Следствие по делу «Черного принца»

Судьбы и тропы

Крымское краеведение обладает удивительной притягательной силой. По себе знаю: для человека пишущего жить в Крыму и не написать о нем, о его прошлом и настоящем, о природе края, о людях, оставивших след на этой земле, почти невозможно. А свой след оставили здесь многие, о многих написано, но всплывают все новые имена. Вот и в этой книге читатель, может быть, неожиданно для себя встретится на крымской земле с русским поэтом Афанасием Фетом, американским писателем Марком Твеном, сатириком Михаилом Зощенко.

Этими встречами мы обязаны любознательности автора очерков, его интересу ко всему, что касается Крыма, что написано о нем. Конечно же, в основе их лежат литературные источники, но М. Лезинский тактично домысливает детали, бережно воссоздает обстановку давнопрошедших событий…

Однако еще интереснее те встречи, которые явились результатом собственных кропотливых исследований и поисков автора. Вернее даже сказать: они не просто интересны, а насущно важны. И тут хочется прежде всего обратить читательское внимание на очерк «В старых генуэзских башнях». Он делает нашим достоянием дотоле неизвестные факты истории легендарного сводного полка пограничников, которым командовал удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза подполковник Герасим Рубцов.

Заняв в первые недели обороны Севастополя рубеж у Балаклавы, пограничники удерживали его до конца. Какие люди, благородные и мужественные, сражались в рядах полка! Имена некоторых из них как бы затерялись в водовороте событий, другие лишь бегло упоминались в различных публикациях. Очерк М. Лезинского хоть отчасти (потому что поиск должен быть продолжен), но восстанавливает справедливость, говорит о тех, кто сам сказать о себе, увы, уже не может.

Защитники Севастополя, даже оказавшись во вражеском плену, в гестапо, в лагерях смерти, продолжали борьбу с гитлеровцами. Судьба одной из севастопольских женщин - военного врача Зинаиды Васильевны Аридовой - прослежена в очерке. Поразительная судьба!

А история полустакана молока, который получали в рубцовском полку раненые и дети! В ней отразились и драматизм обстановки, и высокий гуманизм наших людей, отстаивавших Севастополь. Обратите внимание на главу, повествующую об этом. Она так и называется - «Полстакана молока».

Не будет преувеличением сказать, что очерк «В старых генуэзских башнях» проясняет еще одну страничку в летописи борьбы с немецко-фашистскими захватчиками на крымской земле.

М. Лезинский предпочитает писать либо о том, что сам увидел или досконально изучил, либо о том, что является итогом его собственного опыта. Рабочий-электрик по специальности, он написал славную, сдобренную юмором повесть о сельских электрификаторах. Живет в Севастополе - пишет о нем. Исходил горный Крым, особенно его юго-западную часть, - потянуло рассказать об этом. Так появились очерки «Легенды и быль Батилимана», «По горным тропам крымским».

Не станем возводить в ранг особых достоинств то, что автор хорошо знает места, о которых пишет, - так и должно быть в краеведении. Однако он их не только знает в мельчайших подробностях (об этом можно, в частности, судить по многочисленным весьма дельным рекомендациям туристам), но и любит. И любовь эта не декларируется - она стала как бы самой атмосферой очерков. Хотелось бы, чтобы читатель ее и почувствовал, и разделил. Не умозрительно, а, так сказать, практически. Необходимость в этом крайняя. Сохранение природных и исторических памятников стало проблемой в Крыму. Возникла она в основном из-за туристов - кому же как не им включиться в благополучное ее разрешение!..

«На крымских перекрестках» - не путеводитель, несмотря на обилие содержащейся в книге информации о тех или иных местах. Однако очерки М. Лезинского, думается, станут добрым спутником каждого, кто «болен» Крымом, кто любит его и хочет его узнать. Чем-то они развлекут вас, кое о чем важном и непреходящем заставят подумать, а в чем-то, хочется верить, и помогут полезным советом.

С. Славич

…Море плещется.

Терпкий ветер,

Будоражь, тревожь и зови!

Крым, я шлю тебе строки эти

Как признанье мое в любви!..

Не мне принадлежат эти строки. Давным-давно я прочитал их и запомнил на всю жизнь. Они стали моими.

Автор

Содержание

· Прописаны навечно

· Облака обещали дождь

· «Ах, почему я не умею говорить по-русски!»

· Следствие по делу «Черного принца»

· В поисках синей розы

· Синяя роза

· Скворушка, сердолик и Кара-Даг

· Легенды и быль Батилимана

· Батилиман

· О дельфинах, Понте Эвксинском и о бутылке из под шампанского

· Легенды витают над неприступным мысом Айя

· В старых генуэзских башнях

· Начало обороны

· Полстакана молока

· Балаклава. Последние дни

· По горным тропам крымским

· Здравствуй, Симферополь!

· Вас приветствует…

· От Бахчисарая до Соколиного

· «Орлиный залет»

· От Соколиного до Ялты

ПРОПИСАНЫ НАВЕЧНО

Облака обещали дождь

Над Северной стороной плыли облака, обещая дождь. Но дождя не было.

- Может, переждете? - сказал возница Фету. - У меня кладбищенский сторож в знакомцах ходит, у него и пересидеть можно… Несусветный ливень намечается…

Возница - старый севастопольский унтер - в Крымскую кампанию служил под началом поручика Льва Толстого, о чем он немедленно доложил Фету, как только тот сошел с парома и стал искать извозчика.

Мог ли Фет отказаться от такого сопровождающего, хотя тот и запросил за провоз в два раза дороже? Не мог. Хоть и не в обычаях Фета было переплачивать.

По дороге к кладбищу возница сообщил Фету о последнем бое на Малаховом кургане и о том, что только благодаря геройству унтера, то есть его геройству, поручику Льву Толстому удалось избежать гибели.

В последнем бою на Малаховом кургане Толстого не было. Об этом Фет знал точно. Как-никак, был он близок с графом.

«Пусть врет, - подумал Фет, надо будет не забыть рассказать об этом унтере Льву Николаевичу…»

- Так как, ваше благородие, пересидите дождь?

- Дождя не будет, служивый, не должно сейчас быть дождю. Бывший унтер взглянул на иссохшую под июньским зноем землю, на порыжелые бока кладбищенских кипарисов и сказал:

- Точно, может и не быть. Давно дождя ждем…

Фет снял фуражку и подставил лысую голову теплому ветру.

- Пойду, служивый, ты меня не жди… А Льву Николаевичу я непременно поклонюсь от тебя…

Фет вошел за кладбищенскую ограду и остановился. Его «встретил» памятник генералу Хрулеву. Мрамор памятника еще не успел потускнеть, и надпись светилась золотом: «Хрулеву - Россия».

Фет подошел к мраморной колонне и прочитал слова, заставившие сжаться его сердце. «Пораздайтесь, холмы погребальные, потеснитесь и вы, благодетели. Вот старатель ваш пришел доказать любовь свою, дабы видели все, что и в славных боях и в могильных рядах не отстал он от вас. Сомкните же теснее ряды свои, храбрецы беспримерные, и героя Севастопольской битвы окружите дружнее в вашей семейной могиле».

Фет знал генерала Степана Александровича Хрулева. Он знал, что в жесточайшем бою за Малахов курган 8 сентября 1855 года Хрулев был ранен. Ранен в том самом последнем бою за Севастополь, о котором упоминал старый унтер.

Но не умер тогда Степан Александрович от ран, а дожил до седых волос и скончался в Петербурге в 1870 году. Выполняя волю покойного, Хрулева похоронили здесь, на Братском кладбище, на Северной стороне Севастополя.

Фет идет мимо надгробных плит, и глаза непроизвольно выхватывают черные точечки букв, буквы складываются в фамилии рядовых и офицеров, названия рот и батальонов.

Впоследствии Афанасий Афанасьевич Фет напишет:

«…Нигде и никогда не испытывал того подъема духа, который так мощно овладел мною на Братском кладбище. Это тот самый геройский дух, отрешенный от всяких личных стремлений, который носится над полем битвы и один способен стать предметом героической песни…»

И родится стихотворение, которому Афанасий Фет даст название:

СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Какой тут дышит мир! Какая славы тризна

Средь кипарисов, мирт и каменных гробов!

Рукою набожной сложила здесь отчизна

Священные тела своих сынов.

…Из каменных гробов их голос вечно слышен,

Им внуков поучать навеки суждено,

Их слава так чиста, их жребий так возвышен,

Что им завидовать грешно…

Так напишет Афанасий Фет 4 июня 1887 года - через восемь лет после посещения Братского кладбища.

Но неужели эти строки написал тот самый «сладкозвучный» Фет, у которого есть такое:

Ночную фиалку лобзает зефир,

И сладостно цвет задышал?..

Тот самый Афанасий Фет, стихи которого лучшие композиторы России превратили в романсы: «Я тебе ничего не скажу», «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «Опавший лист дрожит от нашего движенья…»?

Тот и не тот. Каждое поколение прочитывает больших поэтов заново. Евгений Винокуров сказал о Фете: «Через все творчество Фета, то затихая, то громко звуча, проходит одна отчаянная, рыдающая нота, одна звонкая трагическая доминанта… Не идиллик, как принято считать, не певец безмятежных сельских радостей, а поэт напряженный, динамичный, дерзкий…»

«Дерзкий» - не винокуровское определение. Слово принадлежит Льву Толстому. Он писал: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» Значит, не только последующие поколения прочитывают поэта заново, но и для современников он был разный?..

Над часовней Братского кладбища продолжали плыть низкие облака, и казалось, что стоит им опуститься чуть-чуть ниже, они зацепятся за полированный каменный крест и прольются дождем. Но ни капли не упало на сухую жаждущую землю.

Фет дошел до часовни. Оттуда доносилось заупокойное пение - отпевали защитников обороны, которые пережили своих товарищей и умерли тихой смертью. Фет направился к выходу, где его ждал возница - старый унтер. Старик был слегка пьян. Унтер хотел еще что-то рассказать о военной жизни графа Толстого, но, увидев воспаленные веки Фета, борозды от слез на измятом лице, всклокоченную бороду, сказал, словно извиняясь:

- Жалеете, ваше благородие, нашего брата… Где-то и мне здесь место выделят…

Фет промолчал, видно не расслышал. А возница продолжал:

- Эх, побили мы тогда бусурманов, крепко побили, но и нам, что там говорить, перепало… А поручик Лев Николаевич Толстой - геройский был офицер, что тебе из пистоли стрелял, что шашкой рубал…

Фет вздохнул, хотел сказать: «А брехун ты, братец!», но сдержался.

До самого причала ехали молча, и лишь когда к пристани подошел паром, Фет сказал вознице, вкладывая в свои слова иронию:

- Передам от тебя привет Льву Николаевичу… Помнит, небось, своего геройского унтера…

Возница отвернулся. Пробубнил:

- Не служил я под его началом, ваше благородие. Ныне многие на графе зарабатывают…

- Не служил?

- Так точно, не служил. А служил я под началом Тополчанова - тоже геройского командира.

Фет только сейчас заметил, что на груди у старого унтера кресты да медали. И только сейчас Фет увидел, что вместо ноги у возницы деревяшка.

- Прости, братец, сказал Фет, а я о тебе бог знает что подумал. Прости великодушно…

Над Северной стороной плыли облака и тучи, обещая дождь, но дождя не было…

«Ах, почему я не умею говорить по-русски!»

Четырехтрубный пароход «Квакер-Сити» подошел к причалу Ялтинского порта. Погода была по-настоящему крымской, душной, безветренной, и многозвездно-полосатый американский флаг уныло повис на гафеле. Пароход привез кругосветных путешественников и путешественниц…

Сейчас Ялту не удивишь приходом корабля под любым национальным флагом, но тогда, в 1867 году, это было событием.

Ялтинцы приветствовали туристов, рассматривали замысловатые наряды богатых иностранцев, сверкающие неподдельными бриллиантами броши туристок… Несколько таких брошей равнялись стоимости и всего парохода и пожизненному жалованию капитана «Квакер-Сити» мистера Дункана.

Но меньше всего смотрели на молодого человека в строгом черном костюме. Впрочем, пиджак он держал в руке, и в светлой своей рубашке вполне сошел бы за местного жителя. Так чего к нему присматриваться?! Увы, кто мог знать!.. Забыты и канули в Лету фамилии путешествующих рантье, держателей акций и обладательниц бриллиантов, а имя этого человека принадлежит сегодня всему миру. И если нам известно о кругосветном путешествии «Квакер-Сити», то только благодаря ему. Звали этого молодого американца Самюэлем Клеменсом, он же - Марк Твен.

Но если бы ялтинцы и имели возможность заглянуть в таможенный список, то все равно не узнали бы о принадлежности молодого американца к журналистской и писательской братии. Твен вспоминает:

«…Пароходный писарь трудится над списком пассажиров для таможенных властей, причем составляет его по своему разумению, например:

«Мисс Смит, 45 лет, из Ирландии, модистка». (На самом деле это молодая и богатая дама.)

«Марк Твен из Гарра дель Фуэго, кабатчик…»

Да, к Самюэлю Клеменсу не присматривались: был он слишком обыкновенным, и на нем не было сияющих алмазных звезд… И на «Квакер-Сити» он оказался не потому, что у него обнаружились лишние доллары. Просто владельцы сан-францисской газеты «Альта-Калифорния» уплатили за проезд начинающего писателя и журналиста в надежде, что его бойкое перо возвратит истраченную на него солидную сумму… Что ж, газетных воротил в недальновидности не упрекнешь…

Пробыв в Ялте несколько дней, «Квакер-Сити» взял курс на Севастополь.

Между тем положение «кабатчика из Гарра дель Фуэго» было довольно сложным.

«…Я потерял свой паспорт, пишет Мерк Твен, и отправился в Россию с паспортом своего соседа по каюте, который остался в Константинополе. Прочитав его приметы в паспорте и взглянув на меня, всякий сразу увидел бы, что у меня с ним сходства не больше, чем с Геркулесом. Поэтому я прибыл в севастопольскую гавань, дрожа от страха, почти готовый к тому, что меня уличат и повесят».

Но страхи были напрасны, таможенники в паспорта не заглядывали…

Твен знал о Севастополе многое, знал о беспримерном подвиге русских воинов и матросов во время обороны 1854-1855 годов, знал, что стоила городу его длительная осада союзниками, но то, что он увидел, поразило его до глубины души.

Из записных книжек писателя видно, какую боль вызвали в его сердце севастопольские пепелища:

«…Помпея сохранилась куда лучше Севастополя. В какую сторону ни глянь, всюду развалины, одни только развалины! Разрушенные дома, обвалившиеся стены, груды обломков - полное разорение. Будто чудовищное землетрясение всей своей мощью обрушилось на этот клочок суши. Долгих полтора года война бушевала здесь и оставила город в таких развалинах, печальнее которых не видано под солнцем… Тут и там ядра застряли в стенах, и ржавые слезы сочатся из-под них, оставляя на камне темную дорожку…»

Пока Марк Твен «пропитывался» Севастополем, богатые туристы охотились за сувенирами - благо они на каждом шагу!

Сувениры - маленький бизнес. В Америке можно выгодно продать чугунные ядра и кости защитников Севастополя. Писатель с сарказмом вспоминает о своем соотечественнике Блюхере: тот завалил всю каюту сувенирами, которые потом хотел продать своей богатой тетушке. Каждый сувенир у Блюхера был помечен. На одном из экспонатов он повесил такой ярлычок: «Обломок русского генерала»…ф

Марк Твен записывает:

«…Я вынес его на свет, чтобы лучше разглядеть, - это был обломок лошадиной челюсти с двумя уцелевшими зубами.

- Обломок русского генерала! - сказал я сердито. - Экая чепуха. Неужели вы так ничему и не научитесь?

- Не кипятитесь, старушка ничего не заметит, - только и ответил он.

…Блюхер… не церемонился со своими экспонатами… Я сам видел, как он расколол камень пополам и на одну половину наклеил ярлычок: «Обломок кафедры Демосфена», а на другую: «Покров с гробницы Абеляра и Элоизы…»

Я, конечно, протестовал против столь грубого посягательства на истину и разум, но все было напрасно. Всякий раз он преспокойно отвечал: «Это не имеет значения - старушка ничего не заметит»… Что ж, он ничуть не хуже других… Теперь у меня до самой смерти не будет доверия ко всяким сувенирам и реликвиям…»

Марк Твен удивлялся беспардонности своих соотечественников, а те, в свою очередь, удивлялись ему: что находит преуспевающий журналист в этом хаосе камня и полном запустении, в этом до ужаса призрачном городе?..

А Марк Твен, отбившись от своей группы, ходил по бывшим улицам, заходил в бывшие дома, от которых сохранились остовы да печные трубы, дышал воздухом, который все еще был настоен на гари, порохе и человеческом горе.

Добровольные гиды - мальчишки и отставные матросы - водили Твена по городу, старались объясниться на пальцах, записывали в его журналистский блокнот слова по-русски. Находились среди них знатоки английского языка. Те давали более толковые пояснения:

- По расчету Тотлебена, неприятель выпустил во время осады 1 356 000 артиллерийских снарядов и более 28 миллионов ружейных пуль… Из артиллерийских снарядов, выпущенных во время осады, можно было сложить пирамиду, имеющую 455 квадратных метров в основании и 87 метров в вышину. А из ружейных патронов - возвести не менее грандиозную колонну: 5 квадратных метров в поперечнике и до 109 метров в высоту…

Твен не старался запомнить цифры, но сейчас они были красноречивее слов. Вот тогда-то в его записной книжке появились слова об «отчаянной доблести русских» и «Ах, почему я не умею говорить по-русски!»

…В Севастополе, в одном из уцелевших домов, американцам устроили банкет. Царский сановник, присутствовавший на банкете, предложил путешественникам нанести визит вежливости императору Александру II - он отдыхал тогда в своем Ливадийском дворце.

Твен понимал, чему они обязаны проявлением царской «милости». Дело в том, что всего за два года до этого закончилась в Америке гражданская война - так называемая война Севера и Юга. Победили, как известно, северяне. Южане-рабовладельцы вынуждены были освободить негров-невольников. А русский царь рядился в тогу освободителя крестьянства и формально был на стороне прогрессивных северян.

Американцы попытались ускользнуть от приглашения и срочно отчалили в Одессу. Но в Одессе их «изловил» американский консул Смит и заставил развернуться в обратном направлении. Стало ясно: встречи с самодержцем всероссийским не избежать. А раз так, то необходимо было составить приветственный адрес. Кому как не Марку Твену поручить это! И он написал.

Этот адрес - первое произведение Марка Твена, напечатанное по-русски раньше, чем на языке подлинника. Опубликован адрес 24 августа 1867 года в газете «Одесский вестник».

Не улыбался бы царь, принимая письменное приветствие, если б мог заглянуть в будущее. Почти полвека спустя той же рукой будет написано: «…мои симпатии… на стороне русской революции. Об этом и говорить нечего… Некоторые из вас, даже убеленные сединами, еще могут дожить до того благословенного дня, когда цари и великие князья будут такой же редкостью на земле, какой они являются в раю…»

Что ж, по отношению к российским царям да князьям он оказался прав.

Не с великой охотой писал Марк Твен послание царю. В записной книжке появляется короткая пометка: «…Без возни с этим адресом я дописал бы корреспонденцию в «Нью-Йорк трибюн» и уже заканчивал бы вторую в Сан-Франциско…»

Исследователи творчества американского классика по-разному высказывались о злополучном послании. Писали даже, что через этот адрес Твен хотел выразить добрые чувства простых американцев ко всему русскому народу. И для этой цели выбрал форму почтительного обращения к царю.

По-моему, дело обстоит не так. И вот почему: Твен знал, что русский народ в большинстве своем неграмотен и угнетен и вряд ли когда-нибудь прочитает адрес, преподнесенный царю. Но Марк Твен не был бы Марком Твеном, если б в благопристойные по форме строки не подбавил чуточку сарказма. Посудите сами. Адрес Александру II начинался так: «Составляя небольшое общество частных лиц, граждан Соединенных Штатов, путешествующих для развлечения, без всякой торжественности, как подобает нашему неофициальному положению, мы не имеем иного повода представиться вашему императорскому величеству, кроме желания заявить наше признательное почтение…» И так целая страница затейливой словесной вязи.

Простые матросы «Квакер-Сити» первыми угадали саркастическое подводное течение в этом адресе и посмеивались над ним на протяжении всего пути следования до Америки и Марк Твен вполне разделял их взгляды. Иначе он бы не оставил в своем дневнике такую запись:

«…Третий кок, надев на голову блистающий медный таз и величественно задрапировавшись в скатерть, усеянную жирными пятнами и следами пролитого кофе, со скипетром в руке, до странности напоминавшим скалку, шествовал по ветхому половику и взгромождался на кабестан в ореоле морских брызг. Вокруг него толпились камергеры, князья и адмиралы, обветренные и просмоленные, в роскошных одеяниях из обрывков брезента и старых парусов. Затем появлялась вахтенная команда, преображенная в нежных леди и изысканных джентльменов с помощью странных подобий кринолинов, фрачных фалд и лайковых перчаток… «Консул», перепачканный известкой палубный матрос, извлекал из кармана грязный клочок бумаги и начинал читать:

«…Составляя небольшое общество частных лиц…»

Император: Какого же дьявола вас принесло?

«…Кроме желания заявить наше признательное почтение государю императору, которое…»

Император: А, к черту этот адрес. Дочитайте моему полицейскому. Камергер, отведи их к моему брату, великому князю, пусть их там покормят. Прощайте. Я в восторге. Я восхищен. Я вне себя от радости. Вы мне надоели. Прощайте! Ну, сказано - очистить помещение!.. Старший конюх, приказываю тебе немедленно приступить к проверке ценных вещей во дворце!..»

Такую реакцию вызвало послание, сочиненное Марком Твеном. Тут уж, как видим, нужно говорить не о ложке сарказма в бочке славословия, а наоборот…

Марку Твену понравился юг России, понравились Одесса, Ялта и Крымские горы, которые он сравнивал со Сьерра-Невадой… И все же самые взволнованные строки в его книгах и записных книжках - о Севастополе. Недаром, несмотря на свою ярко выраженную нелюбовь ко всяким сувенирам, он записывает в дневнике: «Побывал на Редане и на Малаховом. Принес несколько пушечных ядер…»

Эти ядра с Малахова кургана он хранил всю жизнь.

Синяя роза

Степана Алексеевича Клименко я знаю много лет. Розы - его увлечение, но такое, без которого он не мыслит своего существования. А основная его работа - поддерживать порядок в огромном парке Дома творчества «Коктебель». Он и старается это делать. Да так, что однажды обнял его Константин Георгиевич Паустовский и сказал:

- Я бывал здесь в тридцатые годы - пустырь! С этой точки дача Волошина ветром насквозь продувалась: чахлые кустики на просвет. А сейчас - заросли. Джунгли, в лучшем смысле этого слова. А говорили, здесь ничего расти не может. Как вам это удалось? И за такой короткий срок!..

Мы идем по огромному парку, и Степан Алексеевич рассказывает:

- Кипарисовая аллея. Вот пирамидальный кипарис. А вообще в парке есть кипарисы аризонский, лузитанский, гваделупский… Как я их различаю? Это просто: у лузитанского - концы ветвей свисают и хвоя сизовато-зеленая, у гваделупского - кроваво-красная кора… Я помню время, когда по всему Крыму вырубали кипарис. Кто-то пустил печатный слух, что, дескать, вредны эти деревья для здоровья и не место им в крымских парках. Но благо недолго длилась эта кампания - уцелел кипарис. А сейчас доказано: кипарис выделяет фитонциды, подавляющие развитие туберкулезной палочки… Ну как можно рубить такие деревья!..

А это - лавр благородный. В писательском парке без него не обойтись, - шутит Клименко, - писать перестанут… А это - иудино дерево, или багряник… Дуб пушистый. Неужели не узнал?..

- И все это ты один, Степан?

- Почему же один! Мне многие помогают. Вот тюльпаны французские - подарок Ильи Эренбурга. Сам он их высаживал, сам и вырастил, а я сейчас только посматриваю за ними… Замечу, многие писатели бросили в коктебельскую землю совсем не символические семена и из них проросли цветы самых удивительных названий…

Но настало время вернуться к розам. Степан Клименко пишет в своей книге «Ночная тревога»:

«Розы - мое давнишнее, год за годом не проходящее увлечение. Для нас, садовников, каждый выращенный кустик, каждое деревце - настоящий праздник. А если удалось вывести новый сорт любимого растения, так и вовсе торжество - людям-то какая радость!»

Пятнадцать новых сортов роз вывел Степан Клименко: «Карадаг», «Валентина», «Поэзия», «Сиреневая», «Розовый опал»…

- Слушай, Степа, - сказал я осторожно, - а ты знаешь, зачем я приехал к тебе?

Степан усмехнулся:

- Если бы в твоих руках не было блокнота, то я бы подумал, что ты соскучился по мне и приехал навестить. Сколько лет мы с тобой не виделись? Вечность!

- Это само собой! Но, пишут, в твоих садах растет роза невиданного цвета. Синяя. Хочу ее видеть.

- И ты, Брут! И ты - за сенсацией! Нет синей розы. Тут уж я возмутился:

- Как нет! Ведь писали: «…синий бархат на фоне…»

- А ты статью-то дочитал до конца? Если бы ты был внимательным читателем, то уяснил бы, что синего цвета я действительно добился, но не закрепленного. Понимаешь?

- Что я, совсем без понятия? Химия?

- Она самая. Но нелегко, знаешь, добиться настоящего синего цвета - потребовались годы, Теперь бьюсь над тем, чтобы закрепить цвет. Чтобы не я один имел синие розы, но и ты… Отрезал бы я тебе чубук и… любуйся у себя дома синей розой… Ан нет!

- А я-то думал…

- О чем ты думал?

Действительно, о чем? Будто весь белый свет клином сошелся на синей розе! Конечно, лучше бы синюю розу вырастил Степан Клименко, а не какой-то неизвестный мне мистер Уилсон или герр Шредер, но на нет и суда нет. Да и потом, не все еще утеряно - цвет-то есть, а ее биологический вид тоже не за горами.

- Не журись, Алексеич, синяя роза за тобой! А сиреневая твоя роза… тоже химия?

- Нет, - засмеялся Клименко, - сиреневая в натуре.

- Ну, веди, показывай свое богатство.

Роз - тысячи! Одна красивей другой. И названия у них красивые и загадочные. Вот роза с поэтическим именем «Валентина».

«…Куст с множеством прекрасных светло-оранжево-розовых цветов на красноватых побегах и с блестящими темно-зелеными листьями. Удивительная окраска цветов напоминала нежный какой-то, чистый и радостный румянец на девичьем лице, а удлиненные полураспустившиеся бутоны, будто смущенно улыбающиеся солнцу, еще более усиливали сходство розы с юной девушкой, почти девочкой…»

- Но почему все-таки «Валентина», Степан? Почему не Мария или Оксана? Имена тоже достаточно поэтические.

И я услышал историю… Концлагерь находился неподалеку от Симферополя, и группа пленных бежала из него. А вела их девушка по имени Валентина. Может быть, у нее было другое имя, но в памяти людской она осталась под этим. Изголодавшиеся, раненые бойцы не могли уйти далеко, гитлеровцы настигали их, и тогда Валентина отвлекла карателей от основной группы. Многие сумели скрыться, а Валентине…

Ее казнили на одной из площадей Симферополя. Но люди не забыли о ней.

И этот куст необычных роз, выведенный Степаном Клименко, говорит не только о красоте и мужестве человека, но и о памяти…

- Я понимаю, Степан, «Валентина» - это символика. А как ты вообще даешь название новому сорту?

- Настоящее название - всегда поиск. Роза говорит о себе своей формой, окраской, оттенками, ароматом…

- Это в тебе заговорил литератор, Степан Алексеевич. Ты поясни на примере. Вот этой розе ты дал имя «Поэзия». Я понимаю, роза с таким именем просто обязана быть в парке Дома творчества. И я не удивлюсь, если встречу здесь цветок по имени «Проза».

- До «Прозы» я еще не дошел, - засмеялся Степан, - а почему я назвал розу «Поэзией», поясню… Родители есть у всех - цветы не исключение. Мать «Поэзии» - «Глория Деи», отец - «Кирстен Паульсен». От таких именитых родителей можно ожидать хорошее потомство. С нетерпением ждал я первого цветка - какова будет дочка? Для тебя сейчас события промелькнут мгновенно, а для меня это были томительные годы… Сеянцы подросли, и на одной из веток распустился долгожданный цветок: снаружи бутон - красный, а внутри - желтый. Целый месяц цветок был в гордом одиночестве, а потом на этом же кусте появились новые бутоны. Десятки бутонов - все разные! Хотелось закричать, что в эксперимент вкралась ошибка, что так на свете не бывает! Но так было… С этого дня началась чехарда: бутон был красный, а открылся и вдруг стал желтым. Через день посветлел, а еще через несколько изменил цвет на белый и лишь кончики лепестков нежно заалели. Алость все более усиливалась, и на третий день цветок принял нежно-розовую окраску.

- Нежно-розовый - цвет распространенный, - сказал я, - выходит, что и у гениальных родителей вырастают обыкновенные дети? Все как в жизни.

- Ты прав, бывает. Но не в нашем случае: цвет из нежно-розового стал красным, как горный мак… Но если б этим все ограничилось! Роза не остановилась на красном цвете: края лепестков потемнели и превратили розу поначалу в ярко-красную, а затем… Угадай?

- Разве тут угадаешь!

- Вот именно! Роза стала черно-бархатной.

- Чудеса! Теперь понятно, почему - «Поэзия».

Клименко неожиданно расхохотался:

- Тогда я назвал ее «Хамелеоном». Да, да, именно «Хамелеоном». И… поторопился. Ты посмотри на куст: сколько на нем одновременно красок и оттенков! Вот уж воистину: больше стихов, хороших и разных!

- Поэтов, Степан! Больше поэтов, хороших и разных.

- Стихов - тоже. Но не будем спорить: в этом гибридном кустике отразилось все, чем богаты розы вообще…

- А изменчивость цвета? - ехидно спросил я, примеривая к ней начальное имя.

- Это не изменчивость, просто молодая роза ищет свой цвет, как ищет его настоящий художник, как поэт ищет единственно верное слово. Хамелеон приспосабливается к окружающей среде, а моя роза, пройдя через все цвета, ищет свой, который бы выражал только ее одну. Она еще не нашла его, но роза в творческом поиске. Теперь ты понимаешь, почему - «Поэзия»?

Понимаю, все понимаю, друг ты мой, Степан Клименко. Ты рассказывал о розе, о поисках названия и, хотел ты того или не хотел, о своем характере, о себе как о художнике, ищущем свой единственный, неповторимый цвет. О себе как о человеке, единственном и неповторимом…

 

ЛЕГЕНДЫ И БЫЛИ БАТИЛИМАНА

 

«Самое синее в мире, самое прозрачное море у берегов Батилимана», - утверждают туристы из Москвы, Ленинграда, Горького, Казани и других городов.

«В Батилимане самый чистый воздух», - говорят они же, и к их мнению присоединяются тысячи других туристов из иных, не менее славных городов нашего Союза.

«В джунгли! В пампасы! К черту на кулички!» - этот лозунг выбрасывают мои друзья, собираясь в путь-дорогу. И я знаю, их маршрут лежит в Батилиман.

Так в каком царстве-государстве находится это удивительное место? Как туда попасть? Поездом? Автобусом? На ковре-самолете?

 

Батилиман

Добраться до Батилимана сейчас несложно. Все автобусы, идущие из Севастополя на Ялту, проходят около Батилимана.

Раньше доезжали до села Орлиного, а оттуда - пешком. Новая автострада разрешила все транспортные проблемы…

Лучи солнца с трудом пробиваются сквозь зеленую крышу туннеля, и лишь особенно настырные лучики находят щелки и полосатят дорогу. Начало дороги довольно широкое, но вот она становится уже, а зеленый потолок - ниже. Кажется, подпрыгнешь и достанешь рукой.

Дорога лихо вильнула в сторону, предупреждая: «Сейчас начнется!» И действительно, началось: первый полусерьезный поворот, второй - серьезный, третий - устрашающий, четвертый…

Лес резко оборвался, и открылось море с высоты орлиного полета. Нет, лес не исчез, а именно оборвался: дубки, сосенки, можжевеловые деревья, и так не обладавшие аристократическим изяществом, сейчас согнулись, перекрутились, покорежились и по скалистым рваным склонам сбежали вниз.

Внизу - море. Море без конца и края. Сейчас оно глубокое и бесконечное. Из-за одного только моря, этого чуда природы, можно приехать сюда из самого тридесятого царства.

Черное море! Я бы мог привести научные данные, которые убедительно доказывают, чем наше море отличается от всех других морей земного шара и почему оно лучше всех, Но я не буду этого делать: красота не нуждается в доказательствах. Геродот тоже не собирался никому ничего доказывать, о Черном море он сказал просто: «Из всех морей Понт Эвксинский - самое замечательное…»

Внизу под нами - крыши домов. Это и есть Батилиман. Кажется, рукой подать. Но это оптический обман. Еще шагать несколько километров по извивающейся, уже ничем не прикрытой и от того прокаленной чуть ли не насквозь солнцем дороге, проложенной более полувека назад.

Несколько поворотов, и дорога вползает на широкую поляну обрамленную столетними деревьями. Это единственное широкое место вдоль всего пути. Здесь в самое жаркое-прежаркое лето нежно зеленеет трава, и столетние деревья создают тень. Отсюда до Батилимана ходу всего полчаса. Но прежде чем спуститься вниз, присядем, и я вам коротко расскажу о прошлом этих мест… В конце XVIII века район Хайту - Батилиман (Хайту - ныне село Тыловое) принадлежал графу Мордвинову, который собирал с местных жителей арендную плату. Жители выкупили у Мордвинова землю за тридцать семь тысяч рублей. Деньги были немалые, и Мордвинов, должно быть, от радости отдал им в придачу Батилиман, где в то время находилась одна-единственная рыбацкая хижина.

Батилиманские земли еще не раз перепродавались, пока в 1910 году не перешли в собственность Кравцовых…

В Крым выехал глава семейства - Андрей Васильевич Кравцов - с намерением приступить к строительству дачи. Здесь его ждало разочарование: хотя средствами он располагал немалыми их явно не хватало, чтобы отвоевать у природы и людей место под солнцем (земля Батилимана принадлежала общине). Кравцов-старший рассудил мудро: то, что не под силу одному человеку, доступно коллективу. Кравцов создает своего рода кооператив для освоения этого удивительного места. Его компаньонами стали известные писатели, художники, артисты. И летом 1911 года был положен первый камень в здание Кравцовых…

А теперь по тропочке спустимся к морю и совершим экскурсию по самому Батилиману, Начнем свой путь от моря. Вот это продолговатое здание с ажурным балконом и широкими окнами - дача В. Г. Короленко. К сожалению, Владимиру Галактионовичу не пришлось жить в ней. Когда он приехал в Батилиман, был заложен только фундамент, и писатель, прожив несколько дней в шалаше, уехал с намерением вернуться в самое ближайшее время. Однако обстоятельства сложились так, что ему больше не пришлось побывать в заветном уголке.

Правее дачи Короленко, на каменном плато, находится дом, где жил замечательный русский художник Иван Яковлевич Билибин.

Билибин вошел в русское искусство как самобытный мастер книжной графики. Иллюстрации Билибина к сказкам Пушкина привлекают затейливой выдумкой и мягким лиризмом. Но неверно считать Билибина только иллюстратором сказок. Многие его рисунки воспринимаются как сатира.

Одной из самых оригинальных работ последних лет были его иллюстрации к сборнику былин «Героическое прошлое русского народа». Работу над этой серией художник начал в 1939 году и продолжил во время Отечественной войны в Ленинграде. Он не уехал из осажденного города, считая, что «из осажденной крепости не бегут, а обороняются…»

Билибину не довелось дожить до победы - он скончался в 1942 г