Историческая Быль 18. . года

 

Как в недавних‑то годах,

На каринских промыслах

Царствовал Иван,

Не Васильевич царь грозный,

Инженер был это горный

Р. . . в сын.

В наказанье сего края

Его бросило с Алтая,

Видно за грехи.

Он с начального вступленья

Генералу донесенье

Сделал от себя:

«Кара речка так богата, –

В один год пудов сто злата

Я берусь намыть».

Им представлена и смета,

И с весны того же лета

Начался покос.

Со всех рудников, заводов,

На турецких как походах,

Партиями шли.

Лишь вода в Каре открылась,

Тысяч пять зашевелилось

Рабочих людей.

Р. . . в всех ласкает,

Всем награду обещает,

Кто будет служить.

За тюрьмою и за пищей.

Он следил как гривны нищий:

Спасибо ему!

В службе строгий ввел порядок

Каждый делал без оглядок

Что б ни приказал.

Но заглянем мы в разрезы,

Где текли ручьями слезы,

В мутную Кару.

На разрезе соберутся,

Слезой горькою зальются,

Лишь примут урки.

Попадет сажень другая,

Одна голька лишь сливная,

А урок отдай!

Не берет ни клин, ни молот,

А к тому ж всеобщий голод

Сделал всех без сил.

Сильно машины гремели,

А толпы людей редели,

Мерли наповал.

С кого рубль, полтину взяли

И работу задавали

В половину тем.

Но хоть дух сейчас из тела,

Им как будто нет и дела,

Если кто не даст.

Как работы работали;

Зарывать не успевали

Мертвые тела.

Всяку ночь к белу рассвету,

И с работы, с лазарету

Убыль велика.

Трупы те в амбар таскали

И в поленницы там клали

На обед мышам.

Да и мертвых уже клали

Не в гроба, а зарывали

Просто без гробов.

Оказалося, что власти (горные),

При такой большой напасти

Спутались совсем.

Мертвых в табель отмечали,

Содержанье назначали,

А живых долой.

 

 

Тюрьмы смотритель К. . . в

На умерших удальцов

Получал провьянт.

А кан. . . и комиссары

Мертвых, как живых, писали «выдана даба» [49]

За работою следили,

А в ключевке положили

Тысячи больши.

Кто с печали, кто с заботы;.

Больше с тягостной работы…

Вечный им покой!

Положенья не намыли,

До 3000 схоронили…

Вот были года!

 

Такие стихотворения были не в редкость в каторге. Тем же размером мы нашли описанными и другие события каринского промысла, так же как и восхваления доброго начальника, прибывшего вслед за известным Раз – вым. Но литература каторги даже на этом не остановилась; у ней явились еще лучшие образчики. Что тюремная поэзия в последнее время вкладывалась уже в новые формы языка, доказательством тому могут служить произведения другого каторжного поэта, – не какого‑нибудь барина, а человека, недалеко ушедшего от народа. Людей, обладающих некоторыми поэтическими талантами, бывало, конечно, и прежде немало в каторге, но они выражали свою жизнь в старой поэтической форме, в форме отсталой от просвещенных классов; в последнее же время начали появляться поэты, обладающие совершенно безукоризненными формами стиха и подходящие под уровень современной литературы. Образчики этого просвещенно‑народного творчества очень любопытны. Мы в этом случае осмелимся привести стихотворения каторжного поэта Мокеева, которого тетрадка нам попалась в России. Об этом поэте упоминает и г. Максимов в описании каторги {«Сибирь и катор.», ч. I, с. 98, 99.}. Вот биография этого поэта. Бедный Мокеев пришел в Сибирь по делу об ограблении и умерщвлении, в котором он однако не участвовал. Он был купеческим сыном и буйно проводил свою молодость. При недостатке денег, закутившись, он натолкнулся на каких‑то негодяев, которые решились совершить грабеж на большой дороге; во время предприятия они в борьбе убили свою жертву; Мокеев был свидетелем и не донес, это и послужило поводом к его ссылке. Такая судьба не редкость в среде ссыльных: множество замотавшихся купеческих сынков делаются соучастниками преступлений, – и примеров этому приведено много даже и в наших очерках. Но Мокеев, как видно, был из них самый невиннейший и наименее испорченный. В своих стихотворениях он глубоко кается в своей веселой жизни во время молодости; самый кутеж признает он преступлением; «я вор; я вор родного», говорит он, намекая на свое мотовство. Родные и их интересы остаются для него всегда священными. Пришедши в каторгу, он работал на петровском заводе и на рудниках на Коре. Здесь‑то он и проявил свой поэтический талант, посвятивши его описанию арестантской жизни, ее горю и страданиям, которые он сам разделял с другими. Участь его была обыкновенная, тяжелая каторжная участь, как видно из стихов.

 

Вставал с слезами на заре,

Ложился спать в заботах…

 

Окончивши срок, как видно из той же его стихотворной биографии, он пошел искать работы по Забайкалью, но, – как бедный ссыльно‑каторжный везде в пренебрежении, везде в загоне, – не мог ничего добиться. Наконец, его охватила общая болезнь всех поселенцев – «тоска по родине». Эта тоска, постоянная жалоба, и отчаянно‑безнадежное положение ссыльного выражается во всех его стихотворениях.

 

 

Нет, прошла, знать, жизнь моя;

Я свое отжил;

Хотя на свободе я,

Но без всяких сил.

 

. . . . . . . .

И далее:

 

Я изгнанник родины;

Мне не быть на ней.

 

Это ядовитое сознание невозможности увидеть когда‑нибудь родину, вместе с чувством глубокой скорби и раскаяния за свою молодость, все более и более растравляло жизнь этого человека. Мокеев ударился под влиянием этой тоски в запой; он блуждал по городам, по базарам, прося милостыни, – как рассказывает сам, – валялся в больнице, должно быть, в белой горячке, и жизнь смололась. Стихотворения его начали мельчать; в них он начал себя выставлять забитым, униженным и смотавшимся безнадежно. Г. Максимов застал этого, по виду скромного и тихого человека, в безнадежных запоях. Несмотря на то, что он иногда получал деньги от родных, что не раз пристраивался к месту у сибирских купцов, которых он местами воспевает, он не мог однако до последнего времени ужиться в Сибири. Он постоянно терзался мыслью, что «отца, брата, мать родную должен схоронить в живых», т. е. не видать, «забыть подругу детства» и т. д.; он решил, что нет ему места в чужой стороне, нет крова, и эта мысль постоянно его преследовала. Таким образом, Мокеев был чисто ссыльным поэтом; он не только изображал каторгу в прежней ее форме с каторжным житьем простого человека, но он испытывал всю участь поселенца в Сибири, смотрел на жизнь глазами ссыльного, испытывал все его чувства, все муки и всю раздирающую боль изгнания. Поэтому все его произведения проникнуты глубокою жизненною правдою. В то же время этот арестантский поэт, вышедший из народной среды и писавший для простого народа, как видно, уже находился под обаянием новой литературы; у него видно близкое подражание Пушкину, Лермонтову, Жуковвскому, Полежаеву и Кольцову. Стих его до того близок к этим поэтам, что иногда решительно невозможно отличить его подражаний от оригиналов, но рядом с этим перемешиваются и стихи, напоминающие склад прежней арестантской песни и ее арестантский язык. Точно так же наряду с прекрасными и выдержанными стихотворениями попадаются лакейские и писарские вирши, имеющие сюжетом – лесть благодетелям, выпрашиванье двугривенного, воззвание к водке и т. д.

Вот, например, замечательное по безукоризненности стихотворение:

 

Узник

 

Что не вольная пташка в клеточке,

И не робкая рыбка в неводе,

Грустит молодец в тюрьме каменной

За железною за решеточкою.

 

 

После горьких слез, после мрачных дум

Добрый молодец вспомнил родину,

Вспомнил юные дни невозвратные,

Когда жил еще с отцом с матерью.

 

 

Ах, ты молодость, жизнь прошедшая.

Жизнь прошедшая – подневольная!

Ты успела лишь обольстить меня

И сокрылася за сини‑моря.

 

 

Для кого же я по ночам не спал?

Кому сыпал я сребро‑золото?

Не тебе ли я буйной‑ветреной

Платил дань не раз почти жизнью?

 

Такие стихи острожного поэта напоминают вполне стихи Кольцова и Полежаева, напр. стихотворение «у меня ли молодца ровно в двадцать лет, со бела лица спал румяный цвет» и т. д.

Подобными же стихами поэт описывает самую жизнь арестантской среды. Таково, например, описание предчувствия арестанта перед наказанием. В этом же стихотворении необыкновенно верно изображено прежнее наказание, известное под именем «Зеленой улицы», столь часто встречающееся в арестантских стихотворениях и взятое тюремным поэтом, вероятно, из живых рассказов, если не самим испытанное.

 

Ночь перед наказанием

 

Месяц в небе возвестил

Час полуночи глубокой

И случайно свет пролил

В свод тюрьмы моей жестокой.

Грусть чугунною плитой

Налегла ко мне на грудь,

И без страха я не мог

Сердцем трепетным вздохнуть.

Бьет полночь; никто ни слова;

Всюду спали крепким сном;

Только оклик часового

Раздавался под окном.

Ветер вольный, ветер сильный

По корридору шумит.

А сердце вещее дрожит

И будто ждет чего‑то злого,

И на слова мои ни слова

Мой часовой не говорит.

Проходит ночь; душа скорбит…

Рассвет мне страшен, как могила.

Чего же сердце так заныло?

Скажи, чего тебя страшит;

Скажи, чего тебя пугает!

 

А вот и описание казни.

 

На место казни я пришел;

Со всех сторон толпы бежали.

Определенье мне читали:

Четыре тысячи пройти

И вечно чтоб в Сибири хладной

В работе каторжной пробыть.

Я слышал приговор ужасный.

Потом, «Повзводно» – закричал

На офицеров батальонный.

Склоня я голову стоял

Угрозы слушал я невнятно

 

. . . . . . . . . . . .

 

Раздали палки по рядам,

К прикладам руки привязали,

«Дробь» – барабанщикам сказали;

В моих глазах померкнул свет.

Иду в рядах; пощады нет;

Удары сыплют в спину градом,

А я без чувств верчу прикладом.

Прошел 500, – ходить не мог.

Не раз меня сбивали с ног,

Не раз водой меня полили.

Начальник закричал: «Отбой!»

Тряслися ноги подо мной;

Дыханье я переводил;

Не то был мертв, не то был жив;

Не знал, что делалось со мной.

И долго в забытьи я был…

Тогда лишь принял мало силы,

Когда мне фельдшер кровь пустил

 

. . . . . . . . . . . .

 

Чрез час в больнице я лежал;

За мной товарищи ходили.

Ни дня – ни ночи я не знал,

Не мог сидеть, не мог ходить,

С трудом лишь мог проговорить,

Чтоб мне рубашку намочили.

 

Это стихотворение, по‑видимому совершенно выдержанное, внезапно оканчивалось словами на манер арестантской песни:

 

Так десять дней ее мочил (рубашку)

И облегченье получил.

 

Много глубины чувства встречаем мы в стихотворениях Мокеева, посвященных его личным воспоминаниям. Таково напр. описание чувств ссыльного при оставлении родины. Стихотворение это начинается подражанием пушкинскому «прости, Москва», мы его не вносим, но вот оригинальные его строфы:

 

Последний раз «прости» родному

Приюту должен я сказать,

Последний раз кресту златому

Приходской церкви долг отдать.

 

 

Сказав «прости», не тройкой мчаться

Мне суждено по столбовой, –

Идти в цепях, душой терзаться

С полуобритой головой.

 

 

И на этапах в казематах,

В сырой забившись уголок,

Мечтать о доле невозвратной

И слезы лить на злобный рок.

 

 

Прости отчизна, край отрадный!

В изгнанье вечно я решен,

Туда, где россыпи ужасны,

Как башни, где хребты стоят,

 

 

Где нет невинных развлечений,

Равнин, украшенных полей,

И где упреки и презренья

Должно нести душе моей.

 

 

Там буду жить с подругой‑скукой,

Вдали от милых, сиротой,

С воспоминаньем и разлукой

Страдать в работе вековой!

 

Вот как автор изображает судьбу свою в ссылке:

 

Из жизни ссыльного

 

За преступленье я лишен

Отечества святого,

И нить влачится бытия

Среди чужого крова.

 

 

Чужие нравы и народ…

Обычай встретил новый;

Не тот лазурный небосклон

И климат уж суровый…

 

 

В Петровском был и на Коре

В тяжелых я работах,

Вставал с слезами на заре,

Ложился спать в заботах.

 

 

В тюрьме сидел и вольно жил,

Тянулся год за годом.

Надежды я похоронил

Под чуждым неба сводом.

 

 

Тянулись так пятнадцать лет…

Надежда появилась,

Мелькнул погасшей жизни свет,

Свобода мне открылась.

 

 

Я взял билет и с ним пошел,

Летел я вольной птицей,

С ним проходил хребты и дол –

Станица за станицей.

 

 

Куда ж, зачем? и сам не знал;

Тащился я усталый.

Нигде привет меня не ждал

В одежде обветшалой.

 

 

Войдешь в станицу и с трудом

Ночлег найдешь с приветом.

В другой всю ночь из дома в дом

Проходишь до рассвета.

 

 

Глядят с презреньем на меня;

Не видно сожаленья, –

И час от часа, день от дня

Я чуждый стал терпенья.

 

 

Не мил и божий свет мне стал

И в тягость увольненье.

Я шел вперед и рассуждал:

«Ах, где стряхну мученье!»

 

 

В деревне жить, пахать, косить

От роду я не знаю

Снопы вязать и молотить

Совсем не понимаю.

 

Далее мы извлекаем следующие лучшие строки, где поэт жалуется на бедность.

 

О бедность, бедность, недруг злой!

Твоя волшебна сила,

Ты сколько гениев, с тобой

Сроднившихся, стемнила!

 

 

Орел парит до облаков.

Чей взор с его сравнится?

Подрежь крыло, – он не таков,

Не та уж будет птица.

 

 

Он вместе с курами живет

И с робостью шагает;

Сердитый гусь его клюет;

Петух его пугает.

 

 

Такая ж доля бедняка:

Он вянет в самом лете,

Когда могучая рука

Сжимает его в свете.

 

В этом, хотя и несовершенном, стихотворении вполне верно рисуется судьба поселенца в Сибири, который не знает, куда деваться, которому Сибирь противна, люди и местность чужды, и где ему, по получении свободы, становится «не мил божий свет» и «в тягость увольненье».

Поэзия Мокеева в этом случае превосходно изображает поселенческое или ссыльное миросозерцание. Антипатия его к Сибири, как к стране ссылки, проявляется у него везде; поэт изображает ее «холодной» и «ужасной»; он видит здесь

 

Не тот лазурный небосклон

И климат уж суровый,

 

хотя Забайкалье в южной Сибири и отличается мягким и прекрасным климатом. Поэт говорит, что он осужден

 

Туда, где россыпи ужасны, –

Как башни, где хребты стоят,

«Где люди, как звери, опасны

И правых без вины винят».

 

Несмотря на то, что в своих стихах он воспевает гостеприимство и покровительство многих благодетелей из сибирских жителей, – взгляд на Сибирь и сибиряков у него остается озлобленным. Нравы ему крайне чужды и противны; «чужие нравы и народ, обычай встретил новый», пишет он. Его поражает, например, карымский чай или ватуран (чай с маслом, молоком и солью), который употребляют жители Забайкалья. «Я все привык переносить» – говорит ссыльный,

 

Но не могу сносить я муки:

Карымский чай с кумиром пить.

 

Ссыльному все кажется дико и глупо; все его мучит, даже «карымский чай»; вся Сибирь для него как будто только один коринский рудник, окруженный хребтами. В своей ненависти к стране ссыльный поэт доходит даже до того, что влагает свое чувство ветру, который говорит:

 

Определен был небесами

Я парус в море навевать;

Мне душно здесь между горами

В Сибири хладной завывать.

 

А потому ветер так же хочет в край родной, как и ссыльный. Такая черта в высшей степени характерна. Подобные чувства наполняют всех поселенцев в Сибири. Место изгнания всем им одинаково противно. У поэта присоединяется к этому бедственное положение, бедность и наклонность к крепким напиткам. Он так же не умел, как все поселенцы, «в деревне жить, пахать, косить, снопы вязать и молотить»; зато тем неудержимее влечет чувство поэта к воспоминаниям и к родной местности. С необыкновенно теплым чувством он обращается к ним.

 

Я описал бы все полней

И в рифме больше бы явилось,

Когда б спокойствие ко мне

Хотя на миг бы возвратилось,

 

 

Хотя на миг бы мог забыть

Родимый край и кров священный,

Или надеждою мог жить,

В глуши Сибири отдаленной.

 

 

Да, мне надежд счастливых нет.

Прости, прелестное былое!

Знать, прежних дней и прежних лет

Не возвратит ничто земное.

 

Эта безнадежность ссылки именно и составляет самые жгучие страдания ссыльного в Сибири. Вот прекрасные поэтические строфы, навеянные этими же чувствами.

 

Как же мне не грустить

О прошедшей весне?

Мое сердце болит

О родной стороне.

 

 

Оглянусь я в ту даль,

Даль глубокую,

Где девицу любил

Черноокую,

 

 

Ее локон кудрей

Целовал‑миловал,

И слезинку с очей

Пил, как нектар святой.

 

 

Я могу не грустить

Лишь в забвеньи одном;

Научите ж забыть

О былом, о родном!

 

Это стихотворение даже безукоризненно‑прекрасно. Наконец, вот еще стихотворение, замечательное по выработанной форме стиха, написанное в виде эпитафии арестантам и, как видно, относящееся к тому старому времени, когда для преступников еще не было отменено телесное наказание:

 

Спите, трупы под землею!

Сон ваш мирен и глубок;

Ни с несчастьем, ни с бедою

Незнаком ваш уголок.

Мать сыра земля – защита

Вам от гибели прямой;

Ею ваша грудь закрыта;

Вы не встретитесь с бедой.

Недоступны вам раздоры;

Стон не встретит вас ничей;

Там не встретят ваши взоры

Кнут и грозных палачей.

 

Подобные стихотворения ясно показывают, до какого совершенства уже достигла поэтическая форма в арестантско‑народном творчестве.

Такими стихами пушкинско‑лермонтовского склада описывалась судьба простого арестанта, его горе и несчастия, и эти стихи составляли исключительное достояние каторги. Арестантская среда показала этим, что она может не только давать даровитых поэтов, но и понимать прелести нового литературного стиха и быстро осваиваться с ним.

На переход старой русской народной песни к новому, хотя и неудовлетворительному стилю, нельзя поэтому смотреть как на регресс и на утрату поэтического чутья в народе, как уверяли славянофилы, а за ними утверждает и г. Максимов. Неудовлетворительная стихотворная форма мещанских, фабричных, солдатских, писарских, лакейских, а затем и арестантских песен есть только первая подражательная форма новой литературной поэзии. Это, так сказать, только пена, прибиваемая к народной жизни из просвещенных слоев общества, за которою должны следовать более чистые волны, приносящие ей вполне выработанный литературный стих – наследство лучших поэтов. Центр просвещения, моды, инициативы находится теперь в просвещенных классах общества; отсюда постепенно распространяется цивилизация, охватывая разные слои народа и ассимилируя в себя его лучшие силы. Народ перестает ныне жить своею самобытною, замкнутою жизнью, как прежде. Пропасть, отделяющая его от просвещенных классов, все более уменьшается; поэтому склад просвещенной жизни, привычки, нравы, литературный язык и литературная форма поэзии должны все более проникать в него. Что теперешняя подражательная поэзия есть только переходная форма и что народ готов перейти к формам языка и поэзии, выработанным нашею литературою, при первой возможности, – это доказывается историею острожной песни и тюремного творчества. Затем не столько нужно печалиться о том, что наш народ оставляет древнерусские формы поэзии, сколько содействовать его переходу к новейшим образцам, для чего необходимо дать ему поскорее возможность познакомиться с сокровищами наших лучших поэтов. Дай только Бог, чтобы в новых формах народ мог выражать лучшие и более отрадные явления своей жизни, чем те, которые отмечены в оканчивающей свое существование арестантской песне.