Песня саратовского арестанта

 

То ли, что ли, ну‑тко что ли!

Гулял молодец на воле;

Гулял молодец на воле,

А теперь он во неволе.

Как сказали про мальчишку,

Что отцовский дом поджег, –

Не за то ли посадили

Во саратовский острог.

Скучно было сидеть мне

Во саратовской тюрьме,

Что никто того не знает,

Чрез кого я пропадаю!

Пропадаю я, мальчишка,

Через родного отца,

Через родного отца,

Через тестя подлеца,

Через мачиху лихую,

Чрез женёнку молодую.

Долго ль, долго ль, не дождуся

К себе грозных палачей?

Я тогда же разочтуся

Со судьбою со своей.

Как и дню‑то второй час,

Поведут к допросу нас.

Не успел промолвить слова, –

Тут колясочка готова,

Черной краской раскрашена,

Черной краской раскрашена,

У ней пара заложена.

Посадили молодчика,

Его задом наперед; –

Тут восплакал весь народ.

Повезли тут молодчика

В неизвестные места,

Ко незнамому селу,

К черному столбу.

Тут явились мастера,

Засучали рукава.

Палач скоро подбежал,

Рубашонку разорвал;

Рубашонку разорвал,

Белый саван надевал.

Меньше году просидел,

Ко расстрелу подоспел.

 

Эта история поджигателя. Вот другая история преступления из другой местности России.

 

Во сторонушке ночной

Что наделалось весной

Во приходе – во Кромах

Стали резать во дворах,

В деревнюшке Врусове,

На задворке в улице,

В маршалевой горнице:

Гриша, Гриша Маршалев

Во постелю вечно лег.

Он не сам собой ложился, –

От своей подлой жены:

Его подлая жена

С Гриши голову сняла;

Сын еще смерти прибавил,

Больше молотом набавил.

Со той ли, со беды садились на лавочку,

Садились на лавочку под красное окошечко,

Стали думать да гадать,

Нам куда тятьку девать.

«Не шути‑ко моя мать,

Не горюй‑ко моя мать:

Уж я эту ли беду,

Беду в Ланды отведу,

Я по мыцкой по дорожке

И под Ландинский мосток,

Под мосток, мосток, мосток,

Тятю с камнем положу:

Ты лежи, лежи‑ко, тятя,

Лежи, тятенька родной:

Придет полая вода,

Унесет тебя с собой.

У Параши [42] сердце чует;

В целике [43] Гришка ночует.

Парашенька рыскала,

Своего Гришеньку искала.

«Ах нам пятница приходит,

Нам солому набивать:

Надо в Ландах побывать».

Не солому продавать,

Надо тятю повидать.

Он приехал на гору

Ко Цареву кабаку.

Ребятеночки гуляли

И ледянки вырубали, –

Тут Платошу [44] увидали,

Все домой понабежали

И отцам порассказали,

Где Платошу увидали.

На нем шапочка с кистям,

А за ним домой с вестям.

На широкий его двор

Наезжает становой.

Ему рученьки связали,

Резвы ноженьки сковали,

Во Владимир повезли,

Во Владимирской острог,

Посадили на годок.

«Я не стану год сидеть;

В палачи я поступлю,

Свою мать я засеку».

 

Местами в этих песнях мы замечаем какое‑то необыкновенно легкое отношение к преступлению, а иногда песня сопровождается каким‑то плясовым напевом, например:

 

Ты лежи‑ко, лежи, тятя,

Лежи, тятенька родной!

 

Подобное же веселое и даже юмористическое отношение при описании преступления мы находим и в другой песне, которая сложена про преступление в нижегородской губернии в Городце, преступление, даже, как видно, поразившее народное воображение.

 

Уж как было в Городце

В самой улицы конце,

Как ни думать, ни гадать,

Убил сын родную мать;

Не святым убил он духом,

А простым ее обухом.

 

Далее описывается, как убийца стащил труп в полынью, привязал камень и «бранным словом прикрепил».

 

Здесь, моя родная мать,

Будешь вечно ты лежать;

Ты лежи, родная мать:

За тебя буду страдать.

 

Затем описывается с фотографическою точностью, как убийца затирает кровавые пятна чернилами, ломает сундуки, покупает ведро вина и приглашает приятелей кутить. Замечательно, что, несмотря на внешние подробности, в этих песнях ни слова не поминается о мотивах преступления; во всех песнях преступник обыкновенно винит, как причину своего несчастия, разные косвенные обстоятельства и посторонних лиц, но никогда себя. Так, в одной песне он жалуется, что «загубила молодца чужа дальня сторона, макарьевска ярмарка», в другой винит «тестя подлеца», «мачиху лихую» и женёнку молодую» (в песне саратовского арестанта). Наконец, в песне владимирской сын винит мать, которая подбила его убить отца и т. д. Особенной драматичности и грусти в песне о преступлении мы решительно не замечаем. Напротив, все эти песни поются в народе хором; мотив их – живой и веселый. В мотивах этих песен мы можем отгадать их характер только разве при хорошем выполнении их и когда они поются с особенным чувством. Мы сошлемся на известную музыку песни про убийство на нижегородской ярмарке.

 

«Как под липой, под липой

Стоял парень молодой».

 

Она поется хором, с присоединением бубна, скрипок и гармоний необыкновенно весело; но нельзя не заметить, что во всей песне слышится тяжелое раздумье, местами какая‑то ноющая и расслабляющая тоска, которая то на минуту овладевает песней под влиянием описываемого положения, то быстро переходит к самому неудержимому веселью и разгулу, силящемуся подавить внутреннее чувство. Тем же отличается песня, как мы слышали, саратовская:

 

То ли, что ли, ну‑тко что ли!

Гулял молодец на воле,

Гулял молодец на воле,

А теперь он во неволе.

 

Она начинается самым разудалым и беззаветным мотивом как будто с энергией внезапно оживившегося и тряхнувшего кудрями молодца, но вслед за этим этот разудалый мотив получает какой‑то унылый оттенок и постепенно падает по мере того, как «бедный мальчишка» описывает судьбу свою и приближается к описанию наказания. Поэтому едва ли в подобных песнях, распеваемых с громом и аккомпанементом торбанов и тарелок, можно видеть одну шумиху и пошлое извращение вкуса [45]. В них пробивается своя музыкальная идея. Такое сочетание самого забубенного веселья, сливающегося местами с ноющей грустью, в русских песнях нередко можно встречать; оно придает музыке какую‑то своеобразную прелесть и колорит: такие контрасты, вероятно, всего более соответствуют вкусу народа и его темпераменту. В подобных песнях выражается как будто стремление «закрутить горе веревочкой», «размыкать», «разгулять» его; потому‑то, вероятно, слышатся в них иногда порывы к самому бешеному и страстному разгулу, хотя в то же время истинное внутреннее чувство, невольно прорываясь в песне, выдает надрывающее и щемящее сердце горе. Таково, может быть, и есть свойство нашего национального горя [46]. Музыка острога поэтому заключает свой смысл, а к ее словам мы должны иногда снисходить, как к обыкновенным недостаткам либретто.

Но тюремная песня не всегда страдает нескладицей и носит печать писарской и лакейской подделки. Это была только ее историческая переходная форма; поэзия тюрьмы быстро совершенствовалась. Это зависело от уровня образования тех лиц, которые сюда входили; в числе терпящих наказание были ведь и образованные люди. Даже в старинное время некоторые бродяжеские и тюремные песни отличались безукоризненной отделкой по внешней форме и верностью стиха, как известная песня, или скорее стихотворение:

 

Славное море – привольный Байкал, [47]

Славный корабль омулевая бочка и т. д.

 

Во всех этих песнях и стихотворениях, написанных с тщательной отделкой, г. Максимов видит только искусственную подделку под арестантский тон какого‑нибудь «барина, который снизошел к арестантам, подобно столичным стихотворцам, пишущим стихи клубным швейцарам и банщикам»; но, по‑нашему, только славянофильские тенденции этнографа и его воззрения на народ не позволили ему видеть того важного явления, что в тюрьму проникали с теченьем времени лучшие элементы, лучший вкус, – в тюрьму попадали и более развитые люди, и лучшие книги современной литературы. Хоть случайно, но заносились сюда и были известны арестантам произведения Пушкина, особенно «Братья разбойники» (их декламируют поселенцы), стихотворения Кольцова, романсы Варламова и т. п. Известно, по свидетельству очевидца, что когда вышел «Мертвый дом» Достоевского, в одной тюрьме он был выучен наизусть; в другом замке мы встретили пожертвованную каким‑то старым чиновником, за ненадобностью ему, библиотеку лучших современных журналов, которую арестанты читали и перечитывали, и многое даже выучили наизусть; наконец, у арестантов в последнее время распевались даже стихотворения Михайлова из тюремной жизни, который не писал стихов для банщиков. Все это доказывает, что лучшие вкусы проникали к арестантам непосредственно путем литературы. Они постепенно освоились с пушкинской, лермонтовской и кольцовской поэзией; она им нравилась и проникала в их среду; таким образом, под влиянием литературы могла улучшаться и острожная песня, – могли вырабатываться произведения более совершенные, чем мещанско‑писарские.

На каторге в прежнее время писались стихотворения, складывались легенды, сатиры и т. п. языком чисто книжным; порывшись в преданиях каторги, можно было бы отыскать их немало. Вот, например, образчик, который нам случилось найти: это – описание одного из старых событий прежней каторги, неизвестно кем написанное стихами в сатирическом роде. В этом стихотворении видно настолько же влияние современного сатирического стиха и склада, как и след самородного арестантского элемента и его образа выражения. В то же время, эта арестантская поэма может служить доказательством для наших этнографов, как в самых насмешливых и забавных народных стихах может заключаться самая трагическая сторона жизни. Вот это описание события на каторге, может быть, несколько и преувеличенное в стихах. Мы осмеливаемся его представить потому, что оно ныне уже составляет историческую древность, так как это случилось лет 20 с лишком тому назад, следовательно, не имеет ничего общего с нынешним положением каторжных [48].