Эмпирическое и теоретическое

В СТРУКТУРЕ НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

В. Гейзенберг

<…> стоит сообщить о беседе с Эйнштейном, происшедшей после моего доклада о новой квантовой механике в Берлине. Берлинский университет считался тогда оплотом физической науки в Германии. Здесь работали Планк, Эйнштейн, фон Лауэ и Нернст. Здесь Планк открыл квантовую теорию, а Рубенс подтвердил ее своими измерениями теплового излучения, и здесь же Эйнштейн в 1916 году сформулировал общую теорию относительности и теорию гравитации. Центром научной жизни являлся физический коллоквиум, который восходил еще к традиции времен Гельмгольца и на который большей частью в полном составе приходили профессора физики. <…> Поскольку тут мне впервые представлялась возможность лично познакомиться с носителями прославленных имен, я не пожалел усилий, чтобы как можно яснее изложить понятия и математические основания новой теории, столь непривычные для тогдашней физики, и мне удалось пробудить интерес некоторых присутствовавших, особенно Эйнштейна. Эйнштейн попросил меня после коллоквиума зайти к нему домой с тем, чтобы мы смогли подробно обсудить новые идеи.

По пути он осведомился о ходе моей учебы и о моих прежних интересах в физике. Однако стоило нам войти в его квартиру, он тут же начал разговор с вопроса, касающегося философских предпосылок моей работы: «То, что Вы нам рассказали, звучит очень непривычно. Вы предполагаете, что в атоме имеются электроны, и здесь Вы, наверное, совершенно правы. Но что касается орбит электронов в атоме, то Вы хотите их совсем упразднить несмотря на то, что траектории электронов в камере Вильсона можно наблюдать непосредственно. Не могли бы Вы несколько подробнее разъяснить причины столь странного подхода?»  Орбиты электронов в атоме наблюдать нельзя, — так примерно отвечал я, — но по излучению, исходящему от атома при разрядке, можно непосредственно заключить о частотах колебаний и о соответствующих амплитудах электронов в атоме. Знание всех колебаний и амплитуд в математическом выражении — это ведь и по понятиям прежней физики может служить чем-то вроде эрзаца знания электронных орбит. Поскольку же разумно включать в теорию только величины, поддающиеся наблюдению, мне казалось естественным допустить лишь эти данные, так сказать, в качестве представителей орбит электронов. Но неужели Вы всерьез думаете, — возразил Эйнштейн, — что в физическую теорию можно включать лишь наблюдаемые величины?  «А разве не Вы сами, — спросил я в изумлении, — положили именно эту идею в основу своей теории относительности?» Вы ведь подчеркивали, что нельзя говорить об абсолютном времени потому, что это абсолютное время невозможно наблюдать: для определения времени значимы лишь показания часов, будь то в подвижной или в покоящейся системе отсчета. Возможно, я и пользовался философией этого рода, — отвечал Эйнштейн, — но она тем не менее чушь. Или, сказал бы я осторожнее, помнить о том, что мы действительно наблюдаем, а что нет, имеет, возможно, некоторую эвристическую ценность.

 Но с принципиальной точки зрения желание строить теорию только на наблюдаемых величинах совершенно нелепо. Потому что в действительности все ведь обстоит как раз наоборот. Только теория решает, что именно можно наблюдать. Видите ли, наблюдение, вообще говоря, есть очень сложная система. Подлежащий наблюдению процесс вызывает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре. Как следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем сознании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа, должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким образом, только теория, т. е. знание законов природы, позволяет нам логически заключать по чувственному восприятию о лежащем в его основе процессе. Поэтому вместо утверждения, что мы можем наблюдать нечто новое, следовало бы, по существу, выражаться точнее: хотя мы намереваемся сформулировать новые законы природы, не согласующиеся с ранее известными, мы все же предполагаем, что прежние законы природы на всем пути от наблюдаемого явления до нашего сознания функционируют достаточно безотказным образом, чтобы мы могли на них полагаться, а следовательно, говорить о «наблюдениях». Например, в теории относительности предполагается, что даже в движущейся системе отсчета световые лучи, идущие от часов к глазу наблюдателя, функционируют, в общем и целом, точно так же, как от них можно было ожидать и прежде. И Вы в своей теории совершенно очевидно исходите из того, что весь механизм светового излучения, от колеблющегося атома до спектрального прибора или до глаза, функционирует в точности так, как всегда, от него ожидалось, т. е., по существу, по законам Максвелла. Не будь это так, Вы вовсе не могли бы наблюдать величины, которые называете наблюдаемыми. Ваше утверждение, что Вы вводите только наблюдаемые величины, есть по сути дела некое предположение о свойстве теории, которую Вы пытаетесь сформулировать. Вы предполагаете, что Ваша теория не затрагивает прежнего описания процессов излучения в интересующих Вас пунктах. Вы тут, возможно, правы, но это никоим образом не достоверно.

Я был крайне поражен такой позицией Эйнштейна, хотя его аргументы были мне вполне понятны, и поэтому я переспросил: «Идея, что теория есть, собственно, лишь подытоживание наблюдений по принципу экономии мышления принадлежит, вообще говоря, физику и философу Маху; причем не раз утверждалось, что Вы в теории относительности опирались решающим образом именно на эту идею Маха. Но сказанное Вами сейчас идет, по-видимому, в прямо противоположном направлении. Что же я теперь должен думать, или, точнее, что Вы сами думаете по этому вопросу?»

Это очень долгая история, но, если Вы желаете, мы можем поговорить об этом подробнее. Понятие экономии мышления у Маха содержит, надо думать, какую-то долю истины, но для меня оно как-то слишком банально. Приведу для начала пару аргументов в защиту Маха. Наше общение с миром совершается явным образом через наши чувства. Уже когда мы маленькими детьми учимся говорить и думать, мы делаем это за счет возможности обозначить одним словом — скажем, словом «мяч» — очень сложный, но внутренне как-то взаимосвязанный ряд чувственных впечатлений. Мы узнаем слово от взрослых и испытываем удовлетворение от того, что способны объясниться с ними. Мы вправе сказать поэтому, что образование слова и тем самым понятия «мяч» есть акт экономии мысли, поскольку оно дало нам простой способ объединить свои довольно-таки сложные чувственные впечатления. Мах совсем не касается здесь вопроса о том, какими психическими и телесными предпосылками должен обладать человек — в данном случае маленький ребенок, — чтобы начался процесс взаимопонимания. У животных он, как известно, функционирует намного хуже. Но это уже другая тема. Мах полагает, далее, что формирование естественнонаучных теорий — порой очень сложных — происходит принципиально аналогичным образом. Мы пытаемся единообразно упорядочить феномены, свести их к чему-то простому до тех пор, пока не удастся с помощью небольшого числа понятий осмыслить какую-нибудь достаточно большую группу явлений, и «понимание» означает здесь, собственно, не более чем способность охватить это многообразие явлений с помощью немногих простых понятий. Так вот, все это звучит весьма правдоподобно, но следует все-таки спросить, как понять сам принцип экономии мысли. Идет ли здесь речь о психологической или о логической экономии, иначе говоря, идет ли речь о субъективной или объективной стороне явления. Когда ребенок формирует понятие «мяч», достигается ли тут лишь психологическое упрощение, т. е. сложные чувственные впечатления подытоживаются в одном понятии, или мяч действительно существует? Мах, вероятно, ответил бы: «Утверждение, что мяч действительно существует, не содержит ничего, кроме констатации наличия легко обобщаемого комплекса чувственных впечатлений». Но тут Мах неправ. Ибо, во-первых, утверждение «мяч действительно существует» содержит массу высказываний о потенциальных чувственных впечатлениях, которые вероятным образом поступят к нам в будущем. Потенциальное, ожидаемое есть важная составная часть нашей действительности, о которой нельзя просто забыть, замечая один факт. И во-вторых, надо учесть, что умозаключение от чувственных впечатлений к представлениям, к вещам относится к основным предпосылкам нашего мышления, и если бы мы захотели говорить только о чувственных впечатлениях, то сами лишили бы себя языка и мышления. Иначе говоря, тот факт, что мир действительно существует, что в основе наших чувственных восприятий лежит нечто объективное, Мах обходит стороной. Я не собираюсь защищать наивный реализм, я-то уж знаю, какие трудные вопросы тут возникают, однако и понятие наблюдения у Маха мне кажется как-то уж слишком наивным. Мах поступает так, как если бы было уже известно, что означает слово «наблюдать», и поскольку он надеется, что можно ускользнуть от решения о субъективности или объективности наблюдаемого, то в его понятие простоты и входит столь подозрительно коммерческая черта: экономия мысли. У этого понятия чересчур уж субъективная окраска. В действительности простота законов природы — тоже объективный факт, и тут следовало бы для корректности образования понятия привести субъективную и объективную стороны простоты в должное равновесие. Но это, видать, слишком сложно. Однако вернемся лучше к предмету Вашего доклада. Боюсь, что именно в том пункте, о котором мы сейчас говорили, Вы в своей теории еще встретитесь позднее с трудностями. Объяснюсь точнее. Вы ведете себя так, будто в сфере наблюдения можете все оставить в прежнем виде, т. е. будто Вы имеете право говорить на старом языке о том, что наблюдают физики. Но тогда Вам придется также сказать: в камере Вильсона мы наблюдаем траекторию проходящего через камеру электрона. А в атоме, на Ваш взгляд, никаких электронных орбит уже не оказывается! Это же, согласитесь, очевидная чушь. Нельзя ведь из-за простого уменьшения пространства, в котором движется электрон, отменять само понятие его траектории.

Мне пришлось в меру сил защищать новую квантовую механику: «Пока мы вообще еще не знаем, на каком языке можно говорить о том, что происходит внутри атома. У нас, правда, есть математический язык, т. е. математическая схема, с помощью которой мы можем вычислить стационарные состояния атома или вероятности перехода от одного состояния к другому. Но мы еще не знаем — по крайней мере полностью не знаем, — как этот язык связан с обычным языком. Разумеется, установить эту связь нам необходимо, чтобы иметь хотя бы возможность приложить теорию к экспериментам. Ведь об экспериментах мы всегда говорим на привычном языке, т. е. на языке классической физики. Я поэтому не могу утверждать, что мы уже поняли квантовую механику. Надеюсь, что математическая схема уже в полном порядке, однако ее связь с обычным языком еще не установлена. Лишь когда это удастся, появится надежда описать и траекторию электрона в камере Вильсона, не впадая во внутренние противоречия. Для разрешения описанных Вами трудностей просто пока еще время не подошло».

— Хорошо, пусть будет так, — сказал Эйнштейн, — как-нибудь через несколько лет снова поговорим об этом. Но, кажется, в связи с Вашим докладом я вынужден поставить еще один вопрос. В квантовой теории есть два очень разных аспекта. Она старается учитывать то, что справедливо подчеркивал прежде всего Бор, а именно устойчивость атомов, и предусматривает постоянное воспроизведение одних и тех же форм. С другой стороны, она описывает странную черту прерывности, дискретности в природе, что можно очень наглядно наблюдать, например, когда мы в темноте видим на люминесцентном экране световые вспышки, вызванные радиоактивным препаратом. Разумеется, оба эти аспекта взаимосвязаны. В Вашей квантовой механике Вам приходится учитывать и тот, и другой аспекты. Вы умеете рассчитывать дискретные энергетические уровни стационарных состояний. Таким образом, Ваша теория способна, по-видимому, учитывать стабильность определенных форм, которые не могут беспрестанно переливаться друг в друга, но различаются между собой на конечные величины и явно способны формироваться каждый раз заново. Но что происходит при испускании света? Вам известно, что я попытался выработать представление, согласно которому переход атома с одного стационарного энергетического уровня на другой совершается в некотором смысле внезапно, причем разность энергий испускается в виде пакета энергии, так называемого светового кванта. Если это так, то вот Вам особенно яркий пример вашей прерывности. Считаете ли Вы верным такое представление? Могли бы Вы как-то точнее описать этот переход из одного стационарного состояния в другое?

В своем ответе мне пришлось сослаться на Бора: «Думаю, Бор хорошо показал, что о таком переходе вообще нельзя говорить в старых понятиях, во всяком случае, его нельзя описывать как процесс в пространстве и времени. Этим, конечно, еще очень мало что сказано. Собственно, только то и сказано, что мы тут ничего не знаем. Следует ли мне верить в световые кванты или нет, я решить не могу. Излучение явно заключает в себе момент дискретности, который Вы изображаете с помощью Ваших световых квантов. Но, с другой стороны, есть и явный элемент непрерывности, который дает о себе знать в явлениях интерференции и который проще всего описать с помощью волновой теории света. Конечно, Вы имеете полное право спросить, можно ли от квантовой механики, которая и сама-то пока еще по-настоящему не понятна, узнать что-либо новое в отношении этих устрашающе трудных вопросов. Я лично думаю, что на это, по крайней мере, можно надеяться. Не исключено, что мы получим интересную информацию при изучении атома, состоящего в энергообмене с другими атомами своего окружения или с полем излучения. Тогда можно будет поставить вопрос о колебаниях энергии в атоме. Если энергия меняется скачками, как то предполагается Вашей идеей световых квантов, то колебание, или, выражаясь математически более точно, средний квадрат колебаний будет больше, чем при плавном изменении энергии. Я склонен думать, что, исходя из квантовой механики, мы получим как раз это, большее значение и, следовательно, непосредственно увидим элемент дискретности. С другой стороны, следует ожидать, что мы обнаружим и момент непрерывности, дающий о себе знать в опытах с интерференцией. Возможно, переход из одного стационарного состояния в другое следует представлять себе аналогично тому, как в некоторых фильмах один кадр переходит в следующий. Этот переход происходит не вдруг, а так, что один кадр мало-помалу блекнет, другой медленно всплывает и становится ярче, так что некоторое время кадры накладываются друг на друга и неизвестно, что мы, собственно, видим. Возможно, точно так же существует некое промежуточное состояние, когда неизвестно, находится ли атом на более высоком или более низком энергетическом уровне».

— Теперь, однако, Ваши мысли приняли очень опасное направление, — предостерег Эйнштейн. — Вы вдруг заговорили о том, что мы знаем о природе, а не о том, как природа ведет себя на самом деле. А ведь в естествознании речь может идти только о выяснении того, что реально делает природа. Очень может быть, что Вы и я знаем о природе что-то свое. Но кого это может интересовать? Поэтому, если Ваша теория верна, Вы должны рано или поздно суметь рассказать мне, как ведет себя атом, когда он, излучая, переходит из одного стационарного состояния в другое. Может быть, — ответил я нерешительно. — Однако мне кажется, что Вы слишком жестко пользуетесь языком. Впрочем, признаю, что все мои сегодняшние ответы имели пока характер пустой отговорки. Давайте тогда подождем и посмотрим, как атомная теория будет развиваться дальше.

В. Гейзенберг. Часть и целое. Беседы вокруг атомной физики//

                                                                       Избранные философские работы: Шаги за горизонт. 

                                                                       Часть и целое. – СПб.: Наука, 2005. - С. 338-345.

Вопросы для самоконтроля:

1. На чем основано убеждение Эйнштейна, что строить теорию только на наблюдаемых величинах нелепо?

2. Проинтерпретируйте тезис А. Эйнштейна: «только теория решает, что <…> можно наблюдать»?

3. На чем основана критическая оценка А. Эйнштейном основного тезиса философской доктрины Маха – принципа экономии мышления?

 

К. Гемпель

Научная систематизация внутренне подчинена цели выработки объяснения и предсказания невероятно сложных «данных» нашего опыта, тех явлений, которые могут быть «непосредственно наблюдаемы» нами. Поэтому удивительно то, что величайшие успехи в научной систематизации были достигнуты не с помощью законов, относящихся к непосредственно к наблюдаемому, т.е. к вещам и событиям, устанавливаемым непосредственным наблюдением, но скорее с помощью законов, говорящих о различных гипотетических или теоретических сущностях, т.е. о предполагаемых объектах, событиях и свойствах, которые не могут быть восприняты или непосредственно наблюдаемы нами.

Для более полного обсуждения этого вопроса будет полезным сослаться на сходное, несколько грубое разделение между двумя уровнями научной систематизации: уровень эмпирического обобщения и уровень построения теории. Ранние этапы в развитии научной дисциплины обычно принадлежит к первому уровню, который характеризуется поиском законов (универсальной или статистической формы), устанавливающих связи между непосредственно наблюдаемыми аспектами исследуемых явлений. Более поздние этапы принадлежат второму уровню, на котором исследование стремится к выработке всеобщих законов в понятиях гипотетических сущностей, описывающих единообразия, установленные на первом уровне. На первом уровне мы находим обыденные физические обобщения типа «Где есть свет, там есть тепло», «Железо покрывается ржавчиной на сыром воздухе», «Дерево плавает в воде, железо тонет в воде». Однако, мы могли бы дополнить их такими более точными количественными законами как законы Галилея, Кеплера, Гука и Снелла, а также обобщениями ботаников и зоологов относительно связи некоторых наблюдаемых анатомических, физических, функциональных и других характеристик у членов тех или иных видов; обобщениями в психологии, говорящими о связях между различными наблюдаемыми аспектами обучения, восприятия и т.д.; и различными описательными обобщениями в экономике, социологии и антропологии. Все эти обобщения, независимо от того, имеют ли они строго универсальную или статистическую форму, стремятся выразить регулярные (постоянные) отношения между непосредственно наблюдаемыми явлениями, и следовательно, они сами себя обрекают на использование в целях объяснения, предсказания или ретросказания.

    На втором уровне мы встречаем общие утверждения относительно электрического, магнитного и гравитационного полей, молекул, атомов и множества разнообразных субатомов частиц; или относительно эго, оно, суперэго, либидо, сублимации, фиксации и переноса; или относительно различных ненаблюдаемых непосредственно сущностей, используемых в современных теориях обучения.

                                                                                            Гемпель Карл Г. Логика объяснения. -

                                                                                         М.: Дом интеллектуальной книги, 1988.- С.152-153.

Вопросы для самоконтроля:

1. Какие уровни в систематизации научного знания можно выделить?

2. В чем своеобразие эмпирического обобщения? Приведите примеры такого рода обобщений, в том числе из области Ваших научных интересов.

3. Систематизации какого типа обладают большим эвристическим потенциалом: (1) описывающие наблюдаемые явления, (2) гипотетические, (3) теоретические сущности?

 

К. Гемпель

<…> приведенное выше рассуждение проливает свет на важный аспект научного теоретизирования: когда ученый вводит теоретические сущности, такие как «электрические потоки», «магнитные поля», «химические валентности» или «бессознательные механизмы», он рассчитывает на то, что они послужат объяснительными факторами, имеющими независимое существование от наблюдаемых симптомов, посредством которых они себя проявляют. Говоря более простым языком: любые критерии применения, опирающиеся на наблюдения, которые может обеспечить ученый, имеют целью только описание симптомов или показаний наличия рассматриваемой сущности, но не предоставление ее исчерпывающей характеристики. Ученый действительно хочет оставить открытой возможность добавления к своей теории дальнейших утверждений, включающих его теоретические термины; утверждений, которые могут представить новые интерпретативные связи между теоретическими терминами и терминами наблюдения; он также рассматривает их как дополнительные допущения относительно тех же самых гипотетических сущностей, на которые ссылались теоретические термины до экстраполяции теории. Думается, что этот способ рассмотрения теоретических терминов обладает определенной эвристической ценностью. Он стимулирует исследование и использование мощных объяснительных понятий, для которых в настоящий момент можно указать только некоторые связи с опытом, но которые полезны для уточнения дальнейших путей исследования, ведущих к дополнительным связям с данными непосредственного наблюдения.

                                                                                                Гемпель Карл Г. Логика объяснения. -

                                                                                                М.: Дом интеллектуальной книги, 1988. - С.189.

Вопросы для самоконтроля:

1. Могут ли вводимые в процессе научного теоретизирования конструкты претендовать на исчерпывающее описание реальности?

С. Джевонс

Всякое знание первоначально начинается с опыта. Употребляя это слово в первоначальном смысле, мы можем сказать, что опыт обнима­ет все то, что мы чувствуем, внешним или внутренним образом, есть агрегат впечатлений, который мы получаем различными путями вос­приятия, следовательно, агрегат того, что есть в уме, исключая то, что некоторые части знания могут быть по умозаключению выведены из других частей. <…>

Немалая часть опытов, вошедших в науку, приобретена без всякого определенного намерения. Мы не можем открыть наших глаз без того, чтобы не увидеть каких-нибудь фактов, которые могут оказаться полез­ными. Во многих случаях из случайного наблюдения возникала целая наука. Так, Эразм Баротолин первый открыл двойное лучепреломление в исландском шпате; Гальвани заметил вздрагивание лапок лягушки; Окен был поражен формой позвонка; Малюс случайно рассматривал свет, отраженный от отдаленных окон через двояко преломляющее ве­щество; и внимание Д. Гершеля было привлечено своеобразным видом раствора сернокислого хинина. В древние времена тоже кто-нибудь первый случайно заметил странные свойства естественного магнита или необъяснимые движения, производимые янтарем.

Как общее правило, мы не знаем, в каком направлении мы долж­ны искать главную массу явлений, сильно отличающихся от явлений знакомых нам. При этом случай может дать нам исходную точку; но одно случайное наблюдение, если им воспользоваться, как следует, может побудить нас сделать тысячу наблюдений, произведенных с из­вестным намерением и в определенном порядке, и таким образом ма­лейший намек опыта может постепенно развиться в науку.

Обыкновенно говорят, что есть два источника опыта, наблюдения и опыты (эксперименты). Когда мы просто замечаем и записываем яв­ления, совершающиеся вокруг нас при обыкновенном течении приро­ды, тогда говорится, что мы наблюдаем. Когда же мы изменяем есте­ственное течение природы вмешательством наших мускульных сил и, таким образом, производим необыкновенные комбинации и условия явлений, тогда говорится, что мы делаем опыты, экспериментируем. Гершель справедливо заметил, что мы гораздо точнее могли бы назвать эти два вида опыта пассивным и активным наблюдением. В том и другом случае мы должны употреблять наши чувства, для наблюдения, и опыт отличается от простого наблюдения только тем, что мы более или менее влияем на явления, наблюдаемые нами. Опыт поэтому есть наблюдение с прибавлением изменения условий.

Легко можно видеть, что мы незаметными градациями поднимаемся от простого наблюдения к определенным опытам. Когда древние астро­номы просто замечали обыкновенные движения солнца, луны и планет на небе, то они были только наблюдателями. Но нынешние астрономы выбирают строго определенные времена и места для важных наблюде­ний звездного параллакса или прохождений планет. Они берут земную орбиту за основание, так сказать, естественного эксперимента и отлично пользуются движениями, которые не в их власти. Метеорология может казаться наукой чистого наблюдения, потому что мы не можем управ­лять изменениями погоды, которую мы наблюдаем. Но, тем не менее, мы восходим на горы или поднимаемся на аэростатах подобно Гей-Люссаку и Глешеру и можем варьировать пункты наблюдения так, как будто мы производим эксперимент. Мы решительно не можем ни произвести, ни остановить земных электрических токов, но когда мы устраиваем длинные телеграфные линии, то получаем такие сильные токи во время периодов возмущения, что они легко могут быть наблюдаемы.

Однако самым лучшим образом организованные системы не могли бы дать нам большей части тех фактов, которыми мы теперь облада­ем. Многие процессы, непрерывно совершающиеся в природе, столь медленны и тихи, что они ускользают от нашего наблюдения. Лавуазье заметил, что разложение воды должно постоянно происходить в природе, хотя возможность эта оставалась неизвестною до этого химикам. Ни одно вещество не лишено волн магнитной и диамагнитной способ­ности; но нужно было все экспериментаторское искусство Фарадея для того, чтобы показать, что железо и немногие другие металлы не обла­дают исключительной монополией этой способности. Случайное на­блюдение явлений грозы уже давно поражало умы людей и остановило их внимание на притягательных свойствах янтаря. Однако же только опыты смогли показать, что явления столь различные по величине и характеру суть проявления одного и того же деятеля. Чтобы наблюдать с точностью и удобством, мы должны иметь возможность распоряжаться естественными деятелями, так чтобы по своему произволу увеличивать или уменьшать их напряженность, останавливать или приводить их в действие. Подобно тому, как Смитон находит нужными создать искус­ственный и легко регулируемый приток ветра для его исследований над ветряными мельницами, так и мы должны иметь легко регулируемые притоки света, теплоты, электричества, мускульной силы и всяких дру­гих деятелей, которые мы исследуем.

Джевонс С. Трактат о логике и научном методе. -

                                                                                  СПб.: Изд. Л.Ф. Пантелеева, 1881. – С. 374-376.

Вопросы для самоконтроля:

1. Что собой представляет случайное наблюдение? Приведите примеры.

2. В чем различие активного и пассивного наблюдения?

3. Существует ли взаимосвязь между пассивным и активным наблюдением?

 

Б.Латур

Можно написать статью, раз и навсегда отвечающую на какой-то жгучий вопрос, но, если читатели ее проигнорируют, она никогда не сможет превратиться в научный факт, просто не сможет. Можете возмущаться такой несправедливостью, можете упиваться сознанием своей внутренней правоты, но она навсегда останется исключительно внутренней; никто не способен убедить кого-то в своей правоте без помощи других. Производство научных фактов — процесс настолько коллективный, что отдельная личность может порождать фантазии, чувства, утверждения, но никак не факты.

Факт — это то, что начинает формироваться в ходе разногласий как результат коллективных действий, при условии, что оперирующие с ним позднейшие тексты содержат не только критику и разнообразные искажения, но и подтверждение. Сила исходного утверждения заключается не в нем самом, а возникает под воздействием тех текстов, которые инкорпорируют его в себя.

  Латур Б.. Наука в действии: следуя за учеными и инженерами внутри общества/ Б.Латур. –СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. –С.76-77.

Вопросы для самоконтроля:

1. Поясните, какой смысл автор вкладывает в утверждение, что «процесс производства научных фактов – процесс настолько коллективный, что отдельная личность может порождать фантазии, чувства, утверждения, но никак не факты». Аргументируйте свой ответ.

2. Поясните, почему факт начинает формироваться в ходе разногласий?

 

                                                                                                                       Р. Мертон

 

Выбор понятий, являющихся ориентирами для сбора и анализа данных, безусловно, играет решающую роль в эмпирическом исследовании. По этому поводу можно высказать пусть банальную, но очень важную мысль: если понятия отобраны так, что между ними не устанавливается никаких взаимосвязей, исследование будет бесплодным, вне зависимости от того, насколько тщательными являются последующие наблюдения и выводы. Важность этому трюизму придает мысль, составляющая его внутренний подтекст: одни только методы проб и ошибок в эмпирическом исследовании скорее всего окажутся сравнительно неплодотворными, поскольку число переменных, не связанных значимым образом, неограниченно велико.  Итак, одна из функций уточнения понятий - прояснение характера данных, относящихся к этой категории. Тем самым оно уменьшает вероятность того, что с помощью данных понятий будут сделаны ложные эмпирические «открытия».

                                                                                  Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. – М.: АСТ; Хранитель, 2006.- С.194.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. Почему метод проб и ошибок в эмпирическом исследовании является эвристически неплодотворным?

2. Почему выбор адекватного инструмента анализа играет решающую роль в эмпирическом исследовании?

 

 

К.Р. Поппер

В появившихся критических дискуссиях возникает то, что можно назвать систематическим наблюдением. Человек, которому был рассказан миф, сопровождавшийся вопросами: «Что вы можете сказать об этом? Можете ли вы подвергнуть это критике?», имеет возможность применить этот миф для объяснения соответствующих явлений, например, движения планет. И тогда этот человек мог бы сказать: «Этот миф меня не удовлетворяет, ибо не объясняет реально наблюдаемого движения планет». Таким образом, этот миф или теория приводит нас к систематическим наблюдениям — наблюдениям, предпринимаемым с целью исследовать истинность теории или мифа. С этой точки зрения, рост теорий науки нельзя рассматривать как результат накопления наблюдений, напротив, сами наблюдения и их накопление следует считать результатом роста научных теорий. (Я назвал это «теорией науки-прожектора» — теорией, утверждающей, что наука проливает новый свет на окружающие вещи; что она не только решает проблемы, но делает еще гораздо больше; что она не только пользуется наблюдениями, но ведет к новым наблюдениям.) Если мы стремимся к новым наблюдениям с целью проверить истинность наших мифов, то мы не удивимся, обнаружив, что мифы постепенно изменяют свой характер и что с течением времени они становятся более реалистичными и все лучше согласуются с наблюдаемыми фактами. Иными словами, под давлением критики мифы вынуждены приспосабливаться таким образом, чтобы давать все более адекватное и подробное изображение окружающего мира. Это объясняет, почему научные мифы под давлением критики так далеко отходят от религиозных мифов. Однако совершенно ясно, что в своем начале они были такими же мифами, как любые другие. Они отнюдь не были тем, чем считают их некоторые рационалисты, сторонники теории чувственно данного, — выжимкой из наблюдений. Позвольте мне еще раз подчеркнуть этот важный пункт. Научные теории не являются результатом наблюдений. Они в основном являются результатом мифов и проверок. Проверки отчасти опираются на наблюдения, поэтому наблюдения имеют большое значение. Однако наблюдения не создают теорий. Они играют роль в критике и устранении теорий, они побуждают нас к созданию новых мифов, новых теорий, которые, в свою очередь, можно подвергнуть проверкам с помощью наблюдения. Значение традиции в науке мы можем понять лишь в том случае, если понимаем это.

Тех из вас, кто придерживается противоположной точки зрения и полагает, что научные теории являются результатами наблюдений, я призываю здесь и сейчас начать наблюдать и сообщать мне научные результаты ваших наблюдений. Вы можете ответить, что это нечестно и что здесь нет ничего такого, что следовало бы наблюдать. Но даже если вы проживете всю жизнь с записной книжкой в руках, записывая все свои наблюдения, и завещаете эту уникальную записную книжку Королевскому обществу в надежде на то, что из нее можно будет извлечь какие-то научные данные, то Королевское общество, возможно, сохранит ее как курьез, но отнюдь не как источник знания. Возможно, она затеряется в каких-то хранилищах Британского музея (который, как вам известно, не имеет даже каталога большей части своих сокровищ), но скорее всего она закончит свою жизнь на мусорной свалке.

Поппер К.Р. Предположения и опровержения: Рост научного знания. - М.: Изд-во АСТ; «Ермак», 2004. – С. 219-221.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. Можно ли согласиться с утверждением, что рост науки связан с накоплением наблюдений?

2. Проинтерпретируйте тезис Поппера о «теории науки-прожекторе».

3. Почему на основании наблюдений нельзя создать теорию?

К.Р. Поппер

 

Знание во всех своих различных субъективных формах диспозиционально и ожидательно (еxpectational). Оно состоит из предрасположений, или диспозиций, организмов, и эти предрасположения являются самым важным аспектом организации организма. Один тип организма сего­дня может жить только в воде, другой — только на суше; поскольку оба они дожили до наших дней, сама их экология определяет часть их «знания». Если бы не было нелепым давать здесь какие-то оцен­ки, я сказал бы, что 999 тысячных знания, имеющегося у организма, унаследованы или врождены, и только одна тысячная состоит из мо­дификаций этого врожденного знания; вдобавок я высказываю пред­положение, что пластичность, нужная для таких модификаций, тоже прирожденная.

Отсюда следует фундаментальная теорема: Всякое приобретенное знание, всякое обучение состоит в модификации (быть может, в отвержении) некоторых фор