Волчица и её волчонок: смерть Сары

Он хотел завыть – дико, надрывно, чтобы проклясть это равнодушное небо, бросить ему вызов… Но горло так сдавило, что выходили лишь тяжёлые сиплые вздохи. И слёз не было, он искал их и не находил.

В маленьком домике замерла мёртвая тишина. Мёртвая, разбитая, гулкая… Она давила на виски, на грудь, мешая сосредоточиться, мыслить…

Ему казалось, что всё вокруг покрылось тьмой, словно кто-то погасил светившую ему свечу… Безжалостно, тихо, играючи…

Он даже не слышал её последнего вздоха. Она будто просто отпустила мир, что мучил её столько лет, словно перевернула страницу дочитанной книги, в которой почему-то не было счастливого конца…

Он уронил голову на руки, пытаясь понять, постичь глубину потери. Он не в первый раз терял, но это было там, в другой жизни… В этой была только она… Её ласковая улыбка, заботливый голос, её постоянное прощение и благословление, её мягкие губы и нежные руки…

Как жить, если у тебя уже отобрали всё, что только можно?! Как снова подняться и шагать?!

Как?!

Она просила его жить дальше, когда она уйдёт. Она уходила медленно, сгорая на глазах, но улыбаясь ему, целуя его руки. И он бессильно стоял на коленях у её постели, уже не заставляя пить зелья, уже не зовя на помощь, чтобы никто больше не купался в этом бессилии перед смертью…

И теперь он сидел на полу перед открытым окном, через которое был виден заход солнца – огненный, уносивший вдаль её, забиравший с собой… Она уходила в закат, с распущенными волосами и лёгкой улыбкой на лице… И она держала за руку рыжеволосую девчонку в квиддичной мантии… И они оборачивались к нему, растворяясь в солнечном диске.

Они всегда уходили…

Он не мог поднять лица, потому что на уровне его глаз с кровати неловко свисала её безжизненная рука – худая, хрупкая, уже холодная. Наверное, надо было встать и что-то делать… Но он сидел и прятал лицо – от её руки, от захода, от мира…

Она хотела умереть днём, при солнце, потому что её убили ночи, её убила луна, проклявшая их обоих столько лет назад…

Их убила. Эту мысль он долго сдерживал, но не мог не пустить в одеревеневшее сознание. Она улыбалась, уходя, но в глазах её были слёзы, потому что с ней ушла мечта, которую он подарил ей…

Она унесла его с собой, её маленького волчонка, которому никогда не было суждено родиться. Но она верила, до последнего верила, что выдержит…

Он тяжело вздохнул, помня ужас в глазах целительницы душ и тёмную тоску целителя-легилимента. Да, он это сделал, да, он дал ей то, что она хотела, потому что надеялся, что это даст ей силы бороться…

И она боролась – за него, за их волчонка, как она ласково его называла, кладя руку на плоский живот… И понимая, что уходит, она почему-то не переживала, что он тоже умрёт. Она говорила, что теперь вечно будет с ним, с их волчонком, что там, куда она уйдёт, им будет вместе не так тоскливо…

Он понимал, что у неё просто помутился рассудок, потому что она горела каждый день. Потому что не может мать так спокойно говорить о том, что её смерть убьёт её дитя… Она всё время повторяла, что это хорошо, что ему не придётся остаться одному с волчонком, что она позаботится о ребёнке лучше…

И они будут ждать его там, за заходом.

На него напал ступор, потому что он тоже не горевал по нерождённому ребёнку, словно согласный на то, что так было лучше. Он всё вспоминал, как умоляли её глаза, как просили судорожные руки, как губы скользили по его лицу… Она уже тогда медленно горела, уже тогда смерть делала первые шаги в этой комнате… Она уходила, оставляя его одного, она уходила, моля лишь о единственном – чтобы хоть раз он стал её, хотя бы ненадолго.

Она уходила, и он покорился, надеясь, что это даст ей цель, даст сил, чтобы бороться. Он был с ней каждую ночь, когда она протягивала к нему руки, он давал ей всё, о чём она просила – лишь бы она жила…

У этого ребёнка никогда не было шансов, он был приговорён луной, первым же полнолунием, которое разорвало бы тело хрупкой женщины. Но она не дожила до полнолуния, она унесла своего волчонка с собой и радовалась этому…

Рука легла на плечо, и он вздрогнул, поднимая голову. Они опустились на пол по бокам, оба смотрели на него. Тёплая ладонь коснулась его седых волос, рука из прошлого, о которой он уже давно не мечтал.

Зелёные глаза смотрели с пониманием, в них отражалась та же тоска, только уже успокоенная годами. Его же тоска только поселилась в душе, терзая… И смотрящие на него глаза обещали покой – когда-нибудь…

Он вздохнул, и тёплые руки обняли за плечи, прижав к груди, пушистые непокорные волосы щекотали лицо.

И он заплакал, чувствуя на спине последние лучи заходящего солнца, на фоне которого в вечность бежали красивая волчица и её волчонок…

 

Чужая семья Роберта Конде

Он стоял у окна, медленно и почти методично курил, поднося сигарету ко рту и выпуская в темноту комнаты сизый дым, окутывавший его и пропитавший за много лет. Он смотрел в в ночь, как падает снег, ложась белым ковром на дорогу и крыши, смотрел как-то отстранённо и устало, думая о том, что через два часа ему нужно будет брать вещи и снова куда-то ехать, кого-то ловить, укрощать, убивать…

 – Конде, имей совесть, не кури в комнате.

Он обернулся и посмотрел на красивую женщину, которая сидела на мятой постели, заворачиваясь в покрывало. Её длинные русые волосы ореолом окутывали прекрасное тело, на которое падал тусклый свет от фонарей за окном.

Роберт затушил сигарету и потянулся за рубашкой, что валялась на полу.

 – Уже уходишь, – хмыкнула она, поднимаясь и накидывая халат.

 – Мне на работу.

 – Когда приедёшь снова? – она подошла и обняла его, как-то по-особому, холодно, отстранённо.

 – Я предупрежу, – он медленно высвободился из её объятий, чтобы надеть рубашку. Она с улыбкой следила за его действиями.

 – Накурил – что я теперь ему скажу, когда он вернётся?

 – Что я был тут, – хмыкнул Конде, надевая брюки и ища свитер.

Она заливисто рассмеялась, запрокидывая голову, хрипло, низко:

 – Шутник ты…

Он лишь пожал плечами, заканчивая одеваться и убирая сигареты.

 – Уходишь, – почти обвиняюще произнесла она, надув губы.

 – В этом нет ничего нового.

 – И даже не хочешь взглянуть на неё?

 – Она же спит.

 – И что? – она взяла его за руку и потянула из спальни по тёмному коридору. Женщина ступала мягко, словно кошка, не создавая никакого шума босыми ногами по ковру. Роберт покорно следовал за ней, устало прикрывая глаза.

В маленькой комнате, куда они вошли, горела свеча на тумбочке, почти у самой кроватки. Хозяйка дома подвела Конде и остановилась, глядя не на ребёнка, что спал безмятежно и как-то умиротворённо, а на мужчину, которого привела показать.

 – У неё твои волосы и глаза, – почти похвасталась она, гордо и самодовольно, в который уже раз, словно он должен был мечтать об этом и быть рад, что кто-то на него похож. – Жаль, что она не Конде…

 – Скажи об этом мужу, – пожал плечами Роберт, глядя на девочку, что посапывала, подложив под голову руку.

 – Она выросла, ты заметил? Когда ты видел её в последний раз? Два месяца назад? – немного обвиняюще, но его это не задело.

 – Три, – уточнил Роберт, скользя взглядом по чёрным волосам, пухлым розовым губам, маленькому ушку. Он всего раз видел девочку бодрствующей – давно, ещё год назад, когда она уже научилась сидеть. Тогда на него в упор смотрели два пронзительно-синих глаза с тонкой красной каймой… – Мне пора.

Она кивнула, глядя, как Конде выходит, притворяя дверь, впитывая эти последние секунды его присутствия в доме.

Он вышел на улицу, снег почти сразу покрыл чёрные волосы. Роберт закурил и посмотрел на часы: у него было ещё полчаса. Вздохнул и трансгрессировал к дому Альбуса, зная, что там ему будут рады в любой час, оставляя позади чужой дом, чужую жену и свою дочь, но тоже чужую…