Тема лекций: «Л.Н. Толстой « Война и мир»

Для получения зачета студент должен выполнить следующие задания:

1. Составить хронологическую таблицу.

2. Подготовить конспект лекций по теме.

3. Написать сочинение по одной из тем:

«Смысл названия романа Л. Н. Толстого «Война и мир»;

«Нравственные искания П. Безухова и А. Болконского (по роману Л. Н. Толстого «Война и мир»)»;

«Кутузов и Наполеон (по роману Л. Н. Толстого «Война и мир»)»;

«Любимые женские образы Л. Н. Толстого (по роману «Война и мир»)».

 

История создания романа. Роман «Война и мир» - одно из самых патриотических произве­дений в русской литературе 19 века. К. Симонов вспоминал: «Для моего поколения, увидевшего немцев у ворот Москвы и у стен Ста­линграда, чтение «Войны и мира» в тот период нашей жизни стало навсегда запомнившимся потрясением не только эстетическим, но и нравственным...» Именно «Война и мир» стала в годы войны той книгой, которая самым прямым образом укрепляла дух сопротив­ления, охвативший страну перед лицом вражеского нашествия... «Война и мир» была первой книгой, которая приходила нам на па­мять тогда, на войне».

Первая читательница романа, жена писателя С.А. Толстая, пи­сала мужу: «Переписываю «Войну и мир» и меня очень поднимает нравственно, т.е. духовно твой роман».

Над романом «Война и мир» Толстой работал с 1863 по 1869 годы, т.е. посвятил семь лет. Роман потребовал от писателя максимальной творческой отдачи, пол­ного напряжения всех духовных сил, по его собственным словам, «непрестанного и исключитель­ного труда, при наилучших условиях жизни». Все автографы романа дошли до наших дней почти полностью. Они составляют более пя­ти тысяч листов, заполненных в большинстве своем с обеих сторон.

В этот период писатель говорил: «В каждый день труда оставляешь в чернильнице кусочек себя». Первоначально была задумана повесть на современную тему «Декабристы», от нее осталось всего три главы. С.А. Толстая заме­чает в своих дневниках, что сначала Л.Н. Толстой собирался писать о вернувшемся из Сибири декабристе, и действие романа должно было начинаться в 1856 г. (амнистия декабристов, Александр II), накануне отмены крепостного права. В процессе работы писатель решил рассказать о восстании 1825 г.Сам Толстой писал: «Я затеял месяца 4 назад роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист.... Декабрист мой должен быть энтузи­аст, мистик, христианин, возвращающийся в 56 году в Россию с женой, сыном и дочерью и примеряющий свой строгий и несколько идеальный взгляд к новой России».

В процессе работы автор отодвинул начало дей­ствия к 1812 г. - времени детства и юности декабристов. Но так как Отечественная война была тесным образом связана с кампанией 1805-1807 гг. Толстой решил начать роман с этого времени. «Невольно от настоящего я перешел к 1825 г., эпохе заблуждений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 г. герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и моло­дость его совпадала с славной для России эпохой 1812 г. Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 г., которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено о нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было описывать первую молодость моего героя, напротив: между теми полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи личность моего ге­роя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые и старые люди, и мужчины и жен­щины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, кото­рое, может быть, покажется странным большинству читателей, но которое, надеюсь, поймут именно те, мнением которых я дорожу; я сделал это по чувству, похожему на застенчивость и которое я не могу определить одним словом. Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но непри­ятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических произведений о 12-м годе? Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений.

Итак, от 1856 года возвратившись к 1805 г., я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807,1812,1825 и 1856 года».

«В пору рождения «книги о прошедшем» Толстой не случайно был увлечен идеями Гердера о том, что концы и начала существования человека протягиваются далеко за пределы собственного зем­ного бытия. Не о повторности тех или других явлений в ходе исто­рии могла для Толстого идти речь, но о живом общем между всем прошлым и настоящим, о бесчисленности их взаимопереплетений и взаимопереходов. Так складывались в «Войне и мире» и отноше­ния начала столетия со временем создания книги».

По мере продвижения замысла шли напряженные поиски за­главия романа. Первоначальное, «Три поры», вскоре перестало от­вечать содержанию, потому что от 1856 и 1825 годов Толстой все дальше уходил в прошлое; в центре внимания оказывалась только одна пора - 1812 год. Так появилась иная дата, и в первые главы романа публиковались в журнале «Русский вестник» под заглавием «1805 год». В 1866 г. возникает новый вариант, уже не конкретно-исторический, а философский: «Все хорошо, что хорошо кончает­ся». И, наконец, в 1867 г. — еще одно название, где историческое и философское образовали некое равновесие, - «Война и мир».

Написанию романа предшествовала огромная работа над исто­рическими материалами. Писатель использовал русские и ино­странные источники о войне 1812 г., тщательно изучил в Румянцевском музее архивы, масонские книги, акты и рукописи 1810-1820-х гг., прочитал мемуары современников, фамильные воспоминания Толстых и Волконских, частную переписку эпохи Отечественной войны, встречался с людьми, помнившими 1812 г., беседовал с ни­ми и записывал их рассказы. Посетив и внимательно осмотрев Бо­родинское поле, он составил карту расположения русских и фран­цузских войск. Писатель признавался, рассказывая о своей работе над романом: «Везде, где в моем рассказе говорят и действуют исто­рические лица, я не выдумывал, а пользовался материалом, из ко­торых у меня во время работы накопилась и образовалась целая библиотека книг»

Проблема жанра романа «Война и мир» (1863—1869). Толстой затруднялся определить жанр своего главного произведения. "Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника", — писал он в статье «Несколько слов по поводу книги "Война и мир"» (1868), добавляя, что вообще "в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходя­щего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести". Поэма имелась в виду, конечно, прозаическая, гоголевская, ориентированная на ста­ринные эпопеи и в то же время на плутовской роман о современ­ности. Под романом, как он сложился на Западе, традиционно понималось многособытийное, с развитым сюжетом повествова­ние о том, что произошло с одним человеком или несколькими людьми, которым уделяется существенно большее внимание, чем другим, — не об обычной, регулярной их жизни, а о более или менее длительном происшествии с началом и концом, чаще всего счастливым, состоящим в женитьбе героя на его возлюбленной, реже несчастным, когда герой погибал. Даже в проблемном русском романе, предшествовавшем "Войне и миру", наблюдает­ся "единодержавие" героя и финалы относительно традиционны. У Толстого, как и у Достоевского, "единодержавие центрального лица практически отсутствует"³, а романный сюжет представляет­ся ему искусственным: "...я никак не могу и не умею положить вымышленным мною лицам известные границы — как то женить­ба или смерть, после которых интерес повествования бы уничто­жился. Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам, и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса".

"Война и мир", безусловно, и не историческая хроника, хотя Истории Толстой уделяет огромное внимание. Подсчитано: "Эпи­зоды из истории и рассуждения, в которых разработаны истори­ческие вопросы, занимают 186 глав из 333 глав книги", в то время как к линии Андрея Болконского имеют отношение только 70 глав [7, с. 507, 422]. Особенно много исторических глав в третьем и четвертом томах. Так, во второй части четвертого тома четыре главы из девятнадцати связаны с Пьером Безуховым, остальные целиком военно-исторические. Философско-публицистические и исторические рассуждения занимают четыре главы в начале первой части эпилога и всю вторую его часть. Однако рассуждения — не признак хроники, хроника — это прежде всего изложение со­бытий.

Признаки хроники в "Войне и мире" есть, но не столько исторической, сколько семейной. Персонажи редко бывают пред­ставлены в литературе целыми семьями. Толстой же рассказывает о семьях Болконских, Безуховых, Ростовых, Курагиных, Друбецких, упоминает семью Долохова (хотя вне семьи этот герой ведет себя как индивидуалист и эгоист). Три первые семьи, верные семейному духу, оказываются, наконец, в родстве, что очень важно, а официальное родство Пьера, по слабоволию женившего­ся на Элен, с бездушными Курагиными самой жизнью ликвиди­руется. Но и к семейной хронике "Войну и мир" никак свести нельзя.

Между тем Толстой сравнивал свою книгу с "Илиадой", то есть с древней эпопеей. Суть старинного эпоса — "примат общего над индивидуальным". Он рассказывает о славном прошлом, о событиях не просто значительных, но важных для больших чело­веческих общностей, народов. Отдельный герой существует в нем как выразитель (или антагонист) общей жизни.

Явные признаки эпопейного начала в "Войне и мире" — большой объем и проблемно-тематическая энциклопедичность. Но, безусловно, мировоззренчески Толстой был весьма далек от людей "века героев" и само понятие "герой" считал неприемле­мым для художника. Его персонажи — самоценные личности, отнюдь не воплощающие какие-то внеличностные коллективные нормы. В XX в. "Войну и мир" часто называют романом-эпо­пеей. Это иногда вызывает возражения, утверждения, что «веду­щим жанрообразующим началом толстовской "книги" следует признать все же мысль "персональную", в своей основе не эпи­ческую, но романическую», в особенности "первые тома произ­ведения, посвященные по преимуществу семейной жизни и лич­ностным судьбам героев, довлеют не эпосу, но роману, хотя и нетрадиционному". Разумеется, в "Войне и мире" не буквально использованы принципы древнего эпоса. И все же наряду с романным началом есть и исконно противоположное ему эпопейное, только они не дополняют друг друга, а оказываются взаимо­проницаемыми, создают некое новое качество, небывалый ранее художественный синтез. По Толстому, индивидуальное самоут­верждение человека губительно для его личности. Только в едине­нии с другими, с "жизнью общей" он может развивать и совер­шенствовать себя, получать истинно достойное воздаяние за свои усилия и поиски в этом направлении. В.А. Недзвецкий справед­ливо отмечал: "Мир романов Достоевского и Толстого впервые в русской прозе строится на взаимонаправленном движении и заинте­ресованности друг в друге личности и народа". У Толстого это и означает синтез романного и эпопейного начал. Поэтому все-таки есть основания называть "Войну и мир" историческим романом-эпопеей, имея в виду, что обе составляющие в этом синтезе радикально обновлены и трансформированы.

Мир архаической эпопеи замкнут в себе, абсолютен, самодовлеющ, оторван от других эпох, "закруглен". У Толстого олице­творение "всего русского, доброго и круглого" (т. 4, ч. 1, гл. XIII) — Платон Каратаев, хороший солдат в строю и типичный крестья­нин, абсолютно мирный человек в плену. Его жизнь во всех ситуациях гармонична. После того, как Пьер Безухов, сам ожи­давший смерти, увидел расстрел, "это страшное убийство, совер­шенное людьми, не хотевшими этого делать", в нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога". Но поговорив с Платоном, засыпая подле него успокоенным, он "чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах воздвигался в его душе" (т. 4, ч. 1, гл. XII). Упорядоченность мира свойственна эпическому его со­стоянию. Но в данном случае упорядочение происходит в одной душе, вбирающей в себя мир. Это уже совершенно не в духе древних эпопей.

Внутренне родствен эпической картине мира образ-символ водяного шара, приснившегося Пьеру. Он обладает устойчивой формой твердого тела и не имеет углов. "Идея круга родственна крестьянскому миру-общине с его социальной замкнутостью, круговой порукой, специфической ограниченностью (которая сказывается через влияние Каратаева в ограничении кругозора Пьера ближайшим делом). В то же время круг — эстетическая фигура, с которой связано искони представление о достигнутом совершенстве" (1, с. 245), — пишет один из лучших исследовате­лей "Войны и мира" С.Г. Бочаров. В христианской культуре круг символизирует небо и вместе с тем высоко устремленный челове­ческий дух.

Однако, во-первых, снящийся Пьеру шар не только постоя­нен, но и отличается неизбывной изменчивостью жидкости (сли­вающиеся и вновь разъединяющиеся капли). Устойчивое и изменчивое предстают в нерасторжимом единстве. Во-вторых, шар в "Войне и мире" — символ не столько наличной, сколько идеаль­ной, желаемой действительности. Ищущие герои Толстого никог­да не успокаиваются на пути, приобщающем их к вечным, постоянным духовным ценностям. Как отмечает С.Г. Бочаров, в эпилоге к крестьянскому миру-общине и к земле близок консерва­тивный помещик и ограниченный человек Николай Ростов, а не Пьер. Наташа замкнулась в кругу семьи, но восхищается своим мужем, чьи интересы намного шире, Пьер же и 15-летний Николенька Болконский, истинный сын своего отца, испытывают острую неудовлетворенность, в своих устремлениях готовы выйти далеко за пределы окружающего,устойчивого жизненного круга. Новую деятельность Безухова «не одобрил бы Каратаев, зато он бы одобрил семейную жизнь Пьера; так разделяются в итоге малый мир, домашний круг, где сохраняется приобретенное бла­гообразие, и мир большой, где снова круг размыкается в линию, путь, возобновляется "мир мысли" и бесконечное стремление» (1, с. 248). Пьер не может уподобиться Каратаеву, потому что каратаевский мир — самодостаточный и внеличностный. "Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище", — представляется он Пьеру, сразу включая себя в общность, в данном случае семей­ную. Любовь ко всем для него исключает высокую цену индиви­дуальности. "Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности... с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему... ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву" (т. 4, ч. 1, гл. XIII). Потом Пьер, как и все остальные пленные, даже не пытается поддержать и спасти забо­левшего в пути Платона, оставляет его, которого сейчас пристре­лят конвоиры, поступает так, как поступил бы сам Платон. Каратаевская "закругленность" — это сиюминутная полнота и самодостаточность существования. Пьеру с его духовным поис­ком, в его естественной среде такой полноты бытия недостаточно.

В эпилоге Пьер, спорящий с нерассуждающим, замкнувшим­ся в своем круге Ростовым, не только противостоит Николаю, но и обеспокоен его судьбой, как и судьбой России и человечества. "Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру", — пишет Толстой не без осуждения "его самодовольных рассуждений" (эпи­лог, ч. 1, гл. XVI). "Новое направление" оказывается неотрывно от консерватизма. Критикуя правительство, Пьер ему же хочет помочь, создав тайное общество. "Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих, и твоих детей, — говорит Пьер Николаю, — и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности" (эпилог, ч. 1, гл. XIV).

Свои внутренние проблемы у жены Николая Ростова, которая гораздо глубже мужа. "Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быта покойна" (эпилог, ч. 1, гл. XV). Это очень по-толстов­ски: вечное беспокойство во имя абсолюта.

Мир романа-эпопеи в целом устойчив и определен в своих очертаниях, но не замкнут, не завершен. Война подвергает этот мир жестоким испытаниям, приносит страдания и тяжелые утраты (гибнут лучшие: князь Андрей, только начавший жить и любящий всех Петя Ростов, также любящий всех, хотя иначе, Каратаев), но испытания и укрепляют то, что действительно прочно, а злое и неестественное терпит поражение. "Пока не разразился двенад­цатый год, — пишет С.Г. Бочаров, — могло казаться, что интри­га, игра интересов, курагинский принцип одерживают верх над глубокой необходимостью жизни; но в обстановке двенадцатого года интрига обречена на неуспех, и это показано в фактах самых различных, между которыми есть внутренняя связь, — и в том, что бедная Соня должна проиграть и невинные хитрости ей не помогут, и в жалкой смерти запутавшейся в интригах Элен, и в неминуемом поражении Наполеона, его грандиозной интриги, его авантюры, которую он хочет навязать миру и

превратить в мировой закон". Завершение войны есть восстановле­ние нормального жизненного потока. Все улаживается. Герои Толстого с честью выдерживают испытания, выходят из них более чистыми и глубокими, чем были. Их печаль по умершим — умиротворенная, светлая. Безусловно, такое понимание жизни сродни эпическому. Но это не героическая в исконном смысле эпика, а идиллическая. Жизнь Толстым приемлется как она есть, несмотря на его резко критическое отношение ко всему, что разъединяет людей, делает их индивидуалистами, несмотря на то, что в испытаниях идиллического мира немало и драматического и трагического. Эпилог обещает героям новые испытания, но то­нальность финала светлая, ибо жизнь вообще хороша и неуничтожима.

Для Толстого нет иерархии жизненных событии. Историческая и личная жизнь в его понимании — явления одного порядка. Поэтому и "каждый исторический факт надо объяснять человечес­ки... ". Все связано со всем. Впечатления Бородинского сражения оставляют в подсознании Пьера ощущение именно этой всеобщей связи. "Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? — сказал себе Пьер. — Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо/" Оказывается, чей-то голос в это время несколько раз повторяет, что надо, пора запрягать (т. 3, ч. 3, гл. IX), т.е. ключевое слово подсказано подсознанию Пьера похожим словом, которое произ­носит его берейтор, будя барина. Так в романе-эпопее "сопряга­ются" глобальные законы бытия и тончайшие движения индивиду­альной человеческой психологии.

Значения слова «Мир». Хотя во времена Толстого слово "мир" печаталось в заглавии его книги как "миръ", а не "мiръ", тем самым означая только отсутствие войны, фактически в романе-эпопее значения этого слова, восходящие к одному изначальному, многочисленны и разнообразны [1, с. 230—233, 235, 237—241, 245]. Это и весь свет (мироздание), и человечество, и национальный мир, и крестьянская община, и другие формы объединения людей, и то, что за пределами той или иной общности, — так, для Николая Ростова после проигрыша 43 тысяч Долохову "весь мир был разделен на два неровные отдела: один — наш Павлоградский полк, и другой — все остальное". Для него всегда важна определенность. Она есть в полку. Он решил "служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, то есть прекрас­ным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным" (т. 2, ч. 2, гл. XV). Наташу в начале войны 1812 г. в церкви глубоко волнуют слова "Миром Господу помо­лимся", она понимает это и как отсутствие вражды, как единение людей всех сословий. "Мир" может означать и образ жизни, и мировоззрение, тип восприятия, состояние сознания. Княжну Марью, накануне смерти отца вынужденную жить и поступать самостоятельно, "охватил другой мир житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в котором она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была — молитва" (т. 3, ч. 2, гл. VIII). Раненый князь Андрей "хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область" (т. 3, ч. 3, гл. XXXII). Княжне Марье в словах, тоне, взгляде умирающего брата "чувствовалась страшная для живого человека отчужден­ность от всего мирского" (т. 4, ч. 1, гл. XV). В эпилоге графиня Марья ревнует мужа к его хозяйственным занятиям, поскольку не может "понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром" (ч. 1, гл. VII). И далее говорится: "Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою особенность и делая уступки один друго­му, сливались в одно гармоническое целое. Каждое событие, случившееся в доме, было одинаково — радостно или печально — важно для всех этих миров; но каждый мир имел совершенно свои, независимые от других, причины радоваться или печалить­ся какому-либо событию" (гл. XII). Таким образом, диапазон значений слова "мир" в "Войне и мире" — от мироздания, космоса до внутреннего состояния отдельного героя. Макромир и микро­мир у Толстого нерасторжимы. Не только в лысогорском доме Марьи и Николая Ростовых — во всей книге многие и разнообраз­нейшие миры сливаются "в одно гармоническое целое" соответст­венно небывалому жанру.

Идея единения в романе «Война и мир». Связь всего со всем в "Войне и мире" не только констатируется и демонстрируется в многообразнейших формах. Она активно утверждается в качестве нравственного, вообще жизненного идеала.

"Наташа и Николай, Пьер и Кутузов, Платон Каратаев и княжна Марья душевно расположены ко всем людям без исключения и ожидают от каждого ответной доброжелательности" [8, с. 23], — пишет В.Е. Хализев. Для этих персонажей такие отношения — да­же не идеал, а норма. Гораздо более замкнут в себе и сосредото­чен на своем не лишенный чопорности, постоянно рефлектирую­щий князь Андрей. Вначале он думает о своей личной карьере и славе. Но славу он понимает как любовь к нему многих незнако­мых людей. Позже Болконский пытается участвовать в государст­венных реформах во имя пользы для тех же неизвестных ему людей, для всей страны, теперь уже не ради своей карьеры. Так или иначе быть вместе с другими чрезвычайно важно и для него, об этом он думает в момент душевного просветления после посе­щения Ростовых в Отрадном, после того, как случайно подслу­шал восторженные слова Наташи о прекрасной ночи, обращен­ные к гораздо более холодной и равнодушной, чем она, Соне (здесь почти каламбур: Соня спит и хочет спать), и двух "встреч" со старым дубом, сначала не поддающимся весне и солнцу, а потом преобразившимся под свежей листвой. Еще не так давно Андрей говорил Пьеру, что старается только избегать болезни и угрызений совести, т.е. непосредственно касающегося лишь его лично. Это был результат разочарования в жизни после того, как взамен ожидаемой славы ему пришлось испытать ранение и плен, а возвращение домой совпало со смертью жены (он мало ее любил, но оттого ему и знакомы угрызения совести). "Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, — вдруг окончательно, беспременно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтоб не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!" (т. 2, ч. 3, гл. III ). На первом плане в этом внутреннем монологе — я, мое, но главное, подводящее итог слово — "вместе".

Среди форм единения людей Толстой особенно выделяет две: семейную и общенародную. Большинство Ростовых — в известной мере единый собирательный образ. Соня оказывается в конечном счете чуждой этой семье не потому, что она только племянница графа Ильи Андреича. Ее любят в семье как самого родного человека. Но и ее любовь к Николаю, и жертва — отказ от притязаний на брак с ним — более или менее вымученны, сконструированы в ограниченном и далеком от поэтической про­стоты уме. А для Веры вполне естественным становится брак с расчетливым, ничем не похожим на Ростовых Бергом. По сути, мнимой семьей являются Курагины, хотя князь Василий хлопочет о своих детях, устраивает им карьеру или брак в соответствии со светскими представлениями об успехе, а они по-своему солидар­ны между собой: история с попыткой соблазнения и похищения Наташи Ростовой уже женатым Анатолем не обошлась без участия Элен. "О, подлая, бессердечная порода!" — восклицает Пьер при виде "робкой и подлой улыбки" Анатоля, которого он просил уехать, предложив денег на дорогу (т. 2, ч. 5, гл. XX). Курагинская "порода" — совсем не то же, что семья, это Пьер слишком хорошо знает. Женатого на Элен Пьера Платон Каратаев прежде всего выспрашивает о родителях — то, что у Пьера нет матери, особенно его огорчает, — а услышав, что у него и "деток" нет, вновь огорчившись, прибегает к чисто народному утешению: "Что ж, люди молодые, еще даст Бог, будут. Только бы в совете жить..." (т. 4, ч. 1, гл. XII). "Совета" как раз нет и в помине.

В художественном мире Толстого у таких законченных эгоистов, как Элен с ее распутством или Анатоль, не может и не должно быть детей. А после Андрея Болконского остается сын, хотя егомолодая жена умерла при родах и надежда на второй брак оберну­лась личной катастрофой. Разомкнутый прямо в жизнь сюжет "Войны и мира" заканчивается мечтами юного Николеньки о будущем, достоинство которого меряется высокими критериями прошлого — авторитетом умершего от раны отца: "Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен..." (эпилог, ч. 1, гл. XVI).

Разоблачение главного антигероя "Войны и мира", Наполео­на., осуществляется и с помощью "семейной" тематики. Перед Бородинским сражением он получает подарок от императрицы — аллегорический портрет играющего в бильбоке сына ("Шар пред­ставлял земной шар, а палочка в другой руке изображала ски­петр"), "мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрий­ского императора, которого почему-то все называли королем Рима". Ради "истории" Наполеон, "с своим величием", "выка­зал, в противоположность этого величия, самую простую отечес­кую нежность", и Толстой усматривает в этом только наигранный "вид задумчивой нежности" (т. 3, ч. 2, гл. XXVI).

"Семейные" отношения для Толстого — не обязательно родст­венные. Наташа, пляшущая под гитару бедного помещика, "дя­дюшки", который играет "По улице мостовой...", душевно близка ему, как и всем присутствующим, независимо от степени родст­ва. Она, графиня, "воспитанная эмигранткой-француженкой" "в шелку и бархате", "умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке" (т. 2, ч. 4, гл. VII). Предшествующая сцена охоты, во время ко­торой Илья Андреич Ростов, упустивший волка, стерпел эмоцио­нальную брань ловчего Данилы, — тоже доказательство того, что "родственная" атмосфера для Ростовых иной раз преодолевает и весьма высокие социальные барьеры. По закону "сопряжения" эта разветвленная сцена оказывается художественным предварением изображения Отечественной войны. «Разве не близок всему Дани­лину облику образ "дубины народной войны"? На охоте, где он был главной фигурой, от него зависел ее успех, крестьянин-охот­ник всего на мгновение становился господином над своим барином, который на охоте был бесполезен» [2, с. 31], — отмечает С.Г. Боча­ров, далее на примере образа московского главнокомандующего графа Растопчина раскрывая слабость и бесполезность действий "исторического" персонажа.

На батарее Раевского, куда попадает Пьер во время Бородин­ского сражения, перед началом боевых действий "чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление" (т. 3, ч. 2, гл. XXXI). Солдаты тут же окрестили чужака "наш барин", как солдаты полка Андрея Болконского своего командира — "наш князь". «Сходная атмосфера — на батарее Тушина во время Шенграбенского сражения, а также в партизанском отряде, когда туда приезжает Петя Ростов, — указывает В.Е. Хализев. — Вспом­ним в этой связи и Наташу Ростову, в дни отъезда из Москвы помогающую раненым: ей "понравились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми "...важно и сходство между семьей и подобными "роевыми" общностями: то и другое единение неиерархично и свободно... Готовность русских людей, прежде всего крестьян и солдат, к непринудительно-свободному единению больше всего похожа на "ростовскую" семейственность».

Толстовское единение отнюдь не означает растворения индиви­дуальности в массе. Одобряемые писателем формы единения людей противоположны неупорядоченной и обезличенной, бесче­ловечной толпе. Толпа показана в сценах солдатской паники, когда очевидным стало поражение союзнической армии в Аустерлицком сражении, приезда Александра I в Москву после начала Отечественной войны (эпизод с бисквитами, которые царь бросает с балкона своим подданным, охваченным буквально диким вос­торгом), оставления Москвы русскими войсками, когда Растопчин отдает ее жителям на растерзание

Верещагина, якобы винов­ника того, что случилось, и т.д. Толпа — это хаос, чаще всего разрушительный, а единение людей глубоко благотворно. «Во время Шенграбенского сражения (батарея Тушина) и Бородин­ской битвы (батарея Раевского), а также в партизанских отрядах Денисова и Долохова каждый знал свое "дело, место и назначе­ние". Истинный порядок справедливой, оборонительной войны, по Толстому, неотвратимо возникает каждый раз наново из чело­веческих действий непредумышленных и незапланированных: воля народа в 1812 г. осуществилась независимо от каких-либо военно-государственных требований и санкций» [8, с. 76]. Точно так же сразу после смерти старого князя Болконского княжне Марье не понадобилось делать никаких распоряжений: "Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой" (т. 3, ч. 2, гл. VIII).

Народный характер войны 1812г. ясен солдатам. От одного из них на выезде из Можайска в сторону Бородина Пьер слышит косноязычную речь: "Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва. Один конец сделать хотят". Автор комментирует: "Не­смотря на неясность слов

солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать..." (т. 3, ч. 2, гл. XX). После сражения, потрясенный, этот сугубо невоенный человек, принадлежащий к светской элите, всерьез помышляет о совершенно невозможном. "Солда­том быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими" (т. 3, ч. 3, гл. IX). Солдатом граф Безухов, конечно, не станет, но в плен наряду с солдатами попадет и испытает все выпавшие на их долю ужасы и лишения. Привел к этому, правда, замысел совершить абсолютно индивидуальный романтический подвиг — заколоть кинжалом Наполеона, сторонником которого Пьер заявлял себя в начале романа, когда для Андрея Болконско­го новоявленный французский император был и вовсе кумиром и образцом. В одежде кучера и в очках бродит граф Безухов по занятой французами Москве в поисках завоевателя, но вместо того, чтобы осуществить свой невозможный план, спасает ма­ленькую девочку из горящего дома и с кулаками набрасывается на мародеров, грабивших армянку. Арестованный, он выдает спа­сенную девочку за свою дочь, "сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь" (т. 3, ч. 3, гл. XXXIV). Бездетный Пьер ощущает себя отцом, членом какой-то сверхсемьи.

Народ — это и армия, и партизаны, и смоленский купец Ферапонтов, который готов поджечь собственный дом, чтобы он не достался французам, и мужики, которые не хотели везти французам сено за хорошие деньги, а жгли его, и москвичи, оставляющие свои дома, родной город просто потому, что не мыслят себя под владычеством французов, это и Пьер, и Ростовы, бросающие свое имущество и отдающие по требованию Ната­ши подводы для раненых, и Кутузов с его "народным чувством". Хотя, как подсчитано, эпизодам с участием простого народа, "собственно теме народа посвящено всего восемь процентов книги" (Толстой признавался, что описывал преимущественно ту среду, которую хорошо знал), "эти проценты резко возрастут, если учесть, что, с точки зрения Толстого, народную душу и дух ничуть не меньше Платона Каратаева или Тихона Щербатого выражают и Василий Денисов, и фельдмаршал Кутузов, и нако­нец — что важнее всего — он сам, автор"¹¹. При этом автор не идеализирует простой народ. Показан и бунт богучаровских мужи­ков против княжны Марьи перед приходом французских войск (впрочем, это такие мужики, которые и раньше были особенно беспокойны, а усмирить их весьма легко удалось Ростову с молоденьким Ильиным и смекалистым Лаврушкой). После ухода французов из Москвы казаки, мужики из соседних деревень и вернувшиеся жители, "застав ее разграбленною, стали тоже гра­бить. Они продолжали то, что делали французы" (т. 4, ч. 4, гл. XIV). Сформированные Пьером и Мамоновым (характерное объедине­ние вымышленного персонажа и исторического лица) полки ополченцев грабили русские деревни (т. 4, ч. 1, гл. IV). Лазутчик Тихон Щербатый не только "самый полезный и храбрый человек в партии", то есть в партизанском отряде Денисова, но и способ­ный убить захваченного француза потому, что тот был "совсем несправный" и "грубиян". Когда он говорил это, "вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку", совершенное им очеред­ное убийство для него ничего не значит (поэтому Пете Ростову и "неловко" его слушать), он готов, когда "позатемняет", привести еще "каких хошь, хоть троих" (т. 4, ч. 3, гл. V, VI). Тем не менее народ в целом, народ как огромная семья — нравственный ориентир для Толстого и его любимых героев.

Самая же обширная форма единения в романе-эпопее — чело­вечество, люди вне зависимости от национальности и принадлеж­ности к той или иной общности, включая воюющие друг с другом армии. Еще во время войны 1805 г. русские и французские солдаты пытаются поговорить между собой, проявляют взаимный интерес.

В "немецкой" деревне, где юнкер Ростов остановился со своим полком, встреченный им возле коровника немец восклица­ет после его здравицы австрийцам, русским и императору Алек­сандру: "И да здравствует весь свет!" Николай тоже по-немецки, немного иначе, подхватывает это восклицание. "Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищав­шего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и, улыбаясь, разошлись..." (т. 1, ч. 2, гл. IV), Естест