вызвана эта в тех условиях экстраординарная мера? На мой взгляд, помимо мотивов внутриполитического порядка, важную, если не решающую, роль сыграли мотивы внешнеполитического плана. Международная обстановка была чрезвычайно напряженной, политический барометр однозначно показывал на приближение войны. Но оставались какие-то, пусть и довольно скромные, надежды на то, что удастся достигнуть какого-то компромиссного соглашения с Гитлером. В этом случае вождь мог выступать в качестве вполне легитимного главы правительства и вести переговоры на равных с лидером третьего рейха, которого, видимо, не совсем устраивало то, что все дела по регулированию советско-германских отношений он вел, скажем так, через посредника – в данном случае Молотова. Хотя, разумеется, последнее и решающее слово всегда оставалось за Сталиным. Я склонен думать, что это обстоятельство послужило одним из движущих рычагов, толкнувших Сталина к принятию данного решения.

Тем более, что в немецких кругах широко распространялись дезинформационные слухи, будто Гитлер готов пойти на компромисс с Советской Россией и что все упирается лишь в несговорчивость Москвы. Так, в справке для Риббентропа, датированной 14 – 19 июня 1941 г. и составленной на основании агентурных донесений, говорилось: «По-прежнему в дипломатическом корпусе распространяется и подробно обсуждается слух о том, что […] ожидается официальный визит в Германию главы русского государства. Этот слух особенно активно распространяется болгарской миссией. […] В посольстве США, в шведской и швейцарской миссиях можно услышать, что встреча имперского министра иностранных дел с Молотовым или фюрера со Сталиным не исключена. Такая встреча якобы будет означать не что иное, как последнюю германскую попытку оказать на Россию мощнейшее давление»[307].

Трудно судить, насколько все эти обстоятельства принимались в расчет, когда Сталин решил стать главой советского правительства. По крайней мере, исключать гипотетическое воздействие этих соображений на данный акт едва ли правомерно. В конце концов, в такой сложной международной ситуации, а она явно грозила стать еще более сложной и тревожной, занятие Сталиным поста главы правительства явилось шагом вполне назревшим и вполне оправданным со всех точек зрения. Наступала новая полоса в жизни страны, и необходимо было привести в соответствие с реальностью роль и место Сталина в жизни Советской России.

Несомненный интерес представляют оценки занятия Сталиным поста главы правительства со стороны германского посла в Москве. Он в срочном порядке передал в Берлин две телеграммы. В первой из них содержалась ссылка на то, что мотивом замены Молотова могли стать недавние ошибки во внешней политике, которые привели к охлаждению сердечных германо-советских отношений, для создания и сохранения которых Сталин постоянно прилагал усилия, в то время как Молотов по собственной инициативе часто тратил время на упрямое обсуждение второстепенных вопросов. Шуленбург докладывал в Берлин: «Заняв должность председателя Совета Народных Комиссаров, то есть премьер-министра Советского Союза, Сталин берет на себя всю ответственность за действия правительства и во внутренних, и во внешних делах. Это положит конец противоестественному состоянию, когда положение Сталина как признанного и непререкаемого лидера народов Советского Союза не подкреплялось конституцией. Такая централизация всей власти в одних руках означает дальнейшее укрепление позиции Сталина, который, чувствуя серьезность нынешней ситуации, берет на себя всю полноту ответственности за судьбу Советского Союза. Я убежден, что Сталин сумеет использовать свое новое положение для того, чтобы принять личное участие в поддержании и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией»[308].

Посол Германии отмечал, что официальные представители Наркоминдела не давали внятного ответа на вопросы иностранных дипломатов, отмечая лишь то, что назначение Сталина председателем Совета Народных Комиссаров было величайшим историческим событием в жизни Советского Союза со времени его создания. «Нет никакого сомнения в том, что занятие Иосифом Сталиным поста председателя Совета Народных Комиссаров является событием необычайной важности, – подчеркивал со своей стороны посол. – Я не считаю верным, что это событие явилось результатом проблем внутренней политики, как это вначале утверждали здесь многие, особенно среди зарубежных корреспондентов. Я не знаю ни одной проблемы, которая относилась бы к внутренней ситуации в Советском Союзе и была столь серьезной, чтобы вызвать такой шаг со стороны Сталина. Я с большей уверенностью мог бы утверждать, что если Сталин решил занять высший государственный пост, то причины этому следует искать во внешней политике». Не без оснований на то Шуленбург заключал: «На мой взгляд, можно предполагать с большой вероятностью, что Сталин поставил перед собой в области внешней политики цель огромной важности, которую он надеется достичь личными усилиями. Я твердо верю, что в международной политике, которую он оценивает как серьезную, Сталин поставил перед собой цель уберечь Советский Союз от конфликта с Германией»[309].

Вообще надо сказать, что некоторые западные биографы Сталина неизменно связывают его назначение на официальный советский пост главы правительства не только с расчетами, о которых выше докладывал в Берлин посол Шуленбург, но и с мотивами гораздо более серьезными. Об этом пишет, в частности, Р. Хингли: «Назначая себя премьер-министром, он, вне всяких сомнений, надеялся сплотить страну в период грозившего кризиса. Возможно, он также имел цель убедить Гитлера в том, что ревностный умиротворитель немцев обладает полным контролем над советской политикой. Подобно другим сталинским мерам этого периода, занятие поста премьера было, возможно, нацелено на то, чтобы избежать опасности возникновения войны из-за возможной ошибочной оценки со стороны Гитлера подлинно мирных намерений Кремля. То, что германский диктатор был устремлен к войне вне зависимости от советских намерений, в это Сталин едва ли мог поверить»[310].

Объективный анализ сложившейся к тому времени ситуации дает основание сделать вывод, что сосредоточение в одних руках высшей партийной и государственной власти (пост председателя Президиума Верховного Совета СССР формально, но не по существу являлся высшим официальным постом в Советском Союзе) было не спонтанным решением, вызванным стремлением как-то уладить советско-германские отношения с помощью личных контактов. Сталин едва ли был настолько наивен, чтобы полагать, что таким способом ему удастся оттянуть наступление войны. Повторяясь, еще раз подчеркну: он был глубоко убежден в неотвратимости вооруженного противостояния между двумя странами. И избежать его какими-то сугубо дипломатическими и иными мерами было невозможно, поскольку не только военные приготовления третьего рейха на границах с Советской Россией, но и многие другие факты однозначно говорили о том, что предотвратить неминуемое было практически невозможно. Конечно, он не знал о существовании плана «Барбаросса», о чем безответственно пишут некоторые российские публицисты, а порой и специалисты, ссылаясь на донесения разведки. Но выше я уже показал, что поступавшие агентурные и иные данные не могли дать полной и четкой картины того, что планирует Гитлер. Противоречивые, а порой и отрывочные сообщения не могли служить базой для твердых и однозначных выводов.

Позволю себе сослаться на свидетельство Г.К. Жукова, который писал: «С первых послевоенных лет и по настоящее время кое-где в печати бытует версия о том, что накануне войны нам якобы был известен план „Барбаросса“, направление главных ударов, ширина фронта развертывания немецких войск, их количество и оснащенность. При этом ссылаются на известных советских разведчиков – Рихарда Зорге, а также многих других лиц из Швейцарии, Англии и ряда других стран, которые якобы заранее сообщили эти сведения. Однако будто бы наше политическое и военное руководство не только не вникло в суть этих сообщений, но и отвергло их.

Позволю со всей ответственностью заявить, что это чистый вымысел. Никакими подобными данными, насколько мне известно, ни Советское правительство, ни нарком обороны, ни Генеральный штаб не располагали»[311].

Видимо, такими данными располагают безответственные писаки, которым нет дела до фактов, главное – доказать преступную вину Сталина и высшего советского военного руководства накануне войны. На протяжении многих десятилетий в средствах массовой информации, особенно на телевидении, усиленно пропагандируется версия, что Сталин совершил преступную ошибку, не поверив донесениям Зорге. А чтобы скрыть свою ошибку, запретил произвести обмен Зорге на арестованных в СССР японских агентов. Под этой версией, кроме правдоподобия, не имеется реальных оснований. В серьезной научной литературе азбучной истиной является мысль о том, что донесения Зорге были противоречивы, в них содержалась информация, которая не могла быть достоверно принята на веру. К тому же, аналогичные донесения аналогичного рода поступали из других источников. Обилие такой противоречивой информации – свидетельство как раз не блестящей работы разведки, ибо высшее руководство вольно или невольно вводилось в заблуждение и не могло прочно опираться на достоверные факты. Что касается Зорге, то его судьба сложилась трагично, и до сих пор не ясны обстоятельства так называемого предложения об обмене. По крайней мере, мне представляется крайне сомнительной идея о том, что Сталин якобы испытывал боязнь перед разоблачением его ошибок со стороны Зорге. К тому же, надо добавить, что в ходе чистки Главного разведывательного управления Зорге получил предписание вернуться в Союз, но он проигнорировал это указание. Видимо, это обстоятельство также сослужило свою трагическую роль в его судьбе. Словом, в этом деле не все так просто, как кому-то может показаться. И при оценке всех обстоятельств, имеющих отношение к этому делу, надо брать в расчет не отдельные факты, а всю их совокупность и сложное переплетение. Но это – всего лишь небольшая ремарка, имеющая непосредственное отношение к теме.

Читатель может поставить вопрос: что же это получается – с одной стороны, Сталин был уверен в неизбежности войны с Гитлером, с другой стороны – отдает распоряжения, смысл которых состоял в том, чтобы не дать немцам повода для начала войны, не спровоцировать их на военную акцию? Действительно, противоречие здесь налицо. Однако следует смотреть на вещи более широким взглядом и учитывать все реальности тогдашней обстановки. Во-первых, Сталину нужно было выиграть хотя бы месяц, чтобы оттянуть нападение Гитлера на целый год, а это и была главная цель Сталина. Во-вторых, тот факт, что Гитлер шел на колоссальный риск, начиная войну на два фронта, понуждал Сталина к мыслям о том, что фюрер все-таки не решится на столь безрассудный шаг, помня суровые исторические уроки, из которых немцы в конце концов должны были извлечь хоть какие-то выводы. Здесь Сталин допускал явную ошибку, предав забвению весь авантюристический стиль политики Гитлера, явно переоценив его стратегические и вообще интеллектуальные способности. Однако все это не может служить основанием для выводов такого рода, которые сделал Хрущев: «Он стоял уже перед Гитлером, как кролик перед удавом, был парализован в своих действиях… Повторяю, что в моральном отношении Сталин был просто парализован неизбежностью войны. Он, видимо, считал, что война приведет к неизбежному поражению СССР»[312].

Скорее всего, не Сталин, а Хрущев был обуян пораженческими настроениями. Сталин же верил в силу Советского Союза и его армии, верил в неисчерпаемый потенциал народов нашей страны. Он только знал, что не все необходимое было сделано для более основательной и всесторонней подготовки к войне со столь коварным, опытным и сильным противником. Именно стремлением выиграть время и одновременно выявить реакцию фашистских правителей было продиктовано печально известное Заявление ТАСС от 13 июня 1941 г. Вот наиболее существенные моменты из этого заявления.

Прежде всего в нем расценивались в качестве бессмысленных слухов сообщения в иностранной печати о «близости войны между СССР и Германией», о том, будто после отклонения Москвой предъявленных германской стороной претензий территориального и экономического характера Германия стала сосредоточивать свои войска у границ с СССР с целью нападения на Советский Союз. Наконец, о том, будто Советский Союз, в свою очередь, стал усиленно готовиться к войне с Германией и сосредоточивает войска у границ с последней. Далее в заявлении подчеркивалось, что, несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, «в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны. ТАСС заявляет, что: 1) Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места; 2) по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям; 3) СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными; 4) проводимые сейчас летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное как обучение запасных и проверку работы железнодорожного аппарата, осуществляемые, как известно, каждый год, ввиду чего изображать эти мероприятия Красной Армии как враждебные Германии по меньшей мере нелепо»[313].

Интересны некоторые детали, связанные с данным заявлением. Бесспорно одно – оно явилось инициативой лично Сталина, что подтверждается некоторыми свидетельствами. Бывший в то время руководителем ТАСС Я.С. Хавинсон рассказывал впоследствии:

«Перед началом войны я работал ответственным руководителем ТАСС. 13 июня мне позвонили от товарища Сталина и сказали, чтобы я срочно приехал к нему на кунцевскую дачу. Я сразу же выехал. У ворот меня встретил офицер, машину мы оставили, и он проводил меня к даче.

Когда я вошел, товарищ Сталин встретил меня, мы поздоровались, и он усадил меня за стол в зале. Передо мной лежали бумага, ручка, стояли чернила.

Товарищ Сталин сказал: „Пишите, товарищ Хавинсон“. Он прохаживался по дорожке вдоль зала, попыхивал трубкой и диктовал. По ходу он заглядывал в текст, сделал две или три поправки. Закончив диктовать, он сказал: „Прочитайте вслух“. Я встал и прочитал. Содержание Заявления вызвало у меня, естественно, большое удивление, но я старался этого не выдать. Он как-то или уловил мое удивление, или догадывался о нем, остановился напротив меня, внимательно посмотрел и спросил: „Вы понимаете, товарищ Хавинсон, зачем нам нужно такое Заявление?“. Я откровенно ответил: „Нет, товарищ Сталин, не понимаю“. Тогда он сказал: „Давайте скажем Гитлеру: подумай еще раз, прежде чем начинать!“ Попрощались, и я быстро уехал.

13 же июня НКИД СССР передал Заявление германскому послу в Москве, но правительство Германии на него никак не отреагировало и даже не опубликовало его в печати. 14 июня Заявление ТАСС было опубликовано в советских и зарубежных газетах»[314].

Ближайшие дни обнажили всю хитроумную и поразительную по своей, выходящей за пределы элементарного здравого смысла, сути нелепость и слепоту данного шага Сталина. Этому шагу нельзя найти оправдания, какими бы мотивами он ни был продиктован. Эта акция, бесспорно, может быть отнесена к числу самых крупных тактических (а отчасти и стратегических) просчетов Сталина во всей его деятельности по руководству внешней политикой Советского Союза.

По поводу Заявления ТАСС имеется масса литературы, в которой по-разному, преимущественно в негативном плане, оценивается его опубликование. Мое личное мнение сводится к тому, что оно не столько стало дипломатическим зондажем, сколько успокоительной пилюлей для огромной массы советского населения, в том числе и для армии. Деморализующий эффект был колоссальным: ведь советские люди привыкли верить тому, что им говорит высшее руководство. Негативные последствия Заявления усугублялись тем, что оно вышло буквально за неделю до гитлеровского нападения. Здесь любые политико-дипломатические расчеты Сталина не идут ни в какое сравнение с отрицательным воздействием данного заявления. В какой-то степени можно говорить о том, что оно дезориентировало всю страну, в том числе и армию.

Для полноты картины приведу оценку Заявления ТАСС И. Дойчером, который не расценивает его в качестве крупнейшей ошибки. Вот его вывод: «…Это причудливое заявление не было полностью ложно. Оно было истинно, поскольку Сталин потребовал, чтобы Германия не выдвигала никаких требований в отношении России. Он, очевидно, ожидал, что Гитлер поднимет вопросы, по которым будет возможно заключить сделку. Немецким нападениям на Австрию, Чехословакию и Польшу действительно предшествовали открытые требования и громкие угрозы. Сталин, вероятно, думал, что Гитлер будет действовать в соответствии с прежними прецедентами. Поскольку Сталин не видел обычные сигналы опасности, он отказался признавать неизбежную опасность. В его заявлении (ТАСС – Н.К.) он пригласил Гитлера в той окольной манере, которую Гитлер так хорошо понял в марте 1939, выдвинуть свои требования и начать переговоры. Гитлер не игнорировал намек»[315].

Но с Дойчером трудно согласиться, поскольку на дворе стоял не 1939-й, а 1941 год, и ситуация в мире выглядела принципиально иной. Поэтому какого-либо положительного эффекта в смысле выявления истинных позиций Гитлера Заявление не дало и дать не могло, ибо фактически гиря на чашу весов войны фюрером уже была брошена. Вызывает удивление, в том числе и у меня лично, как Сталин, умевший просчитывать свои политические и дипломатические шаги далеко вперед, мог пойти на столь опрометчивый шаг: ведь в любом случае (даже если бы Гитлер и как-нибудь отреагировал на это заявление) ситуация не могла измениться. А запоздалый – и в данном случае чрезвычайно вредный – зондаж был несопоставим с морально-политическими, психологическими и чисто тактическими издержками, которые повлек за собой этот шаг. Если смотреть на вещи реально, учитывая сказанное выше, абсолютно неубедительной (а скорее, самооправдательной) выглядит аргументация Молотова в защиту предпринятого по указанию Сталина шага. «Это было придумано, по-моему, Сталиным… Это дипломатическая игра. Игра, конечно. Не вышло. Не всякая попытка дает хорошие результаты, но сама попытка ничего плохого не предвидела… Не наивность, а определенный дипломатический ход, политический ход. В данном случае из этого ничего не вышло, но ничего такого неприемлемого и недопустимого не было. И это не глупость, это, так сказать, попытка толкнуть на разъяснение вопроса. И то, что они отказались на это реагировать, только говорило, что они фальшивую линию ведут по отношению к нам. Они старались показывать перед внешним миром, будто бы какое-то законное мероприятие с их стороны проводилось, но само тассовское сообщение, по-моему, осуждать нельзя и смеяться над ним было бы неправильно… Это действительно очень ответственный шаг. Этот шаг направлен, продиктован и оправдан тем, чтобы не дать немцам никакого повода для оправдания… Сообщение ТАСС нужно было как последнее средство. Если бы мы на лето оттянули войну, с осени было бы очень трудно ее начать. До сих пор удавалось дипломатически оттянуть войну, а когда это не удастся, никто не мог заранее сказать. А промолчать – значит вызвать нападение. И получилось, что 22 июня Гитлер перед всем миром стал агрессором. А у нас оказались союзники»[316].

Как ни старается Молотов убедить в том, что это была игра и одновременно последнее средство, согласиться с ним невозможно, не попирая логику и элементарный здравый смысл. Сталин явно оплошал и спутал политическую игру с политической стратегией.

Добавим, что сам Молотов, равно, как и другие советские лидеры, в первую очередь Сталин, неизменно призывали к бдительности и готовности во всеоружии встретить любого врага. Примечательна в этом контексте мысль Р. Такера, который писал: «1 августа 1940 г. на заседании Верховного Совета Молотов закончил свой доклад словами Сталина: „Нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая „случайность“ и никакие фокусы наших врагов не могли застигнуть нас врасплох“. Однако, когда опасность обрела вызывающие тревогу размеры, Сталин поступил совсем наоборот. Он морально демобилизовал страну, опубликовав 14 июня 1941 г. официальное опровержение слухов (датированное 13 июня) о надвигающемся немецком вторжении, назвав их „неуклюжей выдумкой“. Далее говорилось, что, „согласно имеющейся у советских кругов информации, Германия, как и СССР, строго соблюдает положения советско-германского пакта о ненападении и поэтому, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии нарушить пакт и совершить нападение на СССР лишены каких-либо оснований“.

Военный историк Волкогонов замечает, что это заявление было опубликовано для того, чтобы подтолкнуть Гитлера на новые переговоры. Сталин рассчитывал, что, действуя таким образом, он сумеет предотвратить начало войны в июне или июле, а в августе, как полагал он, приближение осени вынудило бы Гитлера отложить начало войны до весны 1942 г. Еще 15 июня, указывает Волкогонов, Сталин в конфиденциальном порядке высказал мнение, что война вряд ли начнется, по крайней мере до следующей весны»[317].

Видимо, я несколько увлекся данным сюжетом, но тому есть веские причины – слишком важной и горячей является проблема, которая подвергается рассмотрению. Она не утратила своей значимости и актуальности и через многие десятилетия.

Изложив свое ее понимание и толкование, я поймал себя на мысли, что мои суждения и выводы нуждаются в дополнительном пояснении. Делая столь категорические и безапелляционные утверждения и давая однозначные оценки, я, видимо, как бы оставляю вне поля зрения некоторые существенно важные стороны проблемы, не принимать в расчет, а тем более полностью их игнорировать – было бы также серьезным упрощением при рассмотрении столь важной, вызывающей до сих пор ожесточенные споры и ставящей спорящих по разные стороны баррикад, проблемы. Видимо, разумнее умерить пыл осуждения и проявить больше проникновения в реальную суть данного шага. В какой-то степени злополучное Заявление ТАСС отражало намерение Сталина и советского руководства в столь критический период развития отношений с Германией сделать последний шаг, нацеленный на то, чтобы предостеречь Гитлера от рокового для судеб Германии действия. В конечном счете это заявление лежало в русле договора 1939 года. А о нем даже столь искушенные в политической борьбе и дипломатических интригах деятели, такие, например, как Черчилль, высказывались достаточно реалистично и, как показал дальнейший ход событий, в целом правильно. Упоминавшийся уже не раз биограф Сталина Я. Грей писал: «Сталин и Гитлер знали, что пакт является временным средством. Они были врагами, и война между ними была неизбежна. Но пакт имел своим непосредственным результатом то, что развязал руки Гитлеру для вторжения в Польшу и дал Сталину больше времени. Черчилль по этому поводу заметил: „Если их политика и была хладнокровно-бесчувственной, но она была также в тот период в высшей степени реалистической“»[318].

Мне представляется, что, предпринимая этот шаг с публикацией Заявления ТАСС, Сталин имел в виду еще одну цель: он был осведомлен о том, что не все высшие руководители рейха, и особенно среди военной верхушки, так же радужно-оптимистически рассматривают перспективы военного противоборства с Советской Россией. Достаточно сослаться на мнение генерала вермахта Гюнтера Блюментритта, одного из соавторов известного труда «Роковые решения», написанного вскоре после войны группой видных немецких военачальников и переведенного в 1958 году на русский язык. Г. Блюментритт писал: «После молниеносных побед в Польше, Норвегии, Франции и на Балканах Гитлер был убежден, что сможет разгромить Красную Армию так же легко, как своих прежних противников. Он оставался глухим к многочисленным предостережениям. Весной 1941 г. фельдмаршал фон Рундштедт, который провел большую часть первой мировой войны на Восточном фронте, спросил Гитлера, знает ли он, что значит вторгнуться в Россию. Главнокомандующий сухопутными силами Германии фельдмаршал фон Браухич и его начальник штаба генерал Гальдер отговаривали Гитлера от войны с Россией. С такими же предостережениями обращался к нему и генерал Кестринг, который много лет жил в России, хорошо знал страну и самого Сталина. Но все это не принесло никаких результатов. Гитлер настаивал на своем»[319]. Далее Блюментритт ссылается на мнение столь авторитетного в вермахте военачальника: «Фельдмаршал фон Рундштедт, командовавший группой армий „Юг“ и после фельдмаршала фон Манштейна наш самый талантливый полководец во время второй мировой войны, в мае 1941 г. сказал о приближающейся войне следующее: „Война с Россией – бессмысленная затея, которая, на мой взгляд, не может иметь счастливого конца“»[320].

Не исключено, что советский лидер в последний момент хотел как бы подкрепить позиции тех, кто считал войну против СССР чреватой самыми серьезными последствиями для рейха, и тем самым повлиять на развитие грозно развивающейся ситуации. Но это – всего лишь предположение, которое, впрочем, имеет право на существование.

Кроме того, необходимо учитывать, что, по авторитетному свидетельству одного из ведущих советских военачальников А.М. Василевского, факты говорят о следующем: в Генеральном штабе были получены необходимые разъяснения, и там знали, что к вооруженным силам это сообщение отношения не имеет[321]. Приведу оценку, принадлежащую перу маршала Василевского: «