Р. Карнап, Г. Ган, О. Нейрат

 

<…>Теоретико-познавательный анализ основных понятий естествознания все больше освобождал эти понятия от метафизических примесей. Которые засоряли их с незапамятных времен. В частности Гельмгольц, Мах, Эйнштейн и другие очистили понятия пространство, время, субстанция, причинность, вероятность. Учения об абсолютном пространстве и абсолютном времени были преодолены благодаря теории относительности; пространство и время больше не являются абсолютными вместилищами, а только упорядоченными структурами элементарных процессов. Материальная субстанция была устранена благодаря теории атома и теории поля. Каузальность была лишена анропоморфного характера "воздействия" или "необходимой связи" и сведена к отношениям между условиями и функциональному сочетанию. Далее, некоторые, считавшиеся строгими, законы природы были заменены статистическими законами и под влиянием квантовой теории множатся даже сомнения относительно применимости понятия строгой каузальной закономерности к явлениям в мельчайших пространственно-временных областях. Понятие вероятности сводится к эмпирически доступному понятию относительной частотности.

<…> Современное научное миропонимание развилось из работ над вышеперечисленными проблемами. Ми видели, как в физике стремление вначале даже при помощи недостаточных или еще не вполне проясненных научных средств получить убедительные результаты, все сильнее вело также и к методологическим исследованиям. Таким образом был сформулирован метод выдвижения гипотез, далее - аксиоматический метод и метод логического анализа; тем самым понятийный аппарат приобретал все большую ясность и строгость. К методологическим разработкам привело, как мы видели, и развитие исследований оснований физической геометрии, математической геометрии и арифметики. Проблемы, которыми в настоящее время занимаются представители научного миропонимания, возникли главным образом из этих методологических разработок. <…>

Теперь, подводя итоги, мы выяснили сущность нового научного миропонимания, в его противовес традиционной философии:новое научное понимание не выдвигает собственных "философских предложений", а только проясняет предложения, точнее, предложения эмпирической науки, как мы видели на примере различных рассмотренных выше проблемных областей. Некоторые представители научного миропонимания, стремясь подчеркнуть свое противостояние систематической философии, вообще больше не хотят употреблять слово "философия " в своих работах. Как ни называть такие исследования, в любом случае ясно следующее: не существует никакой философии как основополагающей или универсальной науки наряду или над различными областями опытной науки; не существует иного способа содержательного познания, кроме опыта; не существует никакого мира идей, который бы находился над опытом или по ту сторону опыта. Но работа по "философскому" исследованию или исследованию "оснований" в смысле научного миропонимания все же сохраняет свою важность. Ибо логическое прояснение научных понятий, предложений и методов освобождает от сковывающих предрассудков.

Карнап Р., Ган Г., Нейрат О.  Научное миропонимание –

Венский кружок // Журнал “Erkenntnis” («Познание»).

Избранное. – М.: Изд. Дом «Территория будущего»;

Идея-Пресс, 2007. – С.69, 72-73.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. Покажите, как освобождались основные понятия естествознания от «метафизических примесей».

2. Новое научное миропонимание, о котором говорит автор, сложилось как результат серьезных методологических разработок в естествознании. Чему они были посвящены?

3. Что авторы понимают под термином «сковывающие предрассудки»?

4. В чем отличие «нового научного миропонимания» и традиционной философии?

 

 

Э. Кассирер

 

<…> объект культуры требует другого рассмот­рения, поскольку он, так сказать, находится у нас за спиной. С первого взгляда он кажется нам более близким и более доступным, чем любой другой объект. Ведь что может че­ловек понять больше и совершеннее <…> как не то, что он сам создал? <…> Оба процесса не могут осуществляться одновремен­но. Культура постоянно создает в своем непрерывном по­токе новые языковые, художественные, религиозные симво­лы. Однако наука и философия должны разлагать эти сим­волические языки на их элементы, чтобы сделать их понят­ными. Они должны обрабатывать аналитически то, что со­здано синтетически. Тем самым устанавливается постоянный поток и противоток.

Кассирер Э. Логика наук о культуре. Избранное. Опыт о человеке. – М.: Гардарика, 1998. – С. 93-94.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем своеобразие научного и философского осмысления культуры?

 

Л. Лаудан

<...> Большая часть ученых, работающих в какой-либо области или подобласти естествознания, вообще говоря, обычно находится в согласии относительно подавляющего числа посылок своей дисциплины. Они обычно находятся в согласии относительно многих объясняемых явлений и широкого класса количественных и экспериментальных методик, служа­щих для установления «фактуальных утверждений». Кроме этого согла­сия в сфере того, что подлежит объяснению, имеется согласие на уровне объяснительных и теоретических сущностей. Химики, например, говорят совершенно свободно об атомной структуре и субатомных частицах. <...> Биологи согласны относительно общей структуры ДНК и многих общих механизмов эволюции, примем иногда даже тех, которые непосредственно не наблюдаются.

Интуитивная мера этой колеблющейся степени согласия проистекает из сравнения естественно-научных учебников с текстами, скажем, по филосо­фии и социологии. (И такие сравнения послужили для философов и социо­логов, аккуратно наблюдавших за наукой, отправной точкой для заключе­ния о высокой степени консенсуса в естественных науках.) Философы печально известны своими дебатами по фундаментальным вопросам фило­софии, и между конкурирующими школами философов очень мало согла­сия даже по периферийным вопросам. Неудивительно поэтому, что фило­софские тексты, написанные, скажем, томистами, имеют очень мало обще­го с текстами, написанными позитивистами. Социологи подобным же образом разделены на ряд воюющих лагерей, причем до такой степени, что существуют вопиющие различия в учебниках, написанных, скажем, марк­систами, герменевтиками, феноменологами, функционалистамии социо-метриками. Естественные науки просто не таковы, и это отмечали многие философы и социологи 50-х - 60-х годов. <...>

Широкое согласие в науке делает замечательным то, что теории, по от­ношению к которым достигается консенсус, быстро приходят и уходят. Эта высокая степень согласия, характерная для науки, была бы менее удиви­тельной, если бы наука, наподобие какой-либо религии, строилась на кор­пусе доктрин, составлявших ее постоянную догму. Естественно ожидать, что при таких обстоятельствах консенсус, однажды достигнутый, поддер­живался бы в течение длительного времени. Но наука открывает перед на­ми замечательное зрелище области знания, в которой более старые точки зрения на многие центральные вопросы быстро и часто заменяются новы­ми и в которой тем не менее большинство членов научного сообщества ус­певает, так сказать, поменять лошадей и принять ту точку зрения, которую оно, вероятно, десятилетием раньше не стало бы даже обсуждать. Более то­го, изменения происходят на различных уровнях. Изменяются централь­ные проблемы дисциплин, происходит сдвиг в базисных объясняющих ги­потезах, и даже правила научного поиска медленно, но меняются. То, что консенсус может быть сформирован и переформирован в ходе такого дви­жения, поистине замечательно. <...>

Принимая высокий уровень консенсуса в науке как данное, мыслители предшествующего поколения сконструировали модели науки и особенно принятия научных решений, нацеленные на объяснение того обстоятель­ства, что наука структурно и методологически отличается от таких нагру­женных идеологией областей, как социальная и политическая теория или метафизика. Я хочу описать характерные черты некоторых из этих моде­лей, поскольку оценка их силы и слабости будет полезна в дальнейшем.

а) Философы и консенсус. Философы 30-х - 40-х годов, сменившие по­коление идеалистов и неокантианцев, бывших в первые десятилетия XX в. сравнительно безразличными к научным проблемам, уже имели в своем ар­сенале некоторый наработанный аппарат, позволяющий объяснить, каким образом наука является деятельностью, в которой достигается консенсус. Действительно, в течение долгого времени философы были склонны при­нимать то, что я называю лейбницианским идеалом. Коротко говоря, лейбницианский идеал состоит в том, что все дебаты относительно фактического положения дел (matters of fact) могут быть беспристрастно разрешены привлечением соответствующих правил доказательства. По крайней мере, начиная с Бэкона, большинство философов верило, что существует алго­ритм или ряд алгоритмов, которые позволили бы всякому беспристрастно­му наблюдателю судить о степени, с которой некоторый корпус данных поз­воляет рассматривать различные объяснения этих данных в качестве ис­тинных или ложных, вероятных или невероятных. <...>

Философы аргументировали в пользу существования методологичес­ких правил, ответственных за достижение консенсуса в рациональном со­обществе, каковым мыслилась наука. Коль ученые расходятся в вопросе о статусе двух конкурирующих теорий, они должны только справиться у со­ответствующих правил доказательства, чтобы определить, какая теория лучше подкреплена. Если эти правила отказывают при попытке решить вопрос немедленно (например, если обе теории оказываются равно под­твержденными доступными данными), то все, что требуется, чтобы преодо­леть разногласия, — это собрать новые более дифференцированные данные, подтверждающие или, наоборот, не подтверждающие одну из рассматриваемых теорий. Согласно этой точке зрения, научные разногласия непремен­но преходящи и временны, разногласия о фактах могут возникнуть между рациональными людьми только тогда, когда свидетельства об этих фактах в какой-либо сфере исследования являются относительно слабыми и неполными. Коль разногласие зафиксировано, оно может стать предметом прений на базе сбора большего числа свидетельств или более точного соблюдения соответствующих правил, регулирующих применение этих свиде­тельств. В итоге философы проповедовали, что наука является деятель­ностью, в которой достигается консенсус, поскольку ученые неявно, а иног­да и явно оформляют свои верования в соответствии с общепризнанными канонами «методологии науки» или «индуктивной логики», и эти каноны мыслились как более чем достаточные, чтобы разрешить любое подлинное разногласие о фактическом. В этой связи многие видные философы науки того периода (например, Карнап, Рейхенбах и Поппер) видели свою перво­очередную задачу в том, чтобы выразить в явной форме правила доказа­тельного рассуждения, которые ученые неявно применяют, выбирая между теориями.

Лаудан Л. Наука и ценности // Современная философия науки:

знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада:

Хрестоматия /под ред. А.А. Печенкина.- М.: Логос, 1996. - С. 297-300.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. Отличается ли уровень согласия (консенсуса) в науке от философии? В чем причина этого явления?

2. Относительно каких позиций в среде ученых обычно достигается согласие (консенсус)?

3. Почему быстрое переформатирование состояния консенсуса в науке является для нее, несомненно, позитивным фактором?

4. Какова природа методологических правил, ответственных за достижение консенсуса в науке?

А.А. Любищев

 

Бесспорно существуют такие факты: 1) обширная категория выдающихся ученых совершенно не интересуется философией; 2) под нежелание философствовать для некоторых наук, а возможно даже для всех, может быть подведено теоретическое обоснование; 3) наши советские философы нанесли огромный вред своими попытками "руководить" наукой и на них лежит обязанность доказать, какую пользу они принесли; <…> Значит ли это, что философия для ученых никакого интереса не представляет? Такой вывод был бы необоснован. С таким же правом мы могли бы сделать вывод о ненужности медицины, так как, несомненно, что многие люди, особенно живущие в природе, достигают очень преклонного возраста не обращаясь к врачам, что правильный образ жизни есть лучшее средство для сохранения здоровья, что среди врачей всегда было достаточно шарлатанов и что неосторожное знакомство с медицинскими книгами иногда приводит к чрезмерной мнительности, отнюдь не благоприятной для здоровья. И любопытно, что в настоящее время, наряду с равнодушием к философии, среди значительного числа ученых, имеется повышенный интерес к философии среди других ученых не меньшего ранга, чем первые. Создаются новые направления в философии, возглавляемые крупными математиками (Г.Кантор, Д.Гильберт, Броудер, Вейль, Б.Рассел, Уайтхед) или физиками (Эддингтон, Гейзенберг, Шредингер) и проч. Появился целый ряд новых журналов, посвященных философии науки.

Дело объясняется тем, что философия не нужна для повседневной работы ученого, она требуется лишь для определенных категорий ученых и лишь в определенные периоды развития науки. В науке всегда существовали, но с особенной силой проявляются сейчас, две противоположные тенденции: специализации и унификации. Науки разрослись и усложнились настолько, что вполне овладеть можно, казалось бы, только ничтожным участком обширного поля науки. Многих это вполне устраивает. Существуют хорошие ученые, всерьез думающие, что век универсальных умов прошел, что будущее принадлежит только узким специалистам. Противники такого мнения, доводя эту идею до абсурда, говорят, что в будущем будут врачи, специалисты по лечению правой ноздри в июне месяце. <…>

Но кроме дробления наук на все более и более узкие ручейки, за последнее столетие возникли науки промежуточные, связывающие науки, раньше всегда отграниченные друг от друга. Например, физика и химия были резко отграничены, а потом появилась физическая химия. В XIX веке мыслим был хороший химик, который был только химиком, в настоящее время это становится все менее и менее возможным. Недавно установилась совершенно неожиданная комбинация: "Кибернетика и генетика".<…>

Бывает и так, что одна наука, работая своими методами, подрывает привычные представления другой науки, работающей тоже своими методами. Например, химики привыкли считать, что поваренная соль состоит из прочных изолированных друг от друга молекул, каждая из которых содержит по атому натрия и хлора. А вот рентгеновский анализ показал, что никаких изолированных друг от друга молекул хлористого натрия в кристалле поваренной соли нет, а что есть правильное чередование атомов хлора и натрия. Для многих химиков, привыкших к своим представлениям, это казалось совершенно неприемлемым. Сейчас, насколько мне известно, к этому привыкли и химики перестроили свое понимание молекулы. Такая перестройка во многих случаях происходит в рамках данной науки, не затрагивая философских построений, глубокая же перестройка, естественно, их затрагивает. Давно было сказано, что философия начинается с сомнения. Надо прибавить: "С сомнения в общепризнанных истинах". Можно сказать с неменьшим основанием, что философия и кончается с прекращением сомнения, т.е. с выработкой такой уверенности в новых основных тезисах, пришедших на место старых, какая была свойственна защитникам старых. Кальвин создал новую систему догматов взамен католических, и во имя новой системы сжег своего друга, не уступая по фанатизму Торквемаде. Оливер Кромвель был мужественным противником папизма и истребил всех жителей Дрогеды с той же уверенностью в своей правоте, с какой Симон де Монфор истреблял альбигойцев. И не следует думать, что фанатизм свойственен только религиозным деятелям. Самые выдающиеся ученые бывают не лишены твердых убеждений, построенных вовсе не на основе разума, а на основе привычки, внутреннего чувства, подсознательных классовых влияний и прочего. Сейчас пытаются подчеркивать классовые влияния, как главную и чуть ли не единственную причину отклонения от разума крупных ученых ("приказчиков своего класса"), на деле же гораздо чаще имеют место причины, не имеющие ничего общего с классовыми влияниями. К.А.Тимирязев (сам – пламенный фанатик дарвинизма) рассказывает, что Д.И.Менделеев не признавал никаких аргументов в пользу превращения элементов и горячился настолько, что спорившие с ним принуждены были переходить на другую тему, видя, что здесь речь идет об убеждении чувства. Иногда такое внутреннее убеждение приводит к курьезной переоценке выдающимся человеком своей роли в культуре. Ньютон считал величайшим произведением своей жизни "Замечания на книгу пророка Даниила и апокалипсис св.Иоанна". Гете раз сказал Эккерману, что считает свое физическое учение о цветах более ценным, чем свои стихи. Рихард Вагнер, по свидетельству Гельмгольца, ценил свои стихи выше, чем свою музыку.

Поэтому, чем глубже перестройка основных понятий науки и философии, тем более ожесточенное сопротивление встречает такая перестройка у людей привычных к старой системе. Поэтому-то в науке вопросы и не решаются голосованием. Как же отличить убеждения разума от убеждения чувства? Иногда – это бывает очень просто. Если тот или иной ученый, защищая взгляды другого, доказывает, что этот другой – абсолютно безошибочен и никакой критике не подлежит, то, значит, мы имеем дело с культом личности, враждебным истинной науке. Безошибочных ученых не бывает, и самое глубокое уважение, которое мы питаем к наиболее выдающимся ученым, не заставляет нас воздерживаться от критики тех или иных утверждений этого ученого. Недавно ученый мир оплакивал смерть украшения науки XX века – Альберта Эйнштейна. Немного найдется людей, которые бы внушали такое уважение современникам, так как он совмещал в себе и исключительный интеллект ученого и высокий моральный характер подлинного гуманиста. И, однако, кажется нет физиков, которые бы с ним решительно во всем соглашались, и я знаю, что очень многие крупные физики (если не большинство), в том числе и среди его ближайших друзей, считают, что Эйнштейн, потратив около тридцати лет своей жизни на разработку единой теории поля, стоял на ложном пути. Вот это и есть – уважение, но без примеси культа личности.

В других случаях такого явного уклонения от научного духа как культ личности не замечается, но мы обнаруживаем ссылки на "общепризнанность", находим у данного ученого нежелание разобрать аргументацию, отклонение того или иного взгляда "с порога", игнорирование широко известных взглядов выдающихся ученых. Такая позиция выражается словами: "Я Вас не понимаю и не желаю понимать", – как возразил мне на первом съезде зоологов в 1922 году один видный советский ученый.

Поэтому на вопрос, нужна ли философия для науки можно ответить так. Наука не развивается монотонно и структуру имеет, как прекрасно указал академик Немчинов, не одноэтажную, а многоэтажную. Главная масса научной работы проходит в пределах одного этажа: это работа ценная, эффективная, но проводится она на прочном основании, разработанными уже методами и поэтому доступна планированию; философия здесь нужна лишь для некоторого общего развития, а творческая философская работа отсутствует. Но накопляются противоречия, заходят в тупики, возникает необходимость пробираться в следующий этаж. Чем многочисленнее тупики, чем труднее пробиваться в следующий этаж, тем радикальнее и глубже оказывается ломка привычных понятий. Передовые умы начинают понимать, что то, что казалось вечной, абсолютной истиной, не является таковой: требуется основательная философская работа. Поэтому самые крупные научные революции всегда связаны непосредственно с перестройкой привычных философских систем. Но в течение долгого периода истории человечества такие умственные революции приводили к тому, что одну систему "абсолютных" истин сменяла другая система с той же претензией на абсолютность. Конечно, были скептические направления, отрицавшие абсолютные истины, например, пирронизм, но, мне кажется, что они большого значения в творческом развитии науки не играли, хотя бесспорно играли роль стимула к пересмотру старых систем.