ПОЛОВИНА ИЗ НИХ УЖЕ НЕ МОЖЕТ

 

 

Дальше – как во сне.

Меньше всего Васенька думал о том, как он читает.

“Тексты, тексты важны!” – слова бывшего актера он хорошо запомнил тогда, после разговора о Балабанове.

 После того, как Цветаев по-доброму так облил режиссера грязью, бывший служитель Мельпомены задержал Василия в коридоре и, чуть не плача, по отечески положив руку на плечо и несильно сдавив его (ямочка ладони улеглась на кость – а Вася весь был кожа да кости, ему бы в качалку начать ходить, чтоб мышцы наращивать), зашевелил, как рыба губами, этот актер-неудачник или, наоборот, счастливый от того, что стихами одними займется он теперь…

- Я знаю, кто вы. Слышал. Вы – талант. Я таким же был. Но не уберег, видно. А мог на сцене блистать, - поэт-актер приблизил свое лицо к Васе, - энергия, вот что главное. Без нее ничего не будет. Актеру ее много требуется. А поэту – и того больше. Вспыхивать, безумить, всегда в накале новых ощущений – вот, что надо. Понимаете? Страсть к женщине испытывать. Жить-то, может, с одной – а ходить на лево. Потому что… Ну, это заложено в поэте, и в актере, в людях ненасытных. А жить тихо, по-семейному – это удел нормальных людей. А мы – нет. Вы посмотрите.. – и человек этот развернул Васю лицом к дверям, за которыми уже скрывались все обсудившие, покурившие и чего-то ждущие от того, что будет дальше, поэты. – Половина из них уже не может.

- Что – не может? – вопрос вырвался сам собой.

- Стихи писать, молодой человек.

- Так чего ж они сюда…

- Не, вы не поняли… Они пишут, но это уже не то…  Чутье потеряли, вкус, который на самом деле пропить можно.. Талант нельзя, а вот чутье к собственным стихам – пожалуйста…  Чужое они чувствуют, ошибки замечают и бесталанное с ходу определяют. А вот в своем глазу – бревна не видят…

- Но не все ж такие, - разочарованно сказал Вася, потому что чего ж тогда его сюда привел Петя.

- Что вы, конечно ж, нет. Удельный вес всегда сохраняется. Но вы просто знайте, помните об этом. И вот они пишут, эти неудачники – им даже кажется, что воспламеняются, от юбки или от чего там еще, но то говно, которое у них выходит, никому не нужно.

- А в Союзе?

- То же самое, - и человек улыбнулся, совсем как Васин отец, когда вспоминал свою молодость. – Вся надежда на вас, молодых, и… мы поможем вам. Вы только энергию не теряйте. Ладно? Я же потому и покинул сцену, что все туда – во внешнее проявление, буйство чувств и открытость. Чтобы на краю находилась душа. Переживать – по- настоящему, вытягивать из себя всю мерзость и всю радость, какие только возможно. А иначе – то же говно получается. А таких – не любят в театре. Вот прихожу из театра домой – над листиком склоняюсь и не могу ничего. Потому что истощен. А писатель, поэт – он еще больше тратит. А я пустой сидел за письменным столом. Господи! Это как замесить цемент и весь его на строительство дома пустить, а на дорожку, ведущую к этому дому, не оставить. А без дорожки – тоже плохо. Душе – плохо. А душа – это я, бредущий по этому саду, к дому, дождь хлещет, лужи кругом, и ноги промокают, куда не ступишь – сплошная грязь, а все потому, что дорожки нет! А мне дорожка нужна! Но как ее зацементировать, если материала нет?!

- Новый замесить… Деньги, конечно, нужны…

- Энергии нет. Ее только на одно можно…

- А вы?

- А я, а я, а я…

Человек поспешил смешаться с толпой, и слова его, сливаясь, образовывали что-то непонятное, и начни свой вопрос Васенька с буквы “и” – в ответ прозвучало бы “и я, и я, и я”, как-будто ослик Иа повторяет свое имя и плачет над пустым горшком, и уже даже веревка от шарика не радует, надоело ее туда-сюда.

И пока не начал читать – Васе все хотелось этого печального человека найти, и он, щурясь, целился своими глазами в ряды сидящих, но – куда уж там!

И тут Васю на сцену позвали.

Поддержали аплодисментами – еще до того, как он прочел первое стихотворение. Так принято здесь было – в этом “Последнем ЛИТО”.

Он читал свои лучшие стихи. Лучшие не потому, что совершенные. Не было на них штампа “классик” – то, с чем без всяких вопросов берут “в анналы”, и отштукатуренного потолка и пола, который только что отциклевали, и обоев без единого пузырька и пригнанных друг к другу так, что не придерёшься – этого не было.  А было другое: чарующая талантливая неряшливость. Вся палитра красок. Как у Ван Гога. Или у другого какого импрессиониста. Они умели.

- Он чем-то на француза похож! – раздался голос из зала, и дяденька в очках резко встал с места, и оранжевый шарф маленьким удавом обвивался вокруг шеи. – Молодец! Они тоже не боялись – Вийон, Верлен – и писали, как есть. Слов не боялись.

Вася увидел, что многие из сидящих одобрительно закивали, дескать: “Прав, прав!”

- О мерзости – словами мерзости, о любви – словами любви, о сексе – словами…

- Мы поняли, Никодим Петрович! Спасибо!

Карл Иванович вежливо усадил потрясенного стихами Василия Никодима Петровича – жестом таким отеческим, от которого шестиголовое пламя опять дрогнуло.

- У вас же еще есть? – прозвучала фраза Карла Ивановича, а Васеньке только это и нужно…

 

 

ОНА – КОРОЛЕВА ИНТЕРНЕТА

 

- Не в пустоту! Понял? – кричал актер Бублик, по совместительству поэт, по профессии токарь, а по факту – работающий в метрополитене, в ночную смену. – Найди глазами человека и читай ему!

- Cтесняюсь я, - отнекивался Вася.

- Но это же ты написал? Ты?

Порой экзальтация Бублика не знала предела, и он рубил руками воздух,  как каратист. И он, воздух, хрустел в его сжатых кулаках, как свежая квашеная капуста.

 -   Найди глаза – в них! И при этом думай – что ты хочешь донести до слушателя!

- Бублик, я же уже донес, все в стихе….

- А мне не понятно, что ты читаешь. Я, наверное, тупой! Дуб! Дуб! Дуб! Дуб!

 

И с криками Бублик нырял в черноту шахты. Вася съеживался каждый раз, когда вагон метро, в котором они ехали, останавливался посреди туннеля, и, не доведенный до конца, разговор прерывался, и Бублик с бешеными глазами исчезал в раскрытых дверях. Вася каждый раз представлял, что он скачет там – во мгле и тесноте, как полено, отскочившее от топора, и как заклинание звучит: “Дуб! Дуб! Дуб! Дуб!”

Бублик был хороший малый, но актерская профессия давала о себе знать. И средний поэт по фамилии Бубликов (которого все ласково называли Бублик) с каждым годом становился все вспыльчивее, потому что темперамент не удержать, а в театре только и требовали: “Ну давай, давай, выпусти своего зверя наружу! Темперамент, ату!” Да и в семье у Бублика часто все шло не гладко. Василия он не бил, но трясся от злости, если Вася продолжал читать свои стихи, как Бог на душу положит. Ну, как же! Как правильно читать стихи – этому искусству Бублик посвящал все свое свободное время.

Но оставим Бублика в покое – его здесь нет. Он в метрополитене у себя скачет по туннелю сейчас.

И Вася начал искать глаза. И нашел. Прямо скажем оригинальные. Похожие на две дырочки, заполненные молоком. Обрадовался и самое первое стихотворение читал этим глазам. Уже под конец до Васи дошло – что слепому читает. Точнее – в невидящие глаза смотрит и читает. Ну и ладно, подумал Вася. Так даже лучше – он меня не видит. И все остальные свои стихи – туда же, в молоко, не отрывая взгляд от Ковалева. А Гришка не ведал, что Вася на него смотрит, зато уши его встали торчком, как у борзой собаки, после первых же поэтических строчек. И Вася подумал: что за чудик! Пластинки прижимает к груди.

Да, Ковалев так и сидел с ними, но к тому времени джаз уже не играл в нем, и все существо Гриши давно настроилось на поэзию. Он дергался, как кузнечик в огне. И так в течении всех пяти стихотворений, которые Вася отчитал, честно глядя в глаза неизвестного ему человека. Все, как Бублик просил. Вася пожалел, что его нет рядом – а то оценил бы!

А когда слепой вскочил со своего места и крикнул: “Мне нужны тексты всех стихов!”, внутри у Васи что-то радостно стукнуло –и сердечко голосом Бублика заголосило: “Ты – не дуб! Ты – не дуб!” А Вася и так знал, что он – поэт хороший. Качественный. И решил, что это метода Бублика так подействовала, и пустил по рядам пять бумажек, и руки поэтов хватали их и передавали дальше. Ковалев сидел довольно далеко от Васи.

Вася не знал, а все ЛИТО уже шушукалось, шевеля губами, и многие поэты понимающе кивали: дескать, а это не мудрено.

Васенька ни ухом, ни рылом – а все уже понимали, что эти пять стихов напечатают в скором времени в антологии “У Голубой лагуны”, в каком-нибудь 102 томе.

Гришка же на ощупь потрогал бумажки, крякнул что-то и прижал их к пластинкам.

- Ты молоток! – это Петя шепнул Василию, когда он, светящийся изнутри (а внешне –

ни-ни), вернулся на свое место.

А Щебетов ему на ухо тем временем рассказывал, что за шишка – этот слепой. А Вася слышал ничего ему не говорящие слова “Лагуна”, “Кузьминский”.

- А кто это? – спросил Вася.

Петя шепотом поведал историю про то, как три молодых поэта: Черешня, Гандельсман и Дановский – пришли как-то в гости к одному неформальному поэту, который их чуть постарше был, но уже вес имел, а такие знакомства для начинающих свой путь в поэзии – это манна небесная, такие вещи часто на будущей биографии сказывается. Так вот, вошли они в комнату, а там – на диване в барском халате валяется поэт. Полы халата распахнуты, и сам поэт похож на птицу, и голый – в прямом смысле, гениталии его торчат, и всем – хоть бы хны. Там еще девушки какие-то были. Нудист, чего тут попишешь.

- И на стенах – портреты этого поэта. Во как! – Петя улыбнулся так, словно от широты улыбки зависела судьба мира.

- И что? – не понял Вася. – А К.К. Кузьминский где?

- Как где? Он и лежал, - Петя считал, что он чуть ли не тайну сейчас выдал, чуть ли – не откровением поделился. – Сейчас-то он в Америке.

- А Ковалев почему здесь?

- Чего он там, в Америке не видел? – фыркнул Петя.

И Вася согласился, что слепому человеку, по большому счету, все равно, где находится. А тут в России – хоть поэзия есть. А чтобы в Соединенных Штатах тамошнюю поэзию воспринимать – надо язык выучить. А Кузьминскому – что. Он зрячий. В свое время лекции читал в Техасском Университете.

- А там он тоже? – загадочно спросил Вася.

- Что?

- Халат на голое тело носил?

- А-ха-ха! А-ха-ха!

И понял Вася, что отморозил не Бог весть что, и лучше ему просто стихи писать, а не задавать глупых вопросов.

- Я, блядь, поэт!

Вася аж вздрогнул. И Ковалев вместе с ним. И все пластинки полетели на пол, а с ними – и Васины стихи. И ругаясь по матери, Гришка полез вниз, а рядом еще довольно не старая дамочка сидела. Ковалев этого не видел, но ноги ее почувствовал, ладные, крепкие – в капроновых чулках. Гриша за них ухватился, а дамочка пискнула, но самой приятно, давно ее так не лапали. Но слепой сейчас меньше всего думал о женских ногах, потому что теперь ни черта не соберешь, а на винил наступишь – и кранты, а у Гриши – каждая пластинка на счету. И уже – хруст-хруст под женским каблуком. ”Только бы не Майлзла Дэвиса!” – подумал Гриша. И на звук со всей дури ударил рукой. А потом:

- Извините…

А Гришу разве можно ругать? Пальцы у него нежные – и женщина, у которой ноги в капроновых чулках, под самый нос Ковалева свое стареющее богатство подвинула, а он огрызнулся:

- Дура!

Потому что не время. Гриша утехи любил, не хуже Кузьминского, не хуже многих, но сейчас ему совершенно не хотелось. А вот сосед этой игривой прелестницы очень даже тяжело вздохнул и, решившись, сказал:

- Давай помогу, Гриша…

И с другой стороны нагнулся, и стул скрипнул под ним, и по холодном полу железные ножки заскребли, а Гриша подумал: “Еще одной пластинке – ек!” и “Сука!” выдавил. А крендель-помощник вперед очень завалился и потным лбом чиркнул по женскому колену.

А женщина:

- Но! Но!

Воспламенилась чуть-чуть, но зрячий сосед, графоман по фамилии Востриков, ей был не так приятен, как ее сосед справа, с шести лет переставший видеть, потому что (ей рассказывали) Гриша не только по стихам спец. А у Вострикова уже вставные зубы, и живот – как глобус под вельветовой рубашкой, и тело рыхлое, и лицо все время потное, и прядки жалких волос на некрасивом черепе. “Уж лучше бы налысо побрился!” - подумала женщина. А графоман светился от счастья и слепо руками шарил, и между женскими лодыжками ладонь свою зачем-то просунул.

- Хватит уже!

Ноги дамочки вмиг превратились в железные тиски, а ладонь Вострикова –  в металлическую деталь, зажатую в них.

Скоро женщине надоело обращать внимание на Ковалева, который ее не хотел, а трясся над своими пластинками. К тому же Востриков, скуля как пес, вернулся на свое место.

И Виктория Дудкина со спокойной душой и остывающим от желания телом обратила свой взор на того, кто сказал: “Я, блядь, поэт”.

А Филип не сказал. Он просто как всегда со своего программного стихотворения начал. И пока происходила вся эта возня с пластинками и ногами Виктории Дудкиной, Филип, глядя куда-то поверх голов (“В пустоту!” – по словам Бублика), читал свое эпатажное стихотворение, которое так лихо начал со слов “Я, блядь, поэт”.

И глаза у Татьяны Семеновой в этот момент были такие, словно она ждала, когда же мат?

А Филип всем своим видом показывал: не дождетесь. А у многих на лицах: зачем тогда “блядь” начале?

А Гриша к тому времени, как Филип закончил читать, уже, видно, все, что мог, собрал и теперь поднялся во весь свой рост и громко спросил:

- Как фамилия?

- Кириндас, - сказал Карл Иванович как ни в чем не бывало.

- Кириндас – говно! – крикнул Ковалев и сел на свое место.

А Вася успел заметить, что бумаги формата А4 не в полном составе. Он зорко следил за Ковалевым и с замиранием сердца считал: 1, 2, 3, 4… Пятой страницы не хватает. Господи!  Слава Богу, у Васи копии стихов в сумке лежали, и надо выяснить, какого именно стихотворения не хватает. А значит – в срочном порядке после читки подойти к Ковалеву.

Он умоляюще посмотрел на Петю Щебетова, дескать, подойдем вместе? А Щебетов ведь мысли читать не умел – и без внимания Васькин странный взгляд оставил. А если бы умел, кивнул бы головой – дескать, конечно! А про себя бы подумал что-нибудь гаденькое: “Как же ты, братец, девственности лишился? Надо было меня для храбрости с собой в эту комнату, где верхняя одежда висит – позвать. Я бы еврейке тоже вставил.”

Но ничего этого – подумано не было. А был только смех после слов Ковалева, а больше всех Дудкина заливалась, как будто надеялась, дура, что Гриша на нее внимание обратит.

- Я, блядь… - начал Филип.

Но Карл Иванович вежливо разве руками:

- Второй раз читать стихотворение не надо. У вас еще что-нибудь есть?

Но, видно, у Филипа и впрямь больше ничего не было.

И он ушел. На свое место. А он когда-то с этим стихом на выставке в Манеже такой фурор произвел: “Приготовьте ваши носовые платочки” называется, никакой Кэнди [2]ему и в подметки не годится! А Кэнди в тот день прямо на сцене разливал водку, и это что-то символизировало: кажется, границу между Питером и Москвой.

“Чушь собачья!” - подумал Филип, ему было неприятно, что он все это вспомнил. Пока Карл Иванович объявлял нового поэта, Филип с детской радостью вспоминал, как он Кривулину читал тоже самое и Виктор Борисович тогда не заругался, а похвалил или что-то такое сделал, от чего Филипу – хорошо стало. А тут… И Кириндас затаил обиду на “Последнее ЛИТО”. Хотя – это не имело никакого значения. Потому что все в стихах. Потому что в будущем Кириндас станет посредственным художником, а сейчас…

- Кто ее пустил? Почему она здесь? – Вася услышал голос Цветаева.

Член Союза писателей искренне не понимал – зачем и почему?

- Карл Иванович… - начал он.

Но добродушный старичок внешне сохранял непоколебимость  скалы, а внутренне, наверное, пожал плечами и сказал что-то такое: “Да вот, брат Цветаев, пришлось.” “А из каких соображений, Карл?” – также мысленно задал бы вопрос Цветаев, если бы мог. “А ты не понимаешь?” “Нет, не понимаю”, - ответил бы Член Союза. И на этом бы закончилось.

- Кто это? – спросил Васька у Петьки.

- Ее фамилию лучше не называть всуе.

- Cложная очень? - после истории с К.К.Кузьминским Васька не боялся показаться наивным.

- Ее знают все. Она – королева интернета.

- Фаста Стяшная?

- Дурак, что ли? Лина Белка!

Петя кивнул, и в этот момент Карл Иванович как-то немножечко упал в Васиных глазах, потому что действительно – зачем?

 

 

КАК ВАН ГОГ

 

Она – одна из тех, чьими стихами зачитывалась молодежь. Люди средних лет и возраста зрелости понимали, писанину какого качества им подсовывают, и после первых же строк закрывали страницу с ее стихами. Фраза “Пушкин наше все” тут же слетала с их языка. Крест на современной поэзии сразу же ставился в представлении этих людей. Те, что поискушеннее – не ленились и оставляли комментарии критического настроя. Но Лине они были нужны – как белке пятая нога. К тому же фанаты стояли на страже – и безобидный, но честный отзыв о том или ином произведении этой небесталанной, но еще не оформившейся поэтессы, становился пищей насмешек. Фанаты клевали и делали свое дело тупо и неоригинально.

Комменты ревнителей русской поэзии были обращены даже не к самому автору, а к тому чучелу, которое пело дифирамбы непонятно чему. И десятки таких же чучел, как она, лайкали эту чепуху (лайк – дурацкое слово, обозначающее “нравиться”, ничего не имеющее общего с породой собак).

“И чем вы восторгаетесь?”, - писали белые вороны. “Автор идет по верхам и пытается выдать за поэтические откровения свои подростковые переживания – к тому же ужасно прозаические.”

“Где глубина?”

Или:

“Лина, прежде чем вывешивать у себя на страничке в контакте стихотворение – вы бы хоть поработали над ним.”

Лина работала по схеме пылесоса, только наоборот: не засасывала мусор, а с такой же точно скоростью – разбрасывала его вокруг себя.

Член Союза писателей, фамилия которого, по словам Пети Щебетова, была Цветаев, искренне негодовал.

Он весь ссутулился и стал похож на корягу. Мышцы на его руках напряглись, и Вася подумал, что лучше бы Лине Белке не читать ничего, потому что Цветаев сидел с таким видом, что было понятно: будет бить.

Не кулаками – критикой заедет по самое не горюй.

А Ковалев едва услышал, кто будет читать, достал из кармана пиджака беруши, вставил их куда надо, даже закрыл глаза, и через каждые 60 отстукиваний ногой кричал: ”Лина – фуфло!”. Назвать девушку говном как-то язык не поворачивался.

А она самодовольно улыбалась – и ее белые стройные ноги были красивы и желанны. “Зачем, - подумал Вася, - ты пишешь стихи?” И перевел взгляд на еврейку, которая доставляла другим удовольствие, но не стихами, а тем, что природа дала, телом своим изумительным, которое выше и нежнее поэзии. Даже настоящей.

И даже графоман Востриков понимал это: Вася перехватил его взгляд, направленный в сплетение ног - но не Дудкиной – а еврейки.

И Астахов плотоядно чмокал, и даже член Cоюза писателей размяк. И всем-всем хотелось заткнуть ватой уши в этот момент (по примеру Гриши-слепого), чтобы не слышать, а только видеть красоту, молодость, дерзкую, дразнящую. И пусть читает чепуху, рифмованную чушь – все прощают таким. И, увы – даже в “Последнем ЛИТО” иногда смотрят сквозь пальцы на стихи, если девочка, читающая их, красива.

Ей прощали все.

А потом Вася уснул – вырубился на короткое время  - и ему приснилась чепуха: будто Белка с головой Пушкина прыгает по веткам и грызет не орехи, а головы молодых поэтов, развешанные в большом количестве тут и там. И делает она это выборочно. Но самое страшное, что Васина голова тоже здесь, и на его глазах Белка-Пушкин подползла к очередному ореху с лицом Кириндаса, а он,  дурак, свое программное стихотворение начал читать, и она его тут же раскусила, и дальше побежала. И вот она уже возле Васиного лица замерла, и не с тем, чтобы боль причинить, а чтобы порадоваться за Васеньку, и уже хвостом своим огненным взмахнуло животное, чтобы снова в путь пустится, а Вася возьми да и ляпни:

- Белка, я не хочу писать стихи. Я хочу обычного семейного счастья.

- Как, Васенька? – испугалась Белка. – Как Ван Гог?

 

 

ГАДКО! ГАДКО!

 

Не смотря на то, что Цветаев так плохо отзывался о режиссере Балабанове, Вася вдруг как-то зауважал этого человека, похоже, никогда не снимающего бейсболку. Точно волосы были приклеены к ней – те, что словно лианы тянулись вдоль затылка. Потому что на лоб ничего не спадало. И бороды не было у Цветаева. А это – плохо. Вот у Карла Ивановича – была. Но доверие к нему у Васи уже немного пошатнулось. Все-таки красивое молодое тело - одно, а стихи – другое.

Стихи этой рыжей чертовки Вася читал и даже злобные комментарии оставил, по юношески максималистские, дескать – не губите русскую поэзию! Землю Тредиаковский натаскал, Ломоносов ему помогал, семена – от Державина, Батюшков, если б с ума не сошел, полил бы до конца землю поэзии, граф Вяземский плечо раззудил и пошел с плугом, да затерялся где-то в просторах, тут – Жуковский с солнцем, а к приходу Пушкина первые ростки появились, он их во время полил – и стал Александр Сергеевич главным осеменителем русской поэзии. А Вяземский, бедняга, все бродил где-то, пахал – а поэзию уже другие ребята делали: Лермонтов и т.д. А это – еще до Серебряного века.

И вот – эта дура с белоснежными тоненькими ногами. Милое личико, которое целовать надо, грудь – яблочками, талия поет и зовет, чтобы притянули к себе руки ласковые, и лобок под юбкой бархатной – горит, как печка, когда в нее подбрасываешь.

“Я бы бросил! Бросил!” – это никто не произнес. Но Вася прочитал это в глазах старика, у которого рука была похожа на рыбий хвост. И, видимо, этой же самой рукой он копался у себя в штанах, словно рыл там ход – и рот при этом открыл, и Васенька наклонился к старику, а тот глаза зажмурил и только тихо поскуливает. Лина ему уже не нужна, он дальше сам, силой воображения. “Что же это”, - подумал Вася. А ширинка – как пасть кита, и рыбий хвост болтается в ней, и рукав рубашки засучен, cтарик, видно, его завернуть хотел да не успел, и пластмассовая пуговица каждый раз задевала порыжевшую стершуюся змейку, которая уже может и не застегивалась вовсе (молния расползалась, когда старичок по привычке дергал язычок вверх). А вообще-то уж так и ходил, чего там, при ходьбе это место срамное под брюками с не застегнутой ширинкой – не видно, кофта или пиджак сверху и порядок.

Гадко, гадко!  Васе было неприятно сидеть рядом, но вскочить и пересесть – это привлечь внимание не только к себе, но и к соседу. А Васе стыдно и жалко было несчастного, точно мастурбирующий человек – это он. Да, перед сном мама его как-то чуть не застукала. Но не при всех же.

А все, кто был рядом – то ли не видели,то ли привыкли, то ли сами – точно также наяривали. Исключая женщин, конечно. Хотя…

А что же Петя? Ведь его это тоже касается. Когда старик заныл еле слышно, Васю чуть не вырвало. Он заткнул уши. Хотя руки у него теперь вызывали отвращение, даже свои. Вася теперь даже руки мужчинам не хотел пожимать. Перебор, абсурд – но если представить, что этой же самой рукой человек залезает к себе в трусы и там трет выступающую часть своего тела – бррр! Теперь Вася понял, почему его всегда так волновали мозоли на руках, эти шишечки, находящиеся в основании пальца. А Лина Белка читала в этот момент, а Ковалев показывал фак (ему-то, стесненному слепотой, прелести выступавшей были не видны, ему хватало поэтических строк, растекавшихся как жидкий навоз по туннелям мужских и женских ушей). И Вася – что делать – заткнул уши руками.

А старик сбоку все рыл и рыл.

-  Не обращай внимания, он сумасшедший! – как змея прошипел Петя.

Но Васе легче не стало, потому что всему есть предел. И он наступил. Старче зарычал, и забился в конвульсиях, извлек свою поганую руку – а на ней белые сопли, точно кто-то плакал в том месте, где она была все это время, и больше по инерции, чем с желанием испортить Васе новый джемпер, купленный ему мамой на день рождения - рука–с размаху ударила ему в грудь – прямо в рисунок, изображающий голову оленя, и часть белого застыла на рогах и уже стекала вниз.

- Черт! – не выдержал Вася и отпрянул, и задел Петю.

А тот, недолго думая, бешено так перегнулся через Васю и старика, только что кончившего, по щекам ударил, а тот, еще не придя в себя, виновато улыбнулся, Вася увидел:  зубы у него почти все гнилые, как листья желтые. А где нет зубов – там пусто.

И ведь ничего не сказал старик – только головой замотал. И замычал.

А Лина уже со сцены уходила. Ей хлопали. И на задницу смотрели, мысленно в печку дрова подбрасывали, и Астахов шею вытянул – словно готовился удочку закинуть: только Татьяна Семенова чопорно губки свои свела, дескать – чего там высматривать. Хотя, наверняка, такая же была.

Да и сейчас не сахар она. Муж в ванной ее плачет и в кафельную плитку, как баран, бьется, потому что знает: ходит его жена на лево, ходит! И ему страшно, что живет с такой женщиной и мучительно, и ни слова ей, хотя все знает и она знает, что он знает, а все равно… Раньше скрывала, чтобы муж, не дай Бог, не пронюхал. А он все таки учуял и даже подсмотрел, как она молодому поэту отсасывала у себя в ЛИТО.

В тот день ее муж приехал за ней и стоял в коридоре, ждал. Ему сказали, сейчас она придет. Он и стоял, дуб дубом. А в квартире 261 – почти никого не осталось. Муж услышал что-то, когда возле двери гардероба праздно шатался. Ухом приник к двери гардеробной – звук, как будто мышка, пищит. Дернул ручку – а там Татьяна стоит на коленях и работает, не покладая рта своего. И перед ней юноша рахитичного сложения глазки свои испуганные выпучил и рванул бы с места, да Семенова, как удав, заглотила – и парень трясется. А муж – еще больше. И замерли все втроем. И слов не надо.

Думала Таня, что теперь уйдет ее благоверный. Как бы не так!

Поговаривали, что жена с него чуть ли не пылинки сдувала, как кура с яйцом носилась, все его проблемы на работе решала – в общем, отдавала себя мужу по полной, ну и постоянно на лево. Короче, как у Христа за пазухой жил ее муж. Неудивительно поэтому, что брезгливое чувствосвое по отношению к гулящей женушке он благополучно проглотил, даже сцену ей никакую не разыграл, словно бы ничего и не было. А Семенова – рада и, вину свою ощущая, еще больше возиться с мужем начала.

А он с той поры в ее ЛИТО ни ногой.

И вот – у самой пыльце в пушку – Татьяна Семенова выразительно смотрела в потолок и ждала, когда это все закончится.

 

 

ЗАТО ЗДЕСЬ СГУСТОК

- На сегодня поэзии хватит! – услышал Вася голос Карла Ивановича.

- Ну, как тебе здесь? – сладко так спросил Петя, защебетал – точно оправдывая свою фамилию.

- Да, мне понравилось, - начал Вася.

А никто не сомневался – в Лагуну, cчитай, его взяли, в гардеробе – все, что надо, случилось.

- Вот только, - Вася вспомнил то, что было перед тем, как он уснул – но вслух сказал: - Графомании много…

- Ну, от этого, брат, никуда не деться! – Петька сиял. – Зато здесь – сгусток! И смотри  – как к тебе хорошо отнеслись…

- Да, - протянул Вася, - в Союзе не так.

- Здравствуй! – услышал Вася и увидел знакомую бороду и лицо над ней, а принадлежало все это поэту, который вместе с Васей участвовал в Конференции писателей Северо-запада. – Как вам мои стихи? – с улыбкой спросил бородач.

- Я.. – запнулся Вася.

Но бородач не дал ответить, а то бы Вася, как честный человек, сказал, что спал.

- Ваши –  хороши!

А Вася уже и забыл, что у оленя, который у него на джемпере, рога в сперме старика испачканы, и поэтому Вася не понял, чего этот бородатый человек так внимательно Васе на грудь смотрел.

- Красивая картинка! – и ушел.

А стихи у него (Вася потом прочитал) были с религиозным оттенком, но в отличии от Васиных зрелые, к которым и не придраться толком. В данный момент поэт читал лекции по истории в ФИНЭКе, у него была комната в общежитии, и часто бухие поэтические личности приходили туда. А однажды поэт потерял меховую шапку, а точнее оставил ее на Фонтанке, в детском издательстве “Лицей”, где читал стихи. А дело было зимой. Он и не заметил, только на Львином мостике вспомнил, а толку? Общежитие рядом, и пошел дальше пить с поэтами: c Кэнди, с Луковниковым и со всякими там. Но это было давно и не с Васей – и к нашей истории это в сущности не имеет никакого отношения: шапка какая-то, Лицей, Кэнди – к чему это все?

А бес его знает. Если бы не произошло всего того, что произойдет с минуту на минуту – этот бы поэт стал священником. По крайней мере, он так хотел. Сам того не ведая, шел к храму. И борода уже есть, отращивать не надо, и, наверно, там, в папке судьбы,  расписано все было, но Господь, видно, не одобрил еще, закорючку свою божественную не поставил, а значит – все можно изменить.  Переписать. И вот – следующие события круто изменили и жизнь этого поэта, потерявшего свою шапку, и поэта по фамилии Киринданс, и жизнь той, что была так сладострастна, что заставила Иллариона Павловича заняться рукоблудством. Да и, наконец, жизнь Васеньки поменяется так, как ему и не снилось.

И что нам Кириндас и Белка и все остальные,  когда Вася –  герой этой истории, и важно, что с ним творится. А с ним, уже на данном этапе, много чего случилось. Одна потеря девственности чего стоит. А не сочиняй он стихи – этого бы с ним еще долго не произошло. Это уж как пить дать.

Он по клубам не ходок. А именно там, в сортирах, творятся непотребные вещи. И если бы унитаз мог удивляться, он бы сдвинул брови и сказал: “Эво, чего! Что удумали! Резину в меня бросать! Она ж не растворяется, подонки!”

Уууу! Васенька так много чего еще не знал.

И вообще тебе давно пора избавляться от давления мамы и пожить одному.

Снял бы квартиру, но для этого, извини, на работу надо устроиться, хоть какую, хоть сторожем, в тот же ФИНЭК, где поэт с бородой лекции читает.

Мама, хоть у тебя  и хорошая – но имеет сильное влияние на тебя, очень сильное, Васенька!

Очень сильно любит она тебя и направляет по жизни, куда считает нужным – где тебе, по ее мнению, должно быть хорошо. Ведь ты сам не знаешь, ой, не знаешь – чего ты от жизни хочешь. А раз сложно тебе, мама это видит и хочет помочь сыну – и направляет.

Мол, плыви, сынок – получай техническое образование.

А сынку – вон какие сны снятся! Он поэзию хочет удобрять, у него стихи талантливые, и ему надо в гуманитарии, вот его почва. Слышишь, мама?

Эх, и Васенька в рот воды набрал, а ведь тянет его к чему-то такому, чего он пока и словами-то не может объяснить. Но – мама, мама!

Вася как будто запел внутри себя: “Я – счастлив! Я с женщиной спал!”  

Он еще не мог объяснить, что в нем рождалось в этот момент. Точно внутри него надули шарик, и он был таким большим, что не помещался внутри – а это не шарик, это душу Васечкину распирало от впечатлений. Вдохновением это называется. Это надо сразу бежать и записывать!

А Вася по молодости, по неопытности не знал, что чем старше становишься – тем реже такое состояние приходит. Поэтому душа его сейчас рвалась не к бумаге и перу, а к маме. Ей рассказать про этот вечер чудесный, про девушку: “Я люблю ее, мама!” Вася уже предвкушал, как он это скажет, и мама с облегчением вздохнет и забудет, что когда-то сомневалась, думала, что ее сын – как Оскар Уайльд, что мальчики ему ближе. А тут такая радость! И расцелует его мама. И он вместе с ней порадуется, и мама про себя подумает: хоть какая-то польза от того, что Вася к этим поэтам ходит.

А, может, все не так будет. Откуда Васе знать, как его мама поведет в такой ситуации? Чему-то обрадуется, а чему-то и нет. Может, cпросит:

- Сынок, а вы предохранялись?

И все. И весь флер, вся гамма чувств разлетится, как клавиши пианино, и уже не собрать.

“Ну, был презерватив, мама, был!” вознегодует душа Васи. И захлопнется это окно откровения между матерью и сыном. Потому-что не то. Не так. И порой Васеньке вообще странно было: почему он пишет стихи? Откуда это у него? И у мамы его такие вопросы часто возникали. А – вот. Родила царица в ночь – не то сына, не то дочь. А семья – не без урода. Точнее – не без поэта.

Но это все ягодки, дорогие мои.

- Ну, я пошел, - бросил Вася.

Да нет, тихо сказал, чтобы только Петя услышал, потому что из-за своей застенчивости и врожденной скромности он не хотел привлекать к себе внимания, потому что еще никто не расходился, даже перерыв не объявили, да и, похоже, не собирались.

Все сидели на местах и чего-то ждали.

Астахов, Семенова и Карл Иванович о чем-то шептались. В комнате стоял слабый гомон и шелестение разных голосов. И вот именно сейчас Васе захотелось уйти, взять в гардеробе свою куртку и – домой. Неудобно, конечно. И как свинья – он после такого “английского ухода” выглядел бы, но сидеть дальше Вася не мог.

Во-первых, дома его уже точно ждут. И наверняка звонки были на телефон (Вася его на вибрацию поставил – и до сих пор не снял). А маме это очень не нравилось.

- Извинись за меня перед Карлом Ивановичем, - сказал Вася и уже протянул Пете руку, когда тот неожиданно для Васи встал с места и громко очень крикнул – как будто ударил в колокол:

- Эй! Он уходить собрался!

 

 

ТАКИХ НАЗЫВАЮТ “БИ”

 

Вася очень удивился такому поступку. Хотя что-то подобное всегда ожидал от Пети, а они знакомы уже около года, и, если бы не Петя, то, простите, где бы был сейчас Вася? Нигде. В стол свои стишки складывал, вел жизнь странную и абсолютно непоэтическую. Все-таки в Пете польза была.

Но такое чувство, как сейчас, Вася уже испытывал.

В тот летний день он боялся, что Петя выдаст его с потрохами. Словно внутри Васи сидел маленький человечек и держал в руках эту рогатину, с которой ходят палеонтологи,  и вот эта рогатина улавливала нехорошие импульсы со стороны Пети, и тот, мелкий, кричал (Вася не понимал, как они умещаются у него в теле – человечек этот и душа, но сигналы SOS поступали). Если Петя ляпнет сейчас в разговоре: “А вот Вася у нас еще ни разу с девочками не был” – вот если ляпнет, то он, Вася, покраснеет и на долгое время затаит на Щебетова обиду, и даже на тех, кому Петя это скажет, на таких же молодых поэтов, но уже не девственников, искушенных по всем статьям.

Один из них даже встречался с мальчиками, но и с девочками мог и хотел, таких называют “би”. И если бы Петя ляпнул, этот “би” точно бы съязвил, и Васе бы еще больнее стало, и он бы захотел, чтобы один глаз у этого “би” залило кровью, и в этом кровавом кружке отразилось  лицо Васи. Отразилось – потому что парень носил очки, и стекло стало бы кровавым, как раненый рассвет. Но ничего этого не произошло – и, слава Богу. Хотя Петя Щебетов иногда так посматривал на Васю, что взгляд, как рубанок, проходил мимо доски, но какие-то намеки Вася ощущал и в этот момент ненавидел всех поэтов, боялся, как всегда привлечь к себе внимание.

Разговор в тот день как всегда шел о женщинах, и Щебетов в очередной раз рассказывал о своих любовных полетах, сыто смеялся, вспоминая, как он и еще двое трахали по очереди пьяную бабу. А Васе – еще и от таких подробностей противно было. Он с облегчением выдохнул, когда пришел человек с ключами и открыл подвал. В этом подвале раз в неделю собирались поэты, пили пиво, которое продавалось там же и стояло в ящиках стояло у стены, наверное, “Балтика”. В этих вечерах было что-то особенное. Васенька ощущал себя в подвале – будто в родном месте, словно в тесном мамином животе, где он лежал до рождения, потому что стены, как и подобает в подвалах, слегка ломались, шли по косой и упирались в низкий потолок, который давил, да еще света мало, и колонны в зале. Васе казалось, что у мамы в животе так же было, еще хуже. Но, знаете, спокойно. Сидел бы и сидел Васенька в этом подвале – пока его оттуда не выкинут. Не дни, не недели – а месяцы. Сколько там ребенка вынашивают? 9 месяцев? Но подвал просуществовал и того меньше – от силы пол года. А потом лопнул.

И вот сейчас – от стыда, переполнявшего его, Васеньке хотелось очутиться в каком-нибудь таком подвале, где темно, можно сесть у самой стены, подальше, чтобы тебя не видели, и если не захватил с собой новых стихов, то вот так можно отсидеться в тени до самого закрытия, или, что лучше, уйти легко можно. Шмыгнуть, как мышка, в тот м