История, рассказанная Хазановым

 

В одном немецком театре шел «Ричард Третий»:

— Коня! Полцарства за коня!

— А осел не подойдет? — громко поинтересовался вдруг какой-то остроумец из публики.

«Ричард» ненадолго вышел из образа и, рассмотрев человека в партере, согласился:

— Подойдет. Идите сюда…

 

 

Хазанов (окончание)

 

Барнаульский зал грохнул смехом (как грохнул, полагаю, и тот немецкий), и Гена, схарчив гегемона живьем, продолжил программу…

Мы с ним путешествовали и дружили шесть лет. Потом наши профессиональные пути разошлись; потом разошлись пути человеческие… Но об этом я ни писать, ни вспоминать не хочу. А те шесть лет были для меня и огромной школой, и радостью.

 

Лидеры

 

Осень восемьдесят девятого, совхоз под Ленинградом. До выступления перед тружениками села нас решили познакомить с жизнью коров.

И вот — огромное, на полторы тыщи голов, коровье гетто, жуткая вонь, тоскливое мычание… Экскурсию ведет парторг совхоза, сыплет цифрами удоев… Наконец, наглядевшись на обтянутые кожей скелетины, я неосторожно интересуюсь: а как их кормят? И как вообще организовано это питание?

Тут парторг мне застенчиво так отвечает:

— Там есть корова-лидер.

— То есть? — не понял я.

— Ну-у… — Парторг помедлил, не зная, как еще объяснить, и наконец решился. — Она всех от кормушки отталкивает и жрет сама.

С тех пор я знаю, что такое лидер.

 

Серпом по молоту

 

Много лет спустя один мой приятель увидел на сельпо объявление о грядущем совхозном собрании. Одним из пунктов повестки значилось: «Последствия сева».

Как о стихийном бедствии.

Кстати, о стихийном бедствии. Будучи младшим сержантом в Забайкальском военном округе, я стал свидетелем дивной картины: в совхозе, располагавшемся неподалеку от нашей воинской части, гулял народ. Трезвых не было. В опустошенном сельпо давно кончилась закуска; у калиток стояли ведра с самогоном. Родители, покачиваясь, ложились на землю рядом с детьми, бывшими в отрубе уже давно.

Природное любопытство заставило меня поинтересоваться причиной этих народных гуляний. Оказалось: наводнение. Местная речка очень кстати разлилась и затопила все посевы. Решением областной власти, совхозу по такому случаю был закрыт план и выплачены премиальные.

Это было через год после наступления коммунизма, осенью 1981-го.

 

Прикрепление

 

А году эдак в восемьдесят восьмом, в составе делегации Союза театральных деятелей, я полетел в Иркутск — провести семинар по сценическому движению в местном театральном училище.

Ну, семинар семинаром, а есть-то надо! Зашел я в кафе-столовку на улице, что ли, Карла Маркса (а может, на проспекте Энгельса? — в общем что-то такое, сугубо иркутское), а еды нет. То есть вот тебе за рупь — раскляканные пельмени с рассыпающейся горчицей, два куска несвежего черного хлеба, кофейный напиток — и приятного аппетита! Из магазинов выпадали наружу очереди за тем же хлебом и молоком. Этот Иркутск и впрямь был на полпути к Северной Корее…

Пару дней живем эдак, а потом директор театрального училища интересуется: как мы в бытовом смысле, все ли нормально, как питание? Ничего, отвечаем, вот в кафе ходим… Директору даже поплохело: какое, говорит, кафе? Мы же вас прикрепили !.

Оказывается, все эти дни мы должны были питаться в обкоме, который к тому времени уже полвека стоял посреди города на месте взорванного храма. И мы пошли пообедать, напоследок, в обком.

Милиционер, пропуская, посмотрел недобро — фейс-контроль я бы у него не прошел никогда, но у меня был волшебный пропуск. Спустились в буфет, сели за стол. Накрахмаленная официантка подошла сразу, накрыто было мгновенно…

И случился у меня обкомовский обед из пяти блюд! Язык с хреном, помидоры с лучком и сметаной, рассольник с олениной, омуль с рассыпчатой картошечкой с укропом — и компот. Компота потом принесли второй стакан.

И что интересно — все это стоило тот же рупь.

Вернулся я в столицу нашей Родины — а тут как раз какой-то Пленум или уже партконференция, черт их душу знает… Короче, когда товарищ Лигачев, тряся седым чубом, вскричал с трибуны: «Мы не можем отдать наши завоевания!» — я вдруг сразу его понял.

А раньше, признаться, все недоумевал. Все думал: о чем это они?

А тут — как вспомнил обкомовские подвалы, набитые едой, посреди издыхающего города, так в один момент проникся партийной болью. Действительно, глуповато им было бы отдавать эти завоевания…

Да они, собственно, и не отдали.

 

В защиту Егора Кузьмича

 

Кстати. Как-то раз жена принесла в дом котенка, отбитого у юных пионеров. Юные пионеры пытались замуровать его в подвале нашего блочно-панельного дома. Котенок был бело-серенький, и некоторое время жил в нашем доме безымянно, пока не обнаружилось, что он не дурак приналечь на молоко и другие сельхозпродукты. Тогда за успехи в поедании всего, что плохо лежит, и тягу к здоровому образу жизни животное было названо Егором Кузьмичом (дело было в восемьдесят девятом году).

А дочке нашей в том году исполнилось три года. По интеллекту она стремительно приближалась к новому обитателю квартиры, а по физическому развитию несколько его опережала, что не всегда учитывала в процессе совместных игрищ. Котенок улепетывал от нашей девочки, но она настигала его, и тискала в порыве любви, и швырялась подушками…

Однажды жена строго выговорила юной Валентине, пригрозив, что если тиранство над Егором Кузьмичом не прекратится, мы его кому-нибудь отдадим. Дочь выслушала угрозу, насупившись.

Педагогическая мина рванула в самый неожиданный момент: через день наш ребенок, что называется, на ровном месте, вдруг зарыдал в голос на все метро. Испуганная жена, обнимая дитятко, не понимала, в чем дело, пока дочка не взмолилась на весь вагон:

— Мама-а! Я не буду больше бить Егора Кузьмича-а-а! Жена утверждает, что пассажиры посмотрели с уважением.

 

Практический склад ума

 

На досужий вопрос: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» — после походов с мамой по магазинам в девяностом году, наша четырехлетняя дочь ответила вполне рационально:

— Многодетной матерью. Им продукты дают…

 

Поэтический склад ума

 

В эти же годы она, только приступившая к версификации, сочинила вполне жизнерадостное приложение к Продовольственной программе партии:

 

«А пока, а пока

Будем кушать облака!»

 

 

«Вольво»

 

Меж тем кончалась советская власть. Кончалась очевидно — покамест бескровно, но очень мучительно. Влажным пронзительным ноябрем 90-го меня подвозил по каким-то делам мой приятель Юра. Бывший инженер, он по первой горбачевской отмашке ушел в бизнес. Впереди у него было семь с половиной лет строгого режима, полученные от неподкупной российской Фемиды (у Юры не хватило денег ее купить); этот сюжет я расскажу чуть позже…

А осенью 1990-го Юра заехал за мной на «Вольво». За рулем «Вольво» сидел шофер. Мы толчками продвигались в пробке, мимо булочной, вдоль угрюмой зябкой очереди, ждавшей вечернего завоза хлеба. Люди внимательно и недобро смотрели в затененные стекла иномарки, ползшей вдоль них, — и я, чуть ли не в первый раз в жизни находившийся внутри, вдруг кожей почувствовал: вот они так постоят, постоят, а потом просто подойдут и перевернут «Вольво».

Призрак гражданской войны висел в воздухе той влажной осенью, и стоило ненадолго оказаться в теплой иномарочной утробе, чтобы почувствовать это по-настоящему…

 

Песня

 

В вышеописанное время — когда советская власть в стране еще была, а еда уже кончилась, — я со своим юмором поехал по совхозам. Вместе со мной, иллюстрируя известный постулат насчет горы и Магомета, тронулись в путь еще десять голодающих артистов: за пару-тройку концертов для тружеников села нам обещали по несколько десятков яиц, по три курицы и залейся молока.

Деньгами в ту осень можно было заинтересовать только нумизматов.

Среди фокусников, дрессировщиков и прочих мастеров искрометной шутки поехала по совхозам известная народная певица с двумя подручными баянистами. Ее патриотический номер завершал нашу целомудренную программу.

«Гляжу в озера синие…» — тянула певица, протягивая к народу белы рученьки ладошками вверх. Потом одну переворачивала ладошкой вниз и проводила ею направо, бесстыже любуясь воображаемыми просторами: «В полях ромашки рву…»

Отпев, она кланялась поясным поклоном, уходила за кулисы, снимала кокошник, вылезала из сарафана — и, отоварившись, мы ехали за следующими курицами.

Ехали в рафике, по классическому бездорожью — и певица, вся в коже, замше и драгметаллах, только что со своими кокошниками и баянистами вернувшаяся из Германии, в такт колдобинам повторяла:

— У, блядская страна!

Баянисты, покрякивая на ухабах, пили баночный «Хольстейн».

В следующем совхозе певица нацепляла кокошник, протягивала руки в воображаемые просторы — и все начиналось сначала:

— Зову тебя Россиею…

И через полчаса, на очередной рытвине:

— У, блядская страна!

Из-за совпадения ритмики это звучало как вариант куплета.

 

Жизнь и судьба

 

В перестроечные времена молодая журналистка приехала брать интервью у никому не известного скульптора. Чрезмерно известным, впрочем, был главный персонаж его творчества: скульптор всю жизнь лудил «лукичей». В кепке и без кепки. Указующих направление и слушающих «Аппассионату». Сидящих на скамеечке. Говорящих речь. Всю жизнь — одни «лукичи».

Страна шла к коммунизму, «лукичами» предстояло наглухо заставить одну шестую земной поверхности, и благосостояние скульптора росло, но душа его рвалась из-под спуда в горние выси. Поэтому, когда грянула и набрала высоту перестройка, он сам позвонил в газету.

Захотелось поделиться наболевшим.

Приехала юная журналистка, и партийный Роден начал свою исповедь. О том, как советская власть иссушила его талант; как вместо того чтобы реализовывать божий дар (а в юности художника хвалили и Коненков, и Кербель), приходилось делать вот это…

Мастерская скульптора была заставлена лысыми уродцами всевозможных видов. На дворе, однако, уже стояла перестройка, солнце демократизации подрастопило идеологические снега, ручьи гласности вовсю журчали по обновляемой стране…

— Над чем вы работаете сегодня? — спросила журналистка.

Скульптор застенчиво улыбнулся и сказал:

— Пойдемте, покажу.

Они прошли в другую часть мастерской, к окну. Скульптор отодвинул занавеску.

— Вот…

На фанерном постаменте стоял бюстик Ленина.