Стук в дверь с благодарностью

 

В глубоко семидесятые годы Таня П. работала режиссером на ленинградском телевидении. Ее начальник, выпускник тамошнего культпросветучилища, партийный, разумеется, на всю голову, был человеком необычайной широты — и однажды, в ответ на Танину просьбу о прибавке жалованья (а пахала она сверх всяких профсоюзных норм) ответил так:

— Ты хоть понимаешь, что ты единственная еврейка на всем ленинградском телевидении? Ты не денег должна просить, а каждый день, когда приходишь на работу, стучать ко мне в кабинет, заглядывать и говорить «спасибо».

Не в силах выразить руководству своей благодарности за все, Таня эмигрировала в Израиль.

Прошло пятнадцать лет. Таня продолжала работать по специальности — телевизионным режиссером, на местном канале. Начальствовал там марокканец, бывший торговец фалафелем. Когда его руководство достало Таню по самое не могу и она попыталась встать поперек, марокканец сказал:

— Эй! Ты хоть понимаешь, что ты единственная русская на израильском телевидении? — И далее по тексту: про стук в дверь и ежедневное «спасибо». Таня утверждает, что почти дословно, хотя и на иврите.

Я думаю, их всех готовят в каком-то едином марсианском центре. У вас есть другие версии?

 

Товарищ Грекова

 

В начале 80-х я вел театральный кружок в Городском Дворце пионеров и школьников и в добрый час поставил там спектакль «До свиданья, Овраг!» — инсценировку замечательной повести Константина Сергиенко.

История о бездомных собаках, обитающих на окраине Москвы, заметно выпадала из репертуара Пионерского театра, насыщенного Михалковым и Алексиным. Первым это выпадение заметило партбюро отдела эстетического воспитания, руководимое тихой тетей из судомодельного кружка. Затем последовало партбюро Дворца пионеров.

Присутствовать на обсуждении собственного спектакля мне не разрешили, но приговор был передан дословно: «чернуха», «воспитание в детях жестокости» и «фига в кармане советской власти». Формулировки принадлежали директору Дворца пионеров Ольге Ивановне Грековой.

Спектакль не разрешили показать даже родителям маленьких артистов (видимо, боялись за родителей). Старенький партиец Израиль Моисеевич, руководивший фотокружком, при разговоре об «Овраге» переходил на шепот.

Прошло несколько лет, началась перестройка.

Уходя из Пионерского театра, я решил — из принципа или вредности, считайте, как хотите — «Овраг» восстановить. Моя первая «труппа» к тому времени давно выросла из ролей, подросли новые артисты, но текст и мизансцены я оставил неизменными.

В сущности, это был тот же самый спектакль.

И начались чудеса.

Перестроившийся худсовет проголосовал за «Овраг» единогласно. Тихая тетя из судомодельного кружка поздравляла меня с тем, что всё так хорошо закончилось. Старенький Израиль Моисеевич поздравлял тоже, но по-прежнему шепотом — он помнил, что бывает вторая волна репрессий.

Потом «Овраг» стал чего-то там лауреатом, потом был признан лучшим детским самодеятельным спектаклем года, а потом… О-о! Потом меня пригласили в Октябрьский горком КПСС для вручения грамоты «За успехи в коммунистическом воспитании подрастающего поколения». Я свято храню ее — с ленинским профилем в углу, с красными гвоздиками…

Вручала мне всю эту лепнину второй секретарь горкома КПСС Ольга Ивановна Грекова, Та самая, которая пять лет назад, находясь на должности директора Дворца пионеров, говорила про чернуху и фигу в кармане советской власти — что интересно, по тому же самому поводу.

Холодный пот прошиб меня, когда я увидел Ольгу Ивановну и понял, что встречи не избежать. Мне было стыдно и тоскливо. Я съеживался и подумывал о побеге из зала, но не сбежал, и правильно сделал.

Товарищ Грекова дала мне урок исторического мышления.

Я-то, дурачок, думал, что бывшая директриса сделает вид, будто видит меня впервые, и по малодушию готовился ей в этом подыграть… Как бы не так! Встретившись со мною на сцене, второй секретарь Октябрьского райкома КПСС сказала: «Виктор, я очень, очень рада именно за вас!»

И крепко, со значением пожала мне руку.

В эту секунду мне вдруг почудилось, что мы с Ольгой Ивановной вдвоем боролись против темных номенклатурных сил эпохи застоя. Я понял, как сходят с ума. Я взял их грамоту и похоронные красные гвоздики и вернулся в зал, абсолютно опустошенный.

Она опять была права! Она была права, когда в андроповском 83-м закрывала мой спектакль, права, когда в горбачевском 88-м его же награждала…

Ольга Ивановна в полном порядке и сейчас.

Году эдак в 1999-м, уже глубоко при Ельцине, меня пригласили выступить на открытии какой-то синекуры типа Фонда помощи детям-сиротам при президенте России, специально подчеркнув, что руководит Фондом знакомая мне Ольга Ивановна Грекова и приглашение это — ее личная просьба. Что она меня помнит и ценит…

Как говорится, девушка без комплексов.

Выступать перед г-жой Грековой я отказался, но с удовольствием узнал, что Фонд располагается в просторном здании в центре Москвы. Недвижимость, аппарат, федеральное финансирование… За детей-сирот я спокоен.

Чем вы руководите при Путине, Ольга Ивановна?

 

Клиенты Фрейда

 

Настало время первых съездов народных депутатов, и наши партийно-хозяйственные боссы явились перед нами, наконец, в прямом эфире, во всей неотразимости естества. Я немедленно начал за ними записывать, и коллекция приняла эротический характер. Вот лучшее из услышанного в те годы:

Анатолий Иванович Лукьянов: «Мне товарищ Бирюкова дала два раза в письменном виде».

Николай Тимофеевич Рябов: «Ну вот: мы утром не приняли, и теперь у нас все повисло…»

И, наконец, звезда Востока, незабвенный Рафик Нишанович Нишанов: «У нас регламент: кончил, не кончил — три минуты, и все!»

 

Любовь к двум треугольникам

 

Летом 1988 года — о радость! — меня пригласили в Чехословакию.

Приглашение исходило от моего приятеля, комсомольского функционера (да, да!). В Татрах проходила Универсиада, и функционер отвечал за культурную программу от Союза Советских.

Долго упрашивать себя я не заставил, и чуть ли не в тот же день пошел искать треугольник *.

* Справка для юных читателей: треугольник — это фигура, образуемая главой администрации, парторгом и профоргом для выдачи человеку характеристики для поездки за рубеж.

В «треугольнике» по месту работы ничего против меня не имели, но давать характеристику отказались, потому что работал я у них к тому времени только два месяца, а на раскусывание отдельного морально-политического облика советская власть отводила коллективу полгода, и ни днем меньше!

Рекомендовали обратиться по прежнему месту работы.

«Треугольник» на прежнем месте работы знал меня как облупленного и любил как родного, но характеристику давать не хотел, потому что я у них уже не работал!

Спустя неделю все шесть углов видеть мое лицо не могли. Я по очереди выскакивал перед каждым из них, как отец Федор перед инженером Брунсом, и просил завизировать уже порядком засаленный листочек с добрыми словами в свой адрес, которые, по их просьбе, сам же и сочинил. Я прикладывал руки к груди, строил глазки и признавался в любви к советской власти. Советская власть, едина в шести лицах, признавалась мне во взаимности, но бумаженцию подписывать отказывалась.

Особое обаяние происходящему придавало то, что все шестеро довольно искренне мне сочувствовали.

В начале второй недели на старом месте работы дали слабину и дыхнули на печать.

Легкость, с которой я обтяпал свое дельце, радовала меня недолго. Через несколько дней выяснилось, что ангельская характеристика с долгожданной печатью — филькина грамота, не имеющая никакой силы, ибо после слов «рекомендует к поездке в ЧССР» не было написано «…и несет за него ответственность»!

А штука была именно в том, чтобы кто-то, ежели чего, понес ответственность!

Выездная комиссия (еще одно ностальгическое словосочетание) даже глядеть на меня не пожелала, и я пошел по собственным следам: старая работа, новая работа… Нести за меня ответственность не хотел никто! На наводящий вопрос — какую именно, по их мнению, пакость я могу устроить в братской Чехословакии, мелкая партийно-пионерская мышка, знавшая меня пять лет, смущенно ответила:

— Но ведь там рядом Австрия…

К этому моменту, впрочем, я действительно был близок к тому, чтобы ползком ползти через Татры туда, где люди живут без треугольников…

Из любви уже не столько к путешествиям, сколько к чистому знанию, я решил идти до упора.

Упор состоялся в Октябрьском райкоме КПСС. Большая партийная тетя, брезгливо переждав мои претензии, позвонила симметричной тете, обитавшей в райкоме Фрунзенском. Две эти партийные небожительницы мирно ворковали минут двадцать, выясняя, какой именно район (по местонахождению новой или старой работы) должен брать на себя ответственность за мое поведение за границей, и пришли к устроившему обеих выводу, что этого не должен делать никто.

Татры меня так и не увидели, но и райкомы, слава тебе господи, увидели в последний раз…

 

Надоело

 

Падение советской власти накликала моя пятилетняя дочка. В июне 1991-го мы стояли налетном поле в аэропорту Минводы, и девочка, осматриваясь, поинтересовалась, что это такое написано на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».

— Что, — невинно спросил я, — не нравится? Дочка пожала плечами:

— Да нет, надоело просто.

Ну, и пожалуйста.

 

«Плохой день…»

 

Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи. Восстав однажды ото сна часу эдак в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать вещи.

Новый номер выходил окнами на море. За окнами раскачивались под солнцем сосны. Я весело волок сумки по коридору, вполуха слушая бухтение диктора из радиоточки.

«Всемерно укреплять колхозное движение…» — говорил диктор.

Находясь еще в полупроснувшемся состоянии, раздражился я на этот пассаж, надо сказать, довольно вяло: какое колхозное движение, подумал я, пятый год перестройки, что они там, с ума сошли… Вернусь — всех убью.

Перетащив вещи, я снова спустился к кастелянше — доплатить за улучшение своих жилищных условий. Кастелянша, пожилая строгая латышка, аккуратно заполнив квитанцию, дошла до даты и вздохнула:

— Девятнадцатое августа… Какой плохой день.

— Почему плохой? — радостно поинтересовался я. Кастелянша внимательно посмотрела, проверяя, не придуриваюсь ли.

— Вы радио не слушаете? — спросила она наконец.

— Нет, — чистосердечно ответил я.

— У нас переворот, — сказала кастелянша.

— У вас? — уточнил я. Я уже перенес вещи в свой новый номер и даже оплатил его, но проснуться еще не успел. Я подумал: может, Рубикс сместил Горбунова…

— У вас? — спросил я.

Кастелянша холодно на меня посмотрела и ответила:

— У вас.

Так произошло отделение Прибалтики от Советского Союза.

 

«Если победят наши…»

 

И еще одна история тех дней — точнее, следующего дня. 20 августа 1991 года, когда чаша весов колебалась, и неясно было, чья возьмет, в Чите, под аккомпанемент радиостанции, ведущей прямой эфир с улиц ночной Москвы, один мой приятель сцепился с подполковником КГБ. Тот, разумеется, был за ГКЧП. Упершись друг в друга лбами, они до хрипоты проспорили на чьей-то кухне целый день, поминутно прерываясь на последние новости.

В Москве стреляли. Развязки не было, и они снова упирались друг в друга лбами.

Наконец спор иссяк по причине полной непоколебимости сторон, и, уходя, подполковник сказал… О, как он сказал!

Он сказал: «Запомните! Если победят ваши — этого разговора не было!»

И, подумав, добавил: «Если победят наши — вы ответите за свои слова!»

 

Финита ля комедиа

 

Почетный караул от Мавзолея убрали не сразу, и 25 августа 1992 года мне своими глазами довелось увидеть чудо: улыбку на губах кремлевского курсанта при исполнении. То есть он еще стоял у мумии навытяжку, но уже улыбался — и это означало настоящий конец эпохи.

Жизнь, как муравей, проточила свои ходы в этом замшелом дереве.

 

Отмененный концерт

 

Конец эпохи оказался гораздо заметнее, чем ее начало.

На сей счет в нашей семье имеется любопытный документ: почтовая открытка, посланная дедушкой моей жены из Москвы родителям, в Тамбов, на Дворянскую улицу, 52.

«Дорогие! — писал семнадцатилетний Володя; занимавшийся по классу скрипки у профессора Пресса. — Сегодня, в среду 25/Х—17 г., выступаю на ученическом вечере с концертом Мендельсона-Бартольди e-moll…»

Через пару дней честный Володя сообщил родителям, что долгожданный концерт двадцать пятого октября не состоялся: в Москве, написал он, в этот вечер случились какие-то безобразия — и даже стреляли…

И то сказать: либо Ульянов-Ленин, либо Мендельсон-Бартольди!

 

 

Времена вразвес

 

 

Ленин как?

 

Осиротив своим распадом миллионы людей, Союз Советских оставил о себе кучу немыслимых воспоминаний. Спустя десять лет после гибели этой Атлантиды я стал участником фантастического диалога. Происходил он в сельской части Узбекистана — с милиционером, остановившим нашу машину для проверки документов.

— Откуда? — спросил он.

— Из Москвы.

— Из Москвы? А город какой?

— Да Москва же, — отвечаю. Последовало грандиозное уточнение.

— Где ЗИЛ?

— Где ЗИЛ.

— Работал там, — сообщил узбек. — «Выхино» метро есть?

— Есть.

— Жил там. Общежитие… — пояснил он и, помолчав, спросил главное. — Ленин как?

— Спасибо, — ответил я, — ничего.

— Лежит?

— Лежит.

Милиционер удовлетворительно поцокал и отпустил, не проверив документов. Кажется, это называлось: единство советского народа…

 

Тревожный сигнал

 

Лето девяносто четвертого. Еду по Москве в троллейбусе, читаю «Спорт-экспресс». Передо мной сидят два северных корейца — синие пиджаки, значки с Ким Ир Сеном… А его аккурат в это время по Пхеньяну лежачего возят, помер он.

И вот, значит, один кореец вежливо так трогает меня за рукав и спрашивает — что бы вы думали?

— Бразилия?

Я не понял, говорю: чего? Он повторяет:

— Бразилия? — И пальцем в мою газету тычет. А накануне как раз чемпионат мира по футболу закончился.

Я говорю: Бразилия, Бразилия! Он тогда широко улыбается и второго корейца локтем в бок: мол, что я говорил! И они начинают оживленно лопотать про футбол.

Вместо чтоб скорбеть.

Кажется, идеи чучхе в опасности.

 

«Бактерии не ошибаются…»

 

Есть такое древнее китайское проклятье — пожелание жить в эпоху перемен. Тяжесть этого проклятия многие россияне испробовали на себе, но есть люди, которых не выбьет из седла никакой поворот исторического сюжета.

Главного редактора газеты «Московский комсомолец» г-на Гусева я помню с начала восьмидесятых. В ту пору он был товарищем Гусевым, ответственным организатором международного отдела ЦК ВЛКСМ; был гладко выбрит, носил пиджак со значком «Член ЦК ВЛКСМ» на лацкане и был сильно озабочен реализацией решений очередного Пленума партии.

Над его головой в редакторском кабинете висел тканый коврик с изображением Владимира Ильича — дар какого-то среднеазиатского комсомола.

Потом началась перестройка, и Павел Николаевич пошел колебаться вместе с линией партии. Наконец, году эдак в восемьдесят девятом, мой приятель, работавший в ту пору в «МК», задумчиво сообщил при встрече:

— Знаешь, кажется, перестройка победит…

— С чего ты взял? — поинтересовался я.

— Да вот, — ответил приятель, — Гусь после отпуска вышел на работу — в бороде и джинсах! Такой стал демократ-демократ…

Тут следует заметить, что значок «Член ЦК ВЛКСМ» слинял с гусевского пиджака на каком-то предыдущем повороте.

— Гусь — он ведь зря не меняется… — глубокомысленно заметил приятель.

«Гусь» менялся не зря: прогрессивное крыло в ЦК победило.

Вскоре случился и был подавлен путч. На следующий день после этого коврик с тканым «Лукичом» изчез со стены — и не просто исчез, а лег у входа в редакторский кабинет. Об него стали вытирать ноги входящие к бывшему члену ЦК ВЛКСМ. Вскоре «МК», этим членом приватизированный, уже несся вперед по волнам демократии.

В середине 90-х я увидел «Гуся» в президиуме Конгресса русских общин, рядом с секретарем Совбеза Скоковым. Поговаривали, что этот Скоков будет следующим премьером — а может быть, даже и…

«Гусь» сидел в президиуме, озабоченно кивая вслед патриотическим словесам.

Когда Скокова с присными бесследно смыло очередной номенклатурной волной, «Гусь» немедленно вынырнул рядом с Лужковым, возле которого и плавал до появления на горизонте нынешнего гаранта. По счастью, сам Лужков растворился в новой власти почти мгновенно, и Павлу Николаевичу не пришлось сильно напрягаться, чтобы соответствовать очередному политическому бульону.

Как сформулировал по этому поводу поэт Сергей Гандлевский, «бактерии не ошибаются». Всегда вместе с питательной средой.

 

Парный конферанс

 

Рассказывают, что в начале девяностых два российских главных редактора (одной крупно-либеральной газеты и одной жутко-патриотической) отправились на совместные гастроли по городам США.

С диспутом.

На это продавались билеты — и хорошо продавались! Полные залы эмигрантов, истосковавшихся по русской политической жизни, становились свидетелями нешуточного идеологического противостояния, до хрипа и сжатых кулаков, до полной гибели всерьез…

Вы погубили Россию! — Нет, вы погубили Россию!

Хорошо представляю себе это. Еще лучше представляю дальнейшее: аплодисменты, высвобождение из рук эмигрантов, желающих продолжить диспут на дому; получение гонораров от скуповатого антрепренера, придумавшего этот цирк-шапито и срубившего хороший куш… Потом, в одной машине, бочком к бочку — на совместный ужин в каком-нибудь нехитром «бургер-квине». Вроде неплохо прошло, да? Отлично прошло! И в гостиницу, в соседние номера…

А наутро — снова в машину и, бочком к бочку, в соседний штат; там попить кофейку — и на сцену.

Вы погубили Россию! — Нет, вы погубили Россию!..

 

Как я попал

 

В январе 1993-го меня приняли в Союз писателей — при весьма поучительных обстоятельствах.

Примерно за год до того Григорий Горин обнаружил, что я в Союзе писателей не состою. Я пытался кокетничать, изображая вольного питомца муз, но был сурово осажен классиком.

— Не валяйте дурака, — сказал Горин, — немедленно вступайте! Состаритесь — будете лечиться в поликлинике… И потом, я же дал вам рекомендацию!

Тут выяснилось интересное. Оказывается, в августе 91-го, буквально на следующий день после победы над тоталитаризмом, в ЦДЛ стихийно собрались пишущие демократы — и назло врагам, чуть ли не одним голосованием, приняли в Союз писателей человек триста либеральной молодежи.

Я под раздачу не попал, но случилось так, что двое, независимо друг от друга, вспомнили о моем существовании и — порекомендовали. Это были Григорий Горин и Леонид Зорин, автор «Покровских ворот» и «Варшавской мелодии».

Рекомендовали, а мне сказать забыли.

Ну, раз такое дело… В общем, пошел я в Московскую писательскую организацию и написал заявление. Мне сказали: позвонят.

Позвонили примерно через год и вместо «здрасьте» довольно раздраженно поинтересовались: я корочку, вообще, забирать собираюсь или нет? И поехал я, питомец муз, за документом.

Приезжаю в писательское учреждение, нахожу, как было велено, дверь с табличкой «Отдел прозы». Там пусто, а в смежной комнатке сидит мужик в бороде и разговаривает по телефону.

— «Макаровы», — говорит мужик, — десять стволов. Новые, в масле…

Я еще раз посмотрел табличку на двери: все правильно, отдел прозы. А в отделе поэзии небось гранатометы ремонтируют. Времена переходные, страна входит в рынок…

— Простите, — говорю, — мне сказали сюда прийти…

— Она отошла, щас будет, — буркнул бородатый и махнул рукой: заходи. Как-то странно на меня посмотрел — и снова завел свою оружейную беседу.

Я зашел. Посидел, послушал через стенку разговор бородатого — всё про какие-то стволы и амуницию; поглядел на разложенные веером книжки: Боков, Белов, Фирсов…

Тетка, назначившая мне время для получения проклятой корочки, всё не шла, и я начал медленно свирепеть. Когда, минут еще через двадцать, она наконец появилась в кабинете, я уже закипал.

— Что это такое! Мы договаривались на одиннадцать! Тетка опешила:

— Мы договаривались?

— Конечно! Я должен получить корочку.

— Какую корочку?

Я почувствовал, что начинаю дымиться.

— Члена Союза писателей, — раздельно произнес я.

— Как ваша фамилия? Я сказал.

— Как?

Я повторил. Фамилия моя тетку явно озадачила.

— А мы вас принимали? — уточнила она.

— Да! — крикнул я.

Тетка хмыкнула удивленно и как-то даже озадаченно.

— Сейчас посмотрю.

Она начала рыться в картотеке, но ничего похожего на «Шендерович» там не нашлось.

— А мы вас точно принимали?

Я понял, что сейчас из меня, как из чайника, пойдет свист. Боясь совершить убийство по неосторожности, я обогнул тетку и ее стол, дабы найти себя в картотеке — и убить ее уже с полным основанием. Но до картотеки мой взгляд не дошел, потому что зацепился за машинописный лист, лежавший под стеклом, на столе.

Это был список членов правления: Белов, Бондарев, Проханов, Распутин… Весь комплект. Через пару секунд до меня дошло, что я уже полчаса скандалю в самом логове «заединщиков», требуя своего приема в их жидоморские ряды.

Видимо, я все-таки ойкнул, потому что тетка, понизив голос, понимающе сказала:

— Вам, наверное, в другой Союз…

— Наверное, — шепотом ответил я.

— Так это дальше по коридору, — тихо произнесла моя собеседница, косясь в сторону смежной комнаты, откуда продолжали доноситься телефонные разговоры о ценах на огнестрельное оружие.

— Извините, — прошептал я и на цыпочках вышел из отдела этой прозы.

В альтернативном Союзе на меня коршуном набросилась альтернативная тетка: где, говорит, вас носит, мы, говорит, договаривались на одиннадцать…

Вот дура! Я жизнью рисковал, а она о таких мелочах.

 

Достоевский и К^о

 

На одной из демонстраций нашей т.н. патриотической оппозиции я увидел замечательный лозунг. Выглядел он так: огромными буквами, черным по белому — «Жиды погубили Россию!» И внизу подпись: Ф.М.Достоевский.

Не знаю, писал ли это Федор Михайлович — чтобы такое родить, Достоевским быть необязательно. Но предположим, писал — и что?

А вот что: из всего Достоевского (30 томов!) они выбрали и выучили наизусть именно эти три слова! Берусь проэкзаменовать весь этот ходячий скотопригоньевск — никто не отличит Алеши от Ивана… Но насчет жидов — это до них дошло! Один раскопал, принес в горсти братьям по крови, намалевали, пошли по Тверской с Достоевским на знамени!

Тут задумаешься.

Мир огромен; мир гения огромен бесконечно. Вопрос лишь в том, что из этого космоса человек отбирает себе, для своей жизни. Можно, конечно, взять от Достоевского — именно антисемитизм. От Мусоргского — алкоголизм, от Тулуз-Лотрека — сифилис…

Вольному воля.

 

Лингвистические трудности

 

В славное перестроечное время советскому народу открылось много удивительных вещей. Среди прочего, например, выяснилось, что в Израиле, помимо одноименной военщины, имеется разнообразная жизнь. А в советские времена на этот счет было твердое указание, чтобы ничего, кроме военщины, там не было.

Отчетливо помню баскетбольный матч ЦСКА—«Маккаби», и лингвистические трудности, с отчаянием и героизмом преодолеваемые комментатором Ниной Ереминой. Вместо простого русского слова «Рабинович» она говорила «десятый номер команды соперников». Словосочетания «израильские баскетболисты» избегала, как евреи — имени Бога.

Говорила: «сегодняшние соперники армейцев».

Несчастная Нина Еремина мучилась не по доброй воле, и установку партии и правительства следует признать правильной: услышав про израильских баскетболистов, советские граждане, пойдя по логической цепочке, могли дойти до опасной мысли, что в Израиле, помимо баскетболистов, есть скрипачи, ученые, женщины, дети, поликлиники…

Что там, короче, живут люди!

Это было совершенно недопустимо.

А в девяносто втором временно демократическая Россия установила с Израилем отношения и даже, с некоторой опаской, начала дружить. И очень скоро в Тель-Авив полетела делегация российских журналистов.

Вместе с коллегами в логово вчерашнего врага отправился журналист «Красной звезды». Вечером, ничего не подозревая, он спустился в бар отеля, надев как приличный человек пиджак с галстуком.

Майора не предупредили, что пиджак с галстуком в этой южной легкомысленной стране носят только миллионеры — или люди, которые хотят, чтобы их за миллионеров принимали.

Незнание «дресс-кода» дорого обошлось российскому офицеру. Со всего Тель-Авива в бар отеля немедленно сбежались проститутки и плотно обсели майора по периметру. Чтобы вы могли представить ужас военнослужащего конкретнее, я обязан проинформировать вас о том, что проститутский контингент в Израиле в ту пору составляли преимущественно марроканки (Украина подтянулась чуть позже, не оставив Африке никаких шансов).

Майор сидел в баре, заброшенный в тыл врага, отрезанный от своих и обнаруженный противником. Он понимал, чего от него хотят, но не понимал, почему этого хотят именно от него (по соседству, в благословенном одиночестве, сидел другой журналист, эту страшную историю мне и рассказавший).

Женщины, ища ключи к сердцу и кошельку майора-миллионера, начали заговаривать с ним на всех известных им языках. Майор отбивался, выкрикивая «найн» и «нихт ферштейн».

— Итальяно? Спэниш? Тюркиш? «Найн», и вся любовь!

И тогда отчаявшаяся профессионалка спросила напрямую:

— Where are you from?

— Раша, — не без мстительности ответил майор. Он понимал, что этого языка эти женщины знать не могут.

— О! Раша! — воскликнула немолодая марокканка и начала рыться в сумке. И достала оттуда большую запистайную тетрадь и, радостно приговаривая «раша, раша», стала ее мусолить, что-то ища.

И нашла. И, водя пальцем по транскрипции, прочла:

— Ми-лый, мы пое-дем с то-бой в Во-ро-неж!

Как попала на средиземноморский берег эта фраза и отправился ли майор с марокканкой в сторону Воронежа, — история умалчивает.

 

Breaking news…

 

Когда с советской границы сняли замок, а коммунизм заменили православием, на святую землю ломанули толпы желающих поскорее зафиксировать свой переход в новую веру.

Для многих вера оказалась действительно совсем новой. Вот рассказ на этот счет моей доброй знакомой, ленинградки Елены, в настоящее время водящей экскурсии по Иерусалиму,

Привезли ей как-то целый автобус туристов из Липецка, и повела для них Лена экскурсию по христианским местам. Среди экскурсантов имелась девушка Дуся — чрезвычайно чистая душой и особенно разумом. На каждом углу она охала и всплескивала руками, воспринимая историю двухтысячелетней давности как свежий триллер. Наконец дошли до Гефсиманского сада,

— Вот здесь, — показала Лена, — арестовали Иисуса Христа…

Дуся от неожиданности даже вскрикнула:

— Как! Его арестовали?

Это называется: новости из Иудеи…

 

Вертикаль власти

 

А вот история другой тургруппы. Новый русский, уцелевший в результате взаимного отстрела середины девяностых, а к началу нового века вполне остепенившийся, привез в Иерусалим братков следующего поколения. Привез — и сразу предупредил: если чего в экскурсии не поймете, спрашивайте меня, я переведу.

И переводил — с русского на братковский… И вот у Стены Плача братки поинтересовались: а чего у этих — кружки на головах?

— Головной убор на ортодоксальном еврее, — пояснила экскурсовод Лена, — называется кипа и означает, что еврей признает над собой власть Господа.

Братки дружно повернули головы к старшому: это был тот самый случай, когда перевод был необходим. И старшой перевел блистательно:

— Типа ты не самый крутой, — объяснил он. — Есть круче тебя!

 

Не туда пришли

 

На просьбу оказать материальную помощь конференции, посвященной еврейской катастрофе времен Второй мировой войны, один олигарх ответил как отрезал:

— На Холокост у меня денег нет!

 

Ущемление прав

 

Для получения статуса беженца кандидат на заветную «грин-карту» должен был доказать, что его ущемляли как еврея. Это был тот редкий случай, когда погром мог улучшить материальное положение.

И вот приходит на интервью в американское посольство немолодой человек с характерной выправкой. Сотрудник посольства смотрит на него, смотрит в его бумаги и интересуется:

— Ну вот: вы полковник советской военной авиации, награждены медалями… Расскажите, как вас ущемляли по национальному признаку?

Летчик к вопросу подготовился заранее и пожаловался без раздумий:

— Когда в шестьдесят седьмом наша эскадрилья готовилась бомбить Тель-Авив, меня не взяли!

 

Как вас теперь называть?

 

Я любовался видами, стоя на носу теплохода «Федор Шаляпин», когда взгляд мой случайно наткнулся на судовой колокол. На колоколе черным по медному было написано: «Климент Ворошилов».

«Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол»…

На ближайшей стоянке я подошел к борту и начал археологические исследования. Раскопки продолжались недолго: перед словом «Федор» совершенно отчетливо читались следы букв, бывших на этом борту раньше: «Климе…»

Вскоре случай свел меня с главным механиком судна, от которого я узнал замечательную историю этого корабля.

В 1990 году, когда Санкт-Петербург еще был Ленинградом, но процесс уже пошел, в высоких кабинетах решено было «Ворошилова», от греха подальше, переименовать — и экипажу предложили поплавать под именем «Николай Карамзин».

С «Карамзиным» все тоже не просто так: историк, очень кстати, оказался родом из Ульяновска, который, в свою очередь, долгое время был Симбирском. А ульяновский первый секретарь был в корешах с первым секретарем нижегородским (в ту пору горьковским). Корабль же был приписан к Горьковскому пароходству! И вот нижегородский секретарь Горьковского обкома, чтобы сделать приятное коллеге, пообещал ему, что «Ворошилов» будет «Карамзиным».

Так сказать, от нашего стола — вашему столу!

Но имя Карамзина ничего не говорило ни уму, ни сердцу экипажа — да и пассажирам не особенно, — и экипаж написал письмо чуть ли не в ЦК со своим рабочим условием: либо «Федор Шаляпин», либо вообще «Владимир Высоцкий»! В девяностом году начальство трудящихся побаивалось, но о Высоцком еще не могло быть и речи — и «Ворошилов» стал «Шаляпиным»,

А чтобы ульяновскому руководству не было обидно, в «Карамзина» переименовали пароход «Советская Конституция». После такого имени экипажу было, видать, уже все равно, хоть Чаадаевым назови…

 

Знаки времени

 

На дне рождения моей шестилетней дочери, в 1992 году, с именинницей чинно беседовали два ее кавалера — сын журналиста и сын бизнесмена.

— У тебя есть визитная карточка? — поинтересовался сын журналиста.

— Кредитная, — не переставая жевать, поправил вопрос сын бизнесмена.

 

Процесс приватизации

 

Мелкий олигарх N., в порыве профессионального сладострастия, рассказывал мне, как получил от государства в личное пользование большое химическое производство в области, которую тактично назовем Святогорской.

У N. имелось полтора миллиона долларов — производство стоило двадцать с хвостиком. Но уж больно хотелось. И тогда он пошел в местный исполком к чиновнику, ведавшему приватизацией.

Фамилия чиновника была, допустим, Бублик.

— Бублик, — сказал ему будущий олигарх, — ты мне Родину продашь?

— Всю не продам, — ответил Бублик, — а Святогорскую область — продам.

И они договорились.

Бублик отсеивал конкурентов (типа, бумаги не в порядке) и сливал будущему олигарху информацию о том единственном, которого они решили допустить до аукциона (типа, честная конкуренция). Тот, тоже не лыком шитый перец, имел симметричные планы получить завод на халяву, т.е. за те несколько миллионов долларов, которые бог послал ему на закате строительства коммунизма.

«Перец»-конкурент страшно обрадовался, услышав за несколько дней до аукциона, что N. соскочил с торгов, потому что у него не хватает денег. (Об этом «Перцу» под страшным секретом сообщил, разумеется, завербованный его противником Бублик.) Полагая, что конкурентов больше нет, «Перец» пожадничал и заявил на аукцион всего миллион долларов.

Что было меньше полутора, имевшихся у N.

Задача N. была теперь в том, чтобы не попасться на глаза несчастному скупердяю-конкуренту раньше времени. Три дня и три ночи он рыскал по Москве и скупал резаную бумагу под названием «ваучер» — и скупил ее на все полтора миллиона.

Скупка завершилась поздно вечером, накануне дня аукциона, а к десяти утра все эти мешки с макулатурой надо было доставить на торги в Святогорскую мэрию. «Аэрофлот» помочь уже ничем не мог, и резаная бумага имела все шансы так резаной бумагой и остаться. По счастью для будущего олигарха, в соседней квартире жил военный летчик, у которого не было полутора миллионов долларов, но был грузовой самолет.

Ночью, с пятью мешками ваучеров, за штуку баксов, они вылетели в Святогорск с военного аэродрома. Я думаю, в случае необходимости летчик организовал бы по указанному адресу ракетный удар, но они успели за полчаса до начала торгов. Защитник неба получил обещанную стопку баксов, Бублик — откат, а N. — многомиллионное химическое производство в личное пользование.

По сведениям СМИ, производство это давно накрылось медным тазом, рабочие годами не получают зарплату, все активы выведены в теплые благословенные места, а N. входит в список журнала «Форбс» как один из пятисот самых богатых людей России…

Бублика вспоминает с нежностью.

 

Человеческий фактор

 

Как делаются деньги из воздуха, не знаю. А вот как они делались из воды — могу рассказать, Точнее — пересказать технологию, которой в минуту русского алкогольного откровения поделился с моим другом-журналистом один из авторов этого ноу-хау.

Итак: ГДР, Западная группировка советских войск, конец восьмидесятых. Перестройка, человеческий фактор и всякое такое…

Действие первое. Энтузиасты из армейской продовольственной службы берут воду из-под казарменного крана, которой десятилетиями пользовались советские солдаты, и отправляют ее в немецкую экологическую экспертизу с наводящим вопросом: не вредно ли это пить? Из немецкой экологической экспертизы приходит заключение, из которого следует, что об пить не может быть и речи.

Действие второе. Немецкая бумажка отправляется в Москву с наводящим вопросом: не начать ли (по случаю перестройки и человеческого фактора) покупать для советских солдат хорошую питьевую воду; смета прилагается. Оптовый литр воды стоит смешное количество пфеннигов, однако ж, будучи перемножены на пять литров в день на человека, 365 дней в году и число солдат в Западной группировке советских войск, эти пфенниги дают цифру вполне ничего себе.

Действие третье. Финотдел Министерства обороны, прослезившись от собственного гуманизма, выписывает искомую цифру.

Действие четвертое. Тихий немец оптовик за смешной «откат» пишет бумагу о том, что поставил в Западную группировк