Гвар дии полковник запаса                      ГОРНЫЙ ОРЕЛ

Я как сейчас помню листовку Политического управления Донского фронта, посвященную гвардии    сержанту Ханпаше Нурадилову.

В центре ее был помещен портрет бесстрашного воина: молодое худощавое лицо, задумчивые глаза, лицо волевого человека. В листовке говорилось о замечательных боевых подвигах, совершенных Ханпашой в борьбе с фашистскими захватчиками, о том, как он крепко любит свои? Родину и жестоко мстит врагу за ее поругание.

За годы войны мне приходилось встречать много храбрых и смелых воинов. Каждый из них имел свои особенности. Отличался от них и Нурядилов. Был он особенно отважный, самоотверженный и стойкий. Нас всегда поражала его находчивость, неожиданные, отчаянно смелые действия в кри­тические моменты боя, когда казалось, что выхода больше нет. Каким-то своим, свойственным только ему чутьем Ханпаша угадывал, где и в какой момент нужно встретить и сразить ненавистного врага. И в то же время ему были присущи скромность, даже застенчивость и мягкость. Он не лю­бил говорить о своих подвигах, вообще старался о них умолчать. Когда его заслуженно хвалили, он хмурился и недовольно отвечал:

— Воюю я, как и все. Мало уничтожаю еще фрицев, а их нужно истреб­лять гораздо больше.

Много написано о том, как сражался Ханпаша Нурадилов. Я же хочу рассказать о последних днях его боевой жизни.

В конце августа 1942 года, когда гитлеровцы неудержимой лавиной ка­тились к Сталинграду, нашей 5-й гвардейской кавдивизии имени Г. И. Ко-товского было приказано форсировать Дон южнее станицы Букановская и задержать продвижение противника. Обстановка была напряженная. Враг наступал активно, а у нас на этом направлении не было танков и авиации. Фашистские стервятники безнаказанно бомбили наши переправы, боевые порядки войск и тылы дивизии.

В передовом отряде следовал 34-й кавалерийский полк под командова­нием гвардии подполковника П. П. Брикель (ныне генерал-майор в отставке, Герой Советского Союза). В составе его полка находился со своим пу­леметным взводом и гвардии сержант Ханпаша Нурадилов. После форси­рования Дона полку предстояло совершить по открытой местности 25-кило­метровый марш и овладеть высотами 217,4 и 220 северо-восточнее хутора Калмыковский Сталинградской области. Попытка захватить высоту 217,4 с ходу не имела успеха. Здесь оборонялись подразделения немецких частей. Завязались горячие бои.

Нурадилов со своим взводом действовал с 3-м эскадроном, который возглавлял мужественный офицер, гвардии лейтенант коммунист Тимофеев. Бойцам эскадрона, сражавшимся на юго-западных скатах высоты 217,4, приходилось туго. Дело тут доходило до рукопашных схваток. Все же эскад­рону удалось овладеть рядом мелких высот.

На рассвете 26 августа из поймы речушки Цуцкан со стороны хутора Большой вынырнула вражеская конница. Вздымая пыль, она продвигалась к высоте 217,4, где закрепился эскадрон Тимофеева. Первым заметил при­ближение вражеской кавалерии ефрейтор Колесников из взвода Нуради-лова. Тимофеев приказал Нурадилову с пулеметами выдвинуться к ку­старнику южнее высоты и устроить засаду на пути врага. Ханпаша, как всегда, коротко ответил:

— Слушаюсь, -товарищ гвардии лейтенант, эта конница от меня далеко не уйдет...

Заняв огневые позиции в указанном месте, Нурадилов придирчиво проверил пулеметы, дал указание расчетам замаскироваться ветками, огня без его команды не открывать, предупредил:

— Главное — берегите воду и ленты...

Прильнув к окулярам бинокля, Нурадилов стал наблюдать за против­ником.

Ускоряя бег, вражеские кавалеристы что-то кричали, размахивая клин­ками. Откуда-то сбоку по коннице ударили минометы. Не обращая внима­ния на разрывы мин, они мчались вперед. Когда вражеские кавалеристы оказались в зоне досягаемости пулеметов, Ханпаша твердо бросил:

— Огонь!...

Он сам первым послал длинную очередь. Враг, не ожидавший такой встречи, спешился. Валились от пуль кони и всадники, часть повернула обратно, спеша укрыться в лощине. Еще миг — и с конницей все было кончено.

Тимофеев обнимал как обычно стесняющегося Нурадилова, хвалил:

— Ну и молодчага же ты, товарищ Нурадилов. Здорово ты их чеса­нул. Небось, если бы немцы знали, что ты здесь засел в кустах со своими «максимами», ни за что не пошли бы на нас в атаку. Спасибо тебе.

В этот день полк овладел полностью высотой 217,4. На очереди высо­та 220,0. Нашим разведчикам удалось установить, что желтую, выгоревшую от солнца и разрывов высоту 220,0 обороняет штрафной батальон немцев. П. П. Брикель, ставя задачу командирам подразделений, не скрывал всей трудности предстоящего боя:

— Учтите, товарищи, — говорил он, — штрафники будут драться до последнего вздоха. Назад им ходу нет. Сделать надо все возможное, но к утру высоту взять.

После слабой артподготовки (снарядов у нас было в обрез) началось наступление. Штрафники оказывали упорное сопротивление. Они отбили две наших атаки. Полк нес потери. Видел все это и Нурадилов. Что-то на­до сделать! А что, если пробраться в тыл хотя бы с двумя «максимами»? — подумал Ханпаша. Он тут же поделился своим замыслом с начальником разведки полка гвардии старшим лейтенантом Авдониным. Тот выслушал его, ответил:

— Как же вы проберетесь в тыл, да еще с пулеметами? Трудное это
дело... Ладно, доложу командиру полка.

— Конечно, трудное. Но вы, гвардии старший лейтенант, только раз­решите. Остальное уже мое дело... Не первый раз, пролезем.

Получив согласие Брикеля, с наступлением темноты Нурадилов с дву­мя расчетами двинулся в путь. В сторону совхоза им. Фрунзе тянулся длинный овраг, заросший терном. Где-то там, за грядами высот, он выхо­дил в тыл врага. Вот по нему-то и пошли смельчаки. Как потом рассказывал ефрейтор комсомолец Колесников, это был очень трудный и опасный путь. Бойцы изодрали о колючки гимнастерки, исцарапали руки, измучились до предела, но достигли своей цели. Когда забрезжил рассвет, пулеметчики обнаружили расположение огневых точек противника. Не мешкая, Нуради­лов и его соратники открыли по ним огонь. Немцы растерялись. Испугав­шись, что их обошли, поспешно кинулись к высоте 220,0. Услышав стрель­бу, подразделения полка перешли в атаку и с ходу захватили высоту, а за­тем на плечах обезумевшего врага ворвались и на высоту 223,0, седлавшую дорогу на хутора Большой, Серафимович.

Дерзкие и инициативные действия Нурадилова получили высокую оценку командования дивизии.

А события с каждым днем накалялись. В первых числах сентября на этом направлении разгорелись особенно жаркие схватки. Гитлеровцы стре­мились во что бы то ни стало сбить наших бойцов с занимаемых высот, про­рваться к хутору Серафимович и овладеть переправами через Дон. Чтобы осуществить свой план, фашисты начали бросать против гвардейцев танки и авиацию. Положение частей 5-й гвардейской дивизии значительно ослож­нилось. Но гвардейцы стояли насмерть. Только 1-го сентября на этом на­правлении нашими бойцами было подбито 15 вражеских танков.

Бои становились ожесточеннее и яростнее. Утро 12 сентября огласи­лось сильной канонадой. В воздухе повисли «юнкерсы», сбрасывая свой смертоносный груз. Земля дрожала от разрывов бомб. Обстановка была исключительно напряженной. Снова, как и 1-го сентября, немцы бросили против нашей дивизии танки, только теперь их было в 2 раза больше. Фа­шисты, по-видимому, решили покончить с нами одним танковым ударом.

Над бурыми высотами 220, 223,0... повисли тучи пыли и дыма, скаты их были испещрены воронками от мин и снарядов. Танки со зловещими черными крестами со скрежетом и лязгом неудержимо лезли на траншеи и окопы, подминая под себя тела бойцов, оружие, каски... Вот до роты их прорвалось в стык между 34 и 99 кавполками. Танкисты пытаются про­никнуть дальше, в тыл дивизии, но на пути их вырастают приземистые про­тивотанковые пушки, бьют по ним в упор. Три танка завертелись на месте, разбрасывая вокруг снопы огня и выпуская длинные шлейфы дыма... До 20 бронированных чудовищ вклинилось в оборону 34 полка. Очень трудно было сдержать напор железного вала. Гвардейцы, обливаясь грязным потом и кровью, дрались, как львы. Котовцы готовы ко всему, но только не к от­ступлению. Верно одно: они не покинут своих мест. За танками хлынула вражеская пехота. Автоматчики пьяно орут, беспорядочно строча, растека­ются лавиной, намереваясь захлестнуть петлёй подразделения полка. Это очень опасно. Если им удастся это сделать, наступит катастрофа, отходить дальше некуда, позади Дон...

Вот в этот-то критический момент снова показал себя Ханпаша. Он видел, как автоматчики оголтело лезли вперед. Не раздумывая об угро­жавшей ему опасности, он быстро разместил пулемёт на скатах изуродо­ванной безымянной высоты, приготовился к огню.

Гвардии лейтенант Тимофеев охрипшим голосом успел ему крикнуть:

— Нурадилов, выручай, брат! Останови гадов...
И тут же свалился, раненный в бок.

В ту же минуту по орущей фашистской орде хлестнули смертоносные струи нурадиловских очередей. Трупы вражеских солдат покрыли придон­скую степь. Фрицы в панике повернули назад, а некоторые, бросив оружие, подняли руки. Нурадилов, черный от дыма и пыли, окаменев от ненависти к врагу, продолжал косить убегавших фашистов. Атака врага захлебну­лась. Как назло, шальная пуля впилась Нурадилову в ногу. В сапоге он почувствовал липкую, горячую кровь, снизу вверх поползла острая боль. Передав пулемет своему напарнику—ефрейтору Колесникову, Ханпаша от­полз в воронку, снял с трудом сапог, обливая сухую глинистую землю кровью... Пулеметчик, заметив неладное с Нурадиловым, кинулся к нему.

— Ханпаша, давай помогу перевязать. Или нет. Я лучше сбегаю за санинструктором...

Нурадилов сердито бросил:

— Назад! Не смей бросать пулемет. Ложись и готовь ленту. Замени воду... Я сейчас... Немцы опять полезут...

Он не ошибся. От хутора Клиновой, развернувшись в густую цепь, надвигались фашисты. Пулеметчики переменили позицию. Укрывшись за глыбами песчаника, Ханпаша, превозмогая боль и жару, сурово сдвинув брови и стиснув зубы, встретил вражескую волну шквальным огнем. Не отставали от него и другие расчеты. Гитлеровцы, не выдержав губитель­ных очередей, повернули вспять. Вторая атака с большими потерями для немцев отбита...

Но в этот момент рядом с Нурадиловым глухо ахнула мина, черный осколок её глубоко врезался в грудь молодого командира. Ханпаша поте­рял сознание.

Товарищи бережно перенесли его в лощину, где санинструктор перевя­зал ему рану.

Позже его "направили в медсанбат. Ранение оказалось смертельным, в пути он скончался.

В боях за высоты 220, 223,0 Ханпаша Нурадилов лично уничтожил из своего «максима» триста фашистов. Его быстрые, инициативные и неверо­ятно смелые действия помогли 34 кавполку удержать занимаемые позиции на главном направлении и не дали возможности противнику прорваться на Серафимович.

Еще в ходе боев командир дивизии гвардии полковник Н. С. Чепуркин Ханпашу, как умелого и отважного пулеметчика, приказал представить его к званию Героя Советского Союза.

В наградном листе героя говорится:

«В жарких боях пулеметчик Ханпаша Нурадилов уничтожил 920 фа­шистов, захватил 7 пулеметов противника и лично взял в плен 12 враже­ских солдат».

Родина высоко оценила ратные подвиги славного сына дагестанского народа Ханпаши Нурадилова. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 апреля 1943 года ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

... Давно отгремели залпы войны. Заросли травами окопы и траншеи в Придонье. Цветут сады в Калмыковском, Большом, Клиновом... Бугрятся между тихими речушками Цуцканом и Царицей опаленные солнцем желтые высоты 220, 223,0, храня, как древние скифские курганы, клады, гвардей­скую славу котовцев и сказочные подвиги бесстрашного горного орла Хан-паши Нурадилова.

Ему не удалось дожить до светлого Дня Победы, но память о нем в сердцах людей, как об отважном воине, отдавшем свою жизнь во имя Победы, во имя счастья народа, сохранится навечно.

ИВАН ЛЕДЕНЕВ,                             НЕУГАСИМЫЙ ФАКЕЛ

ИНЕССА МОРОЗОВА                                            

Темная, осенняя ночь. На море шторм. Бушуют свинцовые волны.  Северный ветер нескончаемо гонит низкие рваные тучи.

У таманского берега, покачиваясь, спят на рейде катера. Колонны бойцов 83-й морской стрелковой бригады одна за другой подходят к берегу. Ноги вязнут в грязи, тяжелые ноши режут плечи. Но шаг мор­ских пехотинцев не сбивается. Идут с патронными ящиками, с минометами, пулеметами, термосами.

Командиры подразделений четко докладывают:

— К выступлению готовы!

Внимание бойцов и офицеров приковано к противоположному Керчен­скому берегу.

Оттуда доносится грохот боя, полыхают зарницы выстрелов. Вместе со всеми с нетерпением ждет команды молодой писарь 16-го отдель­ного стрелкового батальона сержант Саадулла Мусаев. В кармане его гим­настерки лежит недавно полученное письмо.

«Дорогой учитель, — пишут школьники из аула Хиндах. — Мы вас всегда помним. Вашу фотографию повесили в классе. Напишите, в каких боях вы сражались, какие заслужили награды, какие у вас были ранения».

«Что им ответить? — думает Мусаев. — Наград не получал, а в боях под Новороссийском пули пролетели мимо».

Письмо вызвало воспоминания... Живо вспомнились студенческие го­ды — учеба в Буйнакском педучилище. Потом в памяти всплыл аул Хиндах, где учительствовал последнее время, школа, милая сердцу колхозная детво­ра, с которой приезжий учитель проводил и часы досуга.

Далеко теперь аул Хиндах, так же как родной аул Ругуджа, где мать... Всего несколько месяцев назад она проводила его в армию...

— На переправу! — раздается команда.

И вот уже свистит ветер в снастях, брызги соленой воды обдают де­сантников. Вспыхнул луч прожектора. Враг освещает море, причалы. Пер­вый катер стремится ускользнуть. Ему помогает скрыться в темноте появив­шийся над морем наш легкий ночной бомбардировщик. Очередями трасси­рующих пуль он бьет по прожектору.

Широкая часть пролива позади. Катер почти у берега, но прибой не дает подойти близко.

Гитлеровцы заметили десант и Начали его обстреливать. Саадулла Му-саев под огнем прыгает в воду и устремляется к берегу. За ним спешат то­варищи. Они бегут по развороченной дымящейся крымской земле навстре­чу выстрелам, ухающим минам и разрывающимся снарядам.

Ошеломленные внезапностью фашисты откатываются с прибрежных позиций.

Несколько метров крымской земли — советские.

Мусаев довольно улыбается бегущему рядом Пелянцеву.

Но враг опомнился, открывает ураганный ружейно-пулеметный и мино­метный огонь с высоты 71,3.

Десантники вынуждены залечь. Лежат у завала на склоне горы перед линией вражеских траншей.

Светает. Становятся видными проволочные заграждения в несколько кольев, а за ними окопы, траншеи, дзоты.

— Укрепились основательно, — замечает Мусаев.

— Бой будет жарким, — отвечает ему парторг 3-й роты Шургалин.
Время тянется нестерпимо долго. Нервы бойцов напряжены. Сержант Буннатов пытается продвинуться ползком вперед, но длинная пулеметная очередь, будто гвоздями, прибивает его к земле. Саадуллу охватывает ярость.

— Нет, не остановишь, гад, — шепчет он и, разгребая руками землю,
двигается по следу товарища к вражескому пулемету.

Ливень огня обрушивается на него. Крупные капли свежей крови оста­ются на земле. Мусаев ранен. Но он не останавливается, упорно двигается вперед.

На пути — проволочное заграждение. Он обматывает шапкой-ушанкой руку, рвет проволоку и вместе с оставшейся в руках проволокой бросает гранату в пулеметный расчет, который мешает продвижению десанта.

Весь огонь находившихся вблизи пулеметных точек врага Мусаев от­влекает на себя, а тем временем рота устремляется вперед и занимает пер­вые окопы гитлеровцев. Уничтожил Мусаев и другие пулеметные точки врага.

— Благодарю за храбрость, товарищ Мусаев, — говорит командир ро­ты,— а теперь можете оставить поле боя.

— Разрешите остаться, товарищ старший лейтенант, я могу еще вое­вать, — ответил Мусаев.

Напряжение боя нарастало. Огонь становился все плотнее и невыно­симее. От грохота и гула боя дрожала земля, не было слышно человеческого голоса.

Командир роты понимал, как трудно сейчас оторваться от земли и идти навстречу огню, но необходимо вырвать у врага инициативу.

«Нужно двигаться, действовать, наступать», — думал он.

— Подготовиться к атаке! — побежала по цепи команда.

В атаку поднялись дружно. С высоты на боевые порядки вновь обру­шился шквал пулеметного огня, рвались мины, свистели пули. Многие, не выдержав этого смертельного огня, бросились обратно в траншеи. Тогда во весь богатырский рост навстречу огненному вихрю поднялся сержант Мусаев.

— Товарищи, — сквозь треск выстрелов автоматов послышался его громкий голос, — не посрамим пехоты.

Саадуллу обожгла вторая, а через шаг и третья пуля. У него потемнело
в глазах. Но из груди вырывалось:

— Даешь Крым!

Стиснув зубы, схватив обеими руками автомат, он шагал вперед. к траншеям. Его фигура, устремленная на врага, развевающаяся по ветру одежда, большие руки, слитые с автоматом, казались врагу неуязвимыми. Откуда-то фашисты подтянули огнемет и направили его смертоносную струю на бесстрашного сержанта. Гитлеровцы нервничали, и огненные струи пролетали мимо Мусаева. Он поднимался по склону высоты. За ним следовали его друзья-десантники.

Сержант Мусаев не заметил, как на нем загорелась одежда. Через мгновение он весь, как факел, был объят пламенем.

Сознание еще теплилось в нем. Истекая кровью, собрав последние си­лы, Саадулла Мусаев побежал вперед к высоте.

Словно ток пробежал по цепи десантников, поднял их. Они все, как
один, по всему склону поднялись в атаку, могучей лавиной бросились на
врага.                                                                            ,

Фашисты, бросая оружие, оставляя траншеи, в панике побежали.

Высота была взята.

На вершине ее алело и билось по ветру Красное знамя, обагренное кровью храброго сердца Саадуллы Мусаева.

Это было 21 ноября 1943 года.

 

 

МИХАИЛ ОСИПОВ                                                                                   МЫ ДЕТИ

ОДНОЙ МАТЕРИ - РОДИНЫ

Еще до боев в Крыму я заехал в танковую часть, где служил Магомед Абдулманапов. Он имел громкую славу смелого разведчика, много раз ходил по тылам противника и на днях вместе со своим другом Иваном Ершовым привел нового, десятого по счету, на этот раз не­мецкого ефрейтора, только что прибывшего в Крым. Пленный Абдулмана-пова представлял большую ценность.

Взять пленного было трудно, но Абдулманапов сумел это сделать, и я поехал от редакции фронтовой газеты, для того чтобы побеседовать с отважным разведчиком.

Командир познакомил меня с сержантом Николаем Поддубным — командиром отделения разведчиков, другом Магомеда. Коренастый, крепко сложенный парень, небольшого роста, Николай Поддубный по привычке говорил громко и отчетливо. В темной и Сырой землянке, на малой крым­ской земле за Сивашом, я провел больше часа, разговаривая с ним, и этот прославленный воин ни слова не сказал о себе, но с восторгом и какой-то дет­ской радостью рассказывал о своих друзьях, отличившихся в боях, и в осо­бенности об Абдулманапове.

... Встречаются люди, которых увидишь только один раз, а запоми­наешь на всю жизнь. Таков был Абдулманапов, Совсем еще молодой чело­век, среднего роста, с большими черными изогнутыми бровями. Огромные живые глаза. Очень подвижный. Говорит быстро и в то же время протяжно, как будто поёт.

Что дома? Как живут в Дагестане? Он давно не получал писем и этим f озабочен. Его забота понятна мне. Человек на войне часто думает о доме и хочет знать о родных и близких. Воспоминания о Стране гор оживляют его еще больше. Глаза искрятся, и он с заметным волнением говорит мне:

— Хорошо у нас. Горы, зелень, много воздуха, всегда яркое солнце. Вот добьем врага, тогда снова буду жить в горах. Будет тихо, спокойно и весело. Опять буду песни петь и буду дома.

Бойцы оживились, когда Магомед стал говорить о песнях. Разведчики любят его простые песни, хотя и не понимают его языка. Поет он по-особому — грудным, мягким, словно у женщины, голосом. Сослуживцы гово­рят о нем:

— Душевно поет.

Пел он действительно прекрасно.

... С восходом солнца Магомед Абдулманапов возвращался к себе «домой», в обжитый блиндаж, вырытый в глинистой и вечно сырой сивашской земле. Одежда на нем грязная, полы шинели изодраны в клочья. Из правой руки, кем-то заботливо перевязанной, сочилась кровь. Лицо его было бледно-желтым. Дышал он медленно и тяжело. Вместе с ним был его друг Иван Ершов — молодой белокурый парнишка, румяный и жизнерадо­стный Казалось, он вечно улыбается, и улыбка украшала и облагоражи­вала его лицо. Сейчас, поддерживая под руку товарища, он бодро подходил к блиндажу и, улыбаясь, приветствовал друзей:

— С добрым утром, вояки. Как ночевалось?

Бойцы высыпали из блиндажа, залегли в высокой траве, курили, встре­чали радостно восходящее солнце.

— Сегодня с уловом, — продолжает Ершов, — привели немца. Здоро­вый сукин сын! Пудов десять...

— А не больше? — перебивают Ивана, и по траншее проносится смех. Друзья знали склонность его преподносить происшествия попышней и во­сторженней.

Что смеетесь, — насупив брови и строго осматриваясь, говорит Ер­шов. — Не верите? Ну так пойдите подымите черта проклятого. Мы его версту несли. Рот забили, скрутили всего, а он, проклятый, изворачивается, словно налим. Скользский. А нести его пришлось вместе с пулеметом. Вот сколько весит! А нас хоть двое, но рук у нас всего три. Магомеда один из немцев истыкал. Попробуй после этого потащи. А мы дотащили, — не без гордости добавил Иван, уступая дорогу в блиндаж Абдулманапову.

Магомед подошел к нарам, свалился и быстро заснул. Усталость и боль отнимали силы. Проснулся только к вечеру. Он был в блиндаже один. Уста­лость, казалось, прошла, но боль одолевала еще сильнее. Рука ныла.

Он давно на войне, был много раз и в разведке, и в боях, и ходил по тылам противника с танковым десантом, но это была его первая рана. Он подумал: быстрей зажила бы. Весна, говорят скоро на Крым пойдем, а тут рука такая...

Когда Поддубный вернулся в блиндаж, он заметил, что Магомед рас­строен, как никогда. Больно, подумал он, и громко с легким акцентом укра­инца добавил:

— Не унывай, Михайло (так звали здесь Магомеда), сбегаю я к ком­бату и мигом тебя в госпиталь доставим. Там рана и затянется быстро.

Он постоял с полминуты и, когда собирался уже выйти из блиндажа, услышал молящий шёпот товарища.

— Постой, — говорил он, — не ходи к комбату, очень прошу. Не ходи, все пройдет, да и рука уже стала меньше болеть. Я только хочу одно знать: хороший ты мне товарищ?

Такой вопрос был неожиданным для Поддубного. Почему у Магомеда появилось это сомнение? Он вспомнил бои под Мелитополем, прорыв не­мецкой обороны на реке Молочной. Они тогда вместе с Магомедом были настоящими друзьями, и в глубокой разведке, напоровшись близ Павловки на немецкий заслон, держались более двух часов и выручали друг друга. Поддубный был ранен в ногу. Магомед отстреливался до последнего патро­на, и они вдвоем устояли до вечера.

А вечером Магомед уполз в степь и унес с собою раненого товарища и два автомата. К утру вышли к своим.

Поддубному казалось, что Магомед, спасший ему жизнь, мог бы ни­когда не сомневаться в дружбе и привязанности к нему.

— Как ты мог такое подумать? — с обидой сказал он.

— Я о тебе всегда хорошо думал и сейчас тоже. Ты мне как брат род­ной, только одна у меня к тебе просьба есть. Скоро бой, и я хочу быть вме­сте со всеми. Пусть рука ноет, только не оставляйте меня в госпитале.

... Вскоре подошли наши танки. Противник дрогнул. Поддубный под­нял свое отделение. Наши войска двигались быстро. Фашисты бежали, охваченные страхом перед возмездием. Под Джанкоем — городом, располо­женным на Крымской равнине, немцы попытались оказать сопротивление, но были окружены и частью уничтожены. Оставшиеся снова обратились в бегство. Фронт был прорван. Но было ясно, что враг еще попытается соб­раться с силами и принять бой. Впереди был Симферополь, а затем город русской славы — Севастополь.

Нужно было идти в глубокую разведку, узнать, какие у врага впереди оборонительные позиции, где он сосредоточивает свои силы.

На долю отделения разведчиков сержанта Поддубного выпала честь сесть на танки и идти в глубокий рейд.

Командир зачитал приказ о задачах рейда и спросил, все ли готово.

— Все в порядке, — ответил Поддубный.

— А как бойцы?

Поддубный посмотрел на Магомеда, хотел было сказать, что есть в его отделении боец раненый, которого стоило бы оставить в тылу, но, встретившись с суровым взглядом Абдулманапова, четко и громко сказал:

— Все здоровы.

Поддубный помог Магомеду взобраться на> танк и всю дорогу, пока они мчались по чистому, начавшему зеленеть полю, поддерживал друга правой рукой.

Дорога была трудной. На танк налетали немецкие самолеты и бомбами пытались преградить путь. Умелый танкист маневрировал по полю, усколь­зая от преследования. Раза два бойцам приходилось вести короткий бой с встречающимися на пути небольшими группами вражеских солдат. В бою принимал участие и Магомед

В отделении Поддубного было восемь бойцов. Он — девятый. Все были как на подбор смелыми, дерзкими, молодыми, умелыми. Самому старшему из разведчиков Петру Велигину было 25 лет. Молодость брала свое. В одной из деревень, куда пробрались разведчики, ствол орудия танка при об* стреле был перебит. Танк не стрелял, но они, не задумываясь, приняли не­равный бой.

* * *

В центре города Симферополя установлен памятник. На огромном пьедестале стоит танк — тот самый, на котором воевали Поддубный и его друзья. На мраморной доске высечены имена Героев Советского Союза, по­гибших смертью храбрых.

Вот они:

Николай Поддубный,

Магомед-Загид Абдулманапов,

Григорий Захарченко,

Михаил Задорожный,

Александр Симоненко,

Иван Тимошенко,

Петр Велигин,

Петр Иванов.

После того, как был освобожден Крым, тела героев были перевезены сюда из небольшой деревушки, ныне село Горькрвское, где они были похо­ронены местными жителями.

Я посетил эту деревню, расположенную в предгорьях Крыма, для того, чтобы узнать о том, как сражались и погибли мои недавние знакомые, ко­торые только месяц назад так ждали боя за Крым!

Здесь, где чернела еще могила героев, я вспомнил рассуждение Маго­меда Абдулманапова о молодости.

— Молодость,— говорил он мне, — это пора счастья и радости. В та­кую пору очень хочется и жить, и радоваться, и любить.

Я перебил Абдулманапова и спросил:

— Испытываете ли вы страх в бою? Вы слывете очень дерзким раз­ведчиком, и смерть караулит вас за каждым углом. Как это вяжется с та­кой жаждой жить, как у вас?

Магомед ответил:

— Умирать никому не охота.

Я вспомнил Магомеда, который был человеком нехитрого склада — простым в жизни, скромным среди друзей, горячим в бою, верным в друж­бе. Был он человеком живым, подвижным и вечно веселым. Товарищи, слу­жившие с ним, рассказывали мне, что не видели его никогда угрюмым, даже в самые тяжелые минуты. А таких на войне много.

Я вспомнил Магомеда и его друзей и еще больше оценил его простые рассуждения о жизни и смерти.

— Сейчас война, — говорил он. — Мы ненавидим фашистов. А если даже придется кому-нибудь из нас погибнуть из-за этой сволочи, мы все равно знаем, что победа придет. Этим мы и живем.

Он не знал тогда, что им придется погибнуть всем вместе, дружной гвардейской семьей во главе со своим отважным командиром сержантом Поддубным.

Мне рассказали об этой неравной битве отделения советских развед­чиков против целого батальона пехоты врага. Рассказывали и жители де­ревни, и оставшийся в живых гвардеец Василий Ершов.

Отделение Поддубного столкнулось с вражеским заслоном 13 апреля 1944 года. На каждого разведчика приходилось пятьдесят вражеских сол­дат. Уходить было некуда, и разведчики цриняли бой.

Когда командиру вражеского батальона донесли, что девять русских солдат ведут бой с его ротой, он не поверил и приказал послать парламен­тера объяснить этим безумным русским, что они в безвыходном положении и что надо немедленно сдаваться в плен. Какой-то немец осторожно под­полз к старым окопам, поросшим уже травой, где заняли оборону развед­чики, и на ломаном русском языке прохрипел:

— Рус, сдавайся в плен. Наш капитан дает тебе жизнь. Нас много, сдавайся.

Сдаться? Большего оскорбления для гвардейцев нельзя было и при­думать.

Николай Поддубный, охваченный яростью, забыв осторожность, под­нялся над окопом и, грозя автоматом, прокричал:

— Твой капитан трус. Он мерит всех по себе. Мы, русские, в плен не сдаемся.

Три раза рота вражеских солдат атаковала окопы гвардейцев и три раза откатывалась назад, бессильная сломить стойкость и волю развед­чиков.

В этот первый час неравного боя был ранен Николай Поддубный. То­варищи перевязали ему рану. Бой продолжался. Поддубный, очнувшись, сказал бойцам:

— Я еще жив, товарищи. Рана эта — не в счет. Будем биться, пока бьется в нас сердце.

Магомед Абдулманапов наклонился к Поддубному:

— Опять идут в атаку. Ты бы, Николай, пока отдохнул.

Но Поддубный приподнялся, превозмогая боль. Из деревни шла боль­шая колонна. Было ясно, что сейчас в атаку пойдет весь батальон.

— Гранаты! — приказал сержант. — Подпускай их поближе.

Вражеский батальон уже развертывался в боевой порядок. Сначала солдаты пригибались, припадали к земле, ползли медленно, потом, не слы­ша выстрелов, осмелели, поднялись во весь рост и побежали к окопам. Не­мецкий офицер что-то кричал, и солдаты ускорили шаг. Они, видимо, были уверены, что теперь-то гвардейцы сдадутся — где им принять бой с ба­тальоном! Но они поторопились. Когда враги приблизились к окопам, раз­ведчики один за другим, словно по команде, бросили по две гранаты. Гит­леровцы оцепенели от неожиданности. Некоторые еще по инерции шли впе­ред, но дорогу им преградили выстрелы из автоматов.

Какое-то мгновение гитлеровцы потоптались на месте и затем побежали назад. Почти у самых окопов лежали трупы немецкого офицера и двадцати трех солдат.

Минуты две-три было затишье. Потом с возвышенности ударили пуш­ки. Они били по окопам, в которых притаились девять смельчаков.

Сорок снарядов разорвалось в районе расположения горстки советских разведчиков, а затем фашисты снова пошли в атаку.

— Отбиваться до последнего! — приказал Поддубный. — Стрелять без промаха!

Немцы шли. Это была их седьмая атака. Разведчики стреляли медлен­но и расчетливо. Патроны были уже на исходе. Гитлеровцы осмелели — бы­ло видно, что огонь разведчиков ослабел потому, что у них кончались пат­роны.

Вскоре огонь прекратился. Немцы уже бежали к окопам во весь рост. Когда до цели осталось каких-нибудь десять шагов, из окопа, словно по уговору, выскочили Поддубный и Абдулманапов. Вдвоем они ударами при­кладов размозжили голову бежавшему впереди офицеру. Рядом была уже вся гвардейская девятка.

Сближение с разведчиками лишало врага возможности вести огонь. Завязалась рукопашная схватка. Советские воины дрались штыками, кула­ками. Григорий Захарченко уложил какого-то немца прикладом автомата, Михаил Задорожный работал винтовкой, как булавой. Он расчистил во­круг себя широкий круг и двух фашистов успел уже скосить. На Магомеда Абдулманапова, выскочившего из окопа первым, набросились три немца. Он вцепился руками в горло одного из них и душил. Двое других силой? пытались освободить товарища, но, когда им удалось наконец скрутить Ма­гомеда, тот, третий, был уже мертв.

Рукопашная схватка длилась недолго. На каждого из разведчиков, истекающих кровью, набросилось по 10—20 врагов. Советских бойцов скру­тили и повели в центр села, к командиру батальона.

Они медленно шли по узким извилистым улицам деревушки, покры­тым буйной весенней травой. Поддубный шел рядом с Магомедом и го­ревал:

— Жаль, что они нас скрутили.

Он посмотрел на окровавленных, измученных друзей и, вытирая кровь на лице, обратился к ним с последним наставлением:

— Ребята, это не последний наш бой. Теперь настанут минуты испыта­ния нашей верности. Как старший среди вас и как коммунист перед смертью напоминаю вам о присяге. Нас будут мучить. Так умрем же, как и подобает умирать гвардейцам, — с честью и гордостью-.

Гвардейцев привели на широкую площадь в центр села. Фашисты окру­жили горсточку смельчаков и с любопытством рассматривали этих дико- винных людей, которые не боялись даже смерти. На площадь сбежались местные жители, и они стали свидетелями великой трагедии. Офицер подошел к героям и насмешливо спросил:

— Кто же из вас командир?

Поддубный, стоявший на правом фланге рядом с Магомедом, вскинул голову и с гордостью ответил:

— Я командир.

— Твоя фамилия?

— Я слишком люблю свое имя, чтобы называть его вам.

Офицер сделал шаг вправо, подошел вплотную к Ершову, раненому на­вылет в грудь пулей и осколком снаряда в руку. Он пристально посмотрел в ясные голубые глаза молодого воина и, стараясь быть ласковым, сказал:

— Ты совсем еще молод. Тебе бы жить да жить. Посмотри, как хоро­шо вокруг. Всюду зелень, цветут сады, весна. Хочешь, я сохраню тебе жизнь, мы перевяжем тебя, вылечим и заберем с собою? Хочешь?

Офицер смотрел на Ершова и ждал ответа.

— Ну что, хочешь? — еще раз повторил он свой вопрос.

— Хочу, — ответил Ершов. — Мы все жить хотим. Мы воюем за жизнь.

— Хорошо, это очень хорошо, — засуетился фашист. — Так скажи, из какой ты части, где сейчас ваши, и мы спасем тебя.

Ершов с усилием улыбнулся и спокойно ответил:

Я из части, которая наступает от Волги до самого Черного моря и пой­дет дальше, из той самой части, что бьет вас, проклятых, всюду.

Разъяренный офицер рукояткой парабеллума ударил Ершова по лицу. Ершов упал.

— Пытать.

Ершова вынесли вперед, положили в пяти метрах от его товарищей и начали колоть штыками, бить прикладами. Ершов стонал, но не проронил ни слова.

Офицер подошел к Магомеду Абдулманапову:

— Ну, они-то — русские, а ты кто? Чего же ты молчишь? Что тебе те­рять? Ты чужой для них. Каждый должен думать о своей жизни.

Магомед Абдулманапов молчал.

— Откуда ты?—спросил офицер.

— Известно откуда, — спокойно ответил Абдулманапов. — Мы все дети одной матери-Родины.

— Коммунист?

— Нет. Но я хотел бы умереть коммунистом, — ответил Магомед.
Интересно, что скажешь, когда тебя начнуть резать на кусочки.

— Пытками нас не запугаешь, — зло сказал Магомед и плюнул в ли­цо офицеру.

Его схватили, сбили с ног и долго мучили. Офицер приказал вырезать на груди Магомеда Абдулманапова звезду. Фашисты исполнили его при­казание.

Вслед за Ершовым и Абдулманаповым пытали Петра Иванова, долго били его, вырезали на спине полосы, посыпали их солью и все требовали показаний. Разведчик молчал.

Потом пытали Григория Захарченко, Александра Симоненко, Ивана Тимошенко, Петра Велигина, Михаила Задорожного. Пытали зло и свире­по, дико. Но никто не нарушил верности присяги. Никто из разведчиков даже имени своего не назвал. Последним мучили Николая Поддубного. В бешенстве от бессильных попыток добыть что-либо от разведчиков фа­шистский офицер подошел к Поддубному и сказал:

— Теперь они все безмолвны. Они не предадут тебя. Мертвые способ­ны только молчать. Скажи нам все, и ты уйдешь н