Разносчик подает чашу с кавой

Тот скорлупой кокосового ореха зачерпывает немного воды из ведра и выливает в чашу. Фа погружает руки в жидкость и отжимает фильтр вместе с содержимым. Вода становится мутноватой, цвета глины, и несколько кусочков корня всплывают на поверхность. Тогда таупоу вынимает фильтр и, не оборачиваясь, бросает его за спину вытрясателю, стоящему во дворе. Тоте большой ловкостью ловит его и вытряхивает ненужный порошок. Делает это вытрясатель с энтузиазмом начинающего актера, который получил свою первую большую роль. Пустой фильтр он бросает таупоу. Она собирает с помощью фильтра остатки порошка и снова бросает фильтр вытрясателю. Эта операция повторяется несколько раз до тех пор, пока напиток полностью не очистится. Вытрясатель с явно выраженным неудовольствием на лице удаляется в тень, а таупоу в знак того, что кава готова, поднимает вверх фильтр, наполненный жидкостью. Мутная жидкость течет между пальцев, по рукам и предплечьям в чашу. Приятного аппетита!

Конец приготовления кавы становится сигналом к новой, на этот раз более короткой дискуссии. Необходимо выбрать вождя с мелодичным и звучным голосом для исполнения обязанности глашатая. Побеждает матаи, голос которого по звучанию и силе напоминает сигнальную сирену. Ведущий под ритмичные аплодисменты передает первую порцию кавы Джону. Украшенный цветами разносчик подносит ему полную скорлупу.

– Мануча! (На здоровье!) – говорит Джон, стряхивает несколько капель на циновку и залпом выпивает напиток до дна.

– Ну как? – спрашиваю я его шепотом. Джон делает вид, словно он всю жизнь пил каву с вождями.

– Пить можно. Ничего в ней такого нет, – отвечает он.

Юноша, подающий каву, обладает приятной наружностью и быстрой реакцией. Он превосходно знает титулы и порядок подчинения присутствующих матаи. Молодой человек двигается грациозно, в точности соблюдая предписанные ритуалом движения. Как и любой самоанец, он внимателен и полон уважения к матаи, но без малейшей тени самоунижения. Наверное, в недалеком будущем он сам получит титул.

После Джона Педерсена звучит имя вождя самого высокого ранга. Тот хлопает себя несколько раз по бедрам, показывая тем самым, где находится. Разносчик наполняет скорлупу, поднимает ее на высоту лба и направляется к нему окружным, самым длинным путем. Он вручает вождю напиток в глубоком поклоне таким точным и плавным движением, что в тот момент, когда скорлупа находится у земли, подающая рука обращена ладонью к сановнику. Затем, слегка согнувшись, он пятится назад к чаше.

Каву для главного оратора разносчик держит уже на уровне груди. Сначала он делает несколько шагов в направлении, противоположном тому месту, где сидит лицо, названное глашатаем. Потом юноша возвращается, пересекает комнату и подает скорлупу таким образом, что тыльная сторона ладони подающей руки обращена вперед. Затем он возвращается к чаше. Скорлупа быстро переходит от одного матаи к другому. Я смотрю на нее с растущим беспокойством. К неуверенности, выпью ли я этот божественный напиток, присоединяется опасение. Ведь я не знаю, после кого буду пить. В тот момент, когда я украдкой запихиваю себе в рот две таблетки тетрациклина, надо мной склоняется улыбающийся разносчик.

– Мануиа, – бормочу я, давясь горьким лекарством и запивая его горькой жидкостью.

Уф… проглотила. Теперь мне не грозит внезапная смерть из‑за невыпитой кавы! Делаю несколько глубоких вдохов, мои глаза наполняются слезами, и мне кажется, что вожди смотрят на меня немного насмешливо. Известное дело – папаланги, да к тому же баба… После меня каву подносят нескольким матаи низшего ранга. Церемония закончена. Фэа изящно благодарит от нашего имени за гостеприимство и делит привезенные нами консервы.

Таупоу со свитой потихоньку уходит из фале и через минуту возвращается с традиционными дарами – таалоло. К нам приближается небольшая процессия. Первой идет Фа. Она несет открытый кокосовый орех, тяжелый от прохладного молока. За ней юноша с румяным поросенком на подносе из пальмовых листьев. Последним шагает мужчина с развернутой и переброшенной через плечо красивейшей старой тапой. Во многих местах она протерта и порвана, но от этого стала еще ценней. Ее в соответствии с традицией получает Фэа за ораторские услуги. Потом он сам подарит ее на свадьбу, на похороны, крещение или на другое торжество, которыми так богата фаасамоа.

Таалоло заканчивает официальную часть визита в Фагалоа. Потом подали угощение, началась фиафиа – песни, танцы… Сива, полная достоинства, сива фривольная, сива гротескная, сива элегантная. Самоанский танец сивасива…

Между тем солнце коснулось крыш, зажгло верхушки пальм и затянуло фиолетовой дымкой скалы Фагалоа. Кончился день. Мы возвращаемся до того, как ночь выгонит из леса на пустую дорогу призраки и духи погибших.

– Тофа соифуа! (Прощай, Фагалоа!)

 

 

ПОЕЗДКА НА ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ

 

Лов палоло

 

Самоанская весна жаркая, душная, мучительная. После жарких дней приходят душные ночи. Человек, одуревший от дневной борьбы с парализующей вялостью, тщетно пытается найти кусочек прохладной простыни. Неподвижный воздух облепляет тело влажным кожухом, а во всех порах и складках кожи собираются маленькие озерки пота, которые соединяются в потоки и стекают на постель. Иногда внезапно приходят ливни, или много дней подряд сеет мелкий дождик, но он не несет облегчения. Воздух становится еще более влажным. Весна приходится на октябрь и ноябрь. Потом, в декабре, все еще жарко и душно, но частые грозы с молниями и очень сильные ветры дают возможность прийти в себя.

Именно на весну приходится брачный сезон палоло. Это длинный и тонкий съедобный морской червь, который живет в коралловых рифах у берегов некоторых островов Тихого океана. Его жизненный цикл определяют фазы луны. На Самоанских островах он появляется в октябре – ноябре, как раз тогда, когда луна находится в последней четверти. В это время гонадные участки червей отделяются от головы, которую черви засовывают в коралловые расщелины, поднимаются на короткое время на поверхность моря, а затем исчезают. Самоанцы могут с большой точностью определить день, час и место их появления. Вероятно, палоло становится все меньше. Раньше на Уполу существовало несколько мест лова. Сегодня их только два – Алеипата и Саламуму. Они расположены далеко от Апиа и совсем недоступны для легковых автомобилей.

– Мне бы хотелось съездить на лов палоло, – сказала я как‑то в присутствии священника Гюто, нашего хорошего знакомого, который провел на Самоа двадцать два года.

Несколько месяцев спустя, в октябре, священник Гюто позвонил нам.

– Вы хотите поехать? Да? Прекрасно! Я приеду за вами послезавтра в час ночи.

Погода обещала быть хорошей. Море было гладким, без единой морщинки. Пунктуально, как и было обещано, появился священник Гюго на своем «Лендровере». На этом старом и мощном, как танк, автомобиле мы уже объездили весь остров.

Нас было четверо: Гюто, шофер Том, муж и я. Ночь безветренная. Рыбаки уже вышли в море. В лагуне и на рифах мерцали светлые пятнышки факелов. Сначала мы ехали вдоль берега на запад, в сторону аэродрома Фалеоло. От деревни Леулумоэга повернули в глубь острова на так называемую «The Marines’ Way»[37], неровная поверхность которой удивительно напоминала высохшее русло горного потока. Тут мы почувствовали, что в машине ужасно пахнет бензином, и убедились, что канистра, которую мы наполнили в Апиа, наполовину пуста. Бензин залил пол, просочился в корзину с одеждой и едой, разъел пластмассовые корпуса термосов. А Том все это время курил сигареты… Мы привели все в порядок, насколько это было возможно, и затряслись дальше по американской дороге.

– Том, ты помнишь, когда строили эту дорогу?

– Да, в тысяча девятьсот сороковом году приехали американские маринес. У них были машины. За несколько месяцев моряки очистили это место от кустарника и построили шоссе от Леулумоэга до Лефага. Они пробыли у нас почти всю войну, и уже казалось, что так и останутся здесь в полной безопасности до самого конца войны. Но их перебросили в район Соломоновых островов, и там маринес почти все погибли. После них осталась целая куча блондинистых детей афа малини [38] и эта дорога. Но она уже испорчена.

Дорога действительно становилась все хуже. Луна спряталась за тучи, и начал моросить мелкий дождик.

– Здесь все время моросит, – сказал священник Гюто. – Когда я жил в Сафата, то иногда ходил через горы в Апиа. В определенном месте можно было обозначить границу дождя – в Апиа светило солнце, а на южном побережье лил дождь.

Отец Уто, как называли самоанцы Гюто, провел в небольшой деревеньке в джунглях одиннадцать лет. Он приехал туда прямо из Франции молодым, энергичным, но едва знающим самоанский язык. Священнику пришлось пережить немало тяжелых минут, прежде чем он привык к местным обычаям, людям, наблюдавшим за ним, одновременно доверчивым и подозрительным, и к великому одиночеству. Целые мили бездорожья отделяли его от ближайших поселений европейцев.

– У меня, конечно, не было ни автомобиля, ни даже велосипеда. К тому же он был бы бесполезен в лесу, через который с трудом может пройти человек. Я ходил к прихожанам пешком или, если удавалось, ездил на лошади. Мой конь был красивым и умным животным и очень ко мне привязался. Каждый день утром, во время завтрака, он просовывал морду в комнату и толкал меня в плечо, требуя сахара. Но у него был один недостаток – быстрая смена настроения. Он мог понести безо всякой причины, и нужно было хорошо знать его, чтобы в этот момент не потерять управления. Как‑то приехал в Сафата один священник из Апиа, очень приятный, но из тех людей, которые все знают и все умеют. Ему захотелось прокатиться на лошади. Я его предупреждал, просил, чтобы он был осторожен. Все без толку. Я как раз был на богослужении, когда услышал крики, призывы на помощь и топот ног. Произошло несчастье – конь понес, священник свалился на землю и сломал ногу в двух местах, а в окрестностях ни больницы, ни врача, ни даже санитарки. Нужно было как можно быстрей перевезти больного в Апиа. Сначала я подумал везти его на лошади, но испугался, что как бы еще чего‑нибудь не случилось. Да он бы и не вытерпел боли при такой тряске. Можно было идти пешком прямо через горы, однако чрезвычайно трудно нести тяжелого, взрослого мужчину столько миль. Оставалось море. Я положил больного в каноэ, и вместе с верным самоанцем мы поплыли в Лефага. Никогда не забуду этой поездки. Священник каждую минуту терял сознание. Казалось, я не довезу его живым. В Лефага удалось достать автомобиль, и все кончилось благополучно.

 

На дороге появились люди. Все больше темных фигур семенило по обочине шоссе на юг, в сторону Саламуму. Некоторые несли на плечах самоанские каноэ, которые называются паопао. Том крикнул что‑то группе мужчин, которых мы обгоняли. Священник остановил автомобиль, и к нам мгновенно вскочило восемь человек, а трое вскарабкались на крышу. Стало тесно, как в варшавском трамвае в часы пик. Мы тронулись дальше.

– Как шли дела вчера? – спросил Том одного из пассажиров. – Много показалось палоло?

– Было немного, но сегодня должно быть больше.

– В первый день на поверхность всплывает немного червей, – рассказывал Том. – Только на вторую ночь начинается настоящий лов. Поэтому столько людей и направляется в Саламуму.

Саламуму приветствовало нас проливным дождем. Наши пассажиры оказались бесценными проводниками, так как места лова находились далеко за деревней. Дорога кончилась, и мы въехали в тропический лес, который, по крайней мере для меня, с любой стороны выглядит одинаково. Тучи закрыли звезды, а шум моря полностью заглушил шум дождя, стучавшего по крыше кабины. Я не смогла бы даже определить стороны света. «Лендровер» каким‑то чудом все же ехал и находил в чаще дорогу, спускался в глубокие овраги, подскакивал на камнях, разрывал спутанные ветви, переваливался с боку на бок, как ванька‑встанька, возвращался снова в вертикальное положение. Самоанцы, сидевшие на крыше, протиснулись внутрь автомобиля и, высматривая что‑то в темноте, покрикивали:

– Тауматау, тауангавале, лума! (Направо, налево, прямо!)

После получаса такой езды мы оказались вдруг на небольшой полянке. За деревьями в свете фар поблескивало море. На пляже сидели, лежали, прохаживались толпы людей. Некоторые спали на песке, прикрывшись уголками лавалава. Дождь моросил беспрерывно.

– Это хорошо, палоло любит дождь, – сказал священник Гюто.

Я застучала зубами и почувствовала глубокое отвращение к этим капризным червям. Мы сели на влажный песок. Моя лавалава тотчас же промокла, и вода холодными струйками начала стекать по спине. Том бродил по морю и высматривал первых червяков. Было темно – хоть глаз выколи. Только ежеминутно вспыхивали огоньки электрических фонариков, так как факелы давно уже погасли па дожде. Несколько каноэ качалось в лагуне. Вдруг далеко на рифах раздался крик:

– Палоло!

Вся толпа кинулась в воду.

Выбраться в открытое море в Саламуму исключительно трудно. Полоса рифов проходит недалеко от берега, причудливо изрезанного и загроможденного черными скалами вулканической лавы. Скользкие валуны кольцом окружают маленькие озерца морской воды и далеко выступают в океан.

Вооружившись необходимым реквизитом для ловли палоло, мы бросились в воду. «Бросились», разумеется, в переносном смысле, так как стоило нам пробежать несколько метров по песку, как дальше мы (то есть священник Гюто, муж и я) должны были уже ползти. Том и остальные самоанцы мчались по скалам, перескакивая с камня на камень, иногда соскальзывая в кипящую воду, будто их нес по воздуху ковер‑самолет. И все‑таки трудно поверить в то, что на свете существует что‑либо более скользкое, чем скалы Саламуму. Альпинисты, штурмующие скалистую гору, не могли сравниться с нами, когда мы вползали на голый каменный пригорок.

На нас, наверное, смешно было смотреть: я со своей куриной слепотой ощупывала вокруг выпуклости и впадины, опираясь при этом на сито для ловли палоло как на палку, и, конечно, всякий раз попадала в неожиданно подвернувшуюся расщелину, что приводило к печальным последствиям для открытых частей тела. Падре осторожно передвигался в сидячем положении, и это благодаря утолщению фигуры в области пояса обеспечивало ему максимальную устойчивость. Збышек справился с задачей лучше нас всех, но и он заработал несколько синяков и царапин. Мы еще только доползли до воды, а Том был уже далеко на рифах. Я догнала его, не обращая уже внимания на волны. У меня было столько ушибов и синяков, что я перестала переживать за порванную лавалава, за сандалии, которые унесло море. Я хотела палоло. Много палоло. А палоло не было. Показался один, другой червяк и – конец. Сотни людей в полной тишине погружали сита под наступающую волну и при свете фонаря сосредоточенно осматривали сетки. Червей не было.

Ливень перешел в мелкий дождичек. Потом совсем перестал. И вот, когда я уже потеряла надежду, на светлом фоне сетки увидела темного, длиной в несколько сантиметров, извивающегося червяка.

– Палоло! У меня палоло! – крикнула я.

Осторожно переложила я существо, похожее на глиста, в красивую корзину, сплетенную из пальмовых листьев матерью Тома и обмотанную лавалава. Хоть я ничего там не заметила, но в ней уже лежали два червяка, пойманные священником Гюто, и три – Томом. Снова я почувствовала запах бензина, но не стала задумываться над этим. С удвоенной энергией я черпала воду ситом, но все было напрасно. Мы уже час сидели в море, когда небо на востоке порозовело.

– Уже поздно, – сказал Том, – палоло исчезает перед восходом солнца.

Озябшие, мы медленно вышли на пляж. Вместе с нами шли толпы самоанцев. Все несли пустые корзины, и, хоть некоторые из них добирались из своих дальних деревень до Саламуму много часов, никто не проявлял ни недовольства, ни усталости. Иначе это было бы не фаасамоа. А палоло всегда был и будет – через год, через сто лет.

– У нас шесть червей, – сказал священник Гюто, – можешь их законсервировать в банке со спиртом.

Это замечание заинтриговало Тома.

– Зачем? Разве поляки любят палоло в алкоголе?

Я хотела привезти палоло в Варшаву. Для этого у меня была припасена огромная банка спирта и несколько маленьких баночек для экспонатов. Так как палоло было очень мало, я отлила немного спирта и сунула руку в корзину. Но черви исчезли, испарились. Зато остался сильный запах бензина. Лавалава воняла, как бензоколонка. Только после тщательных поисков мне удалось отыскать два жалких остатка червей: один голубой – женский, другой бежевый в полоску – мужской. Они были крошечными, в сантиметр длиной, но еще шевелились. Я положила их в банку на память. Что ж, бензин – отличный растворитель…

Наступил серый, дождливый день. Мы собрали костюмы и лавалава, хлебнули немного горячего кофе из термоса и поехали вдоль южного побережья на запад.

Вдоль берега тянулись то плантации, то джунгли. На плантациях преобладали какао и бананы. В 50‑е годы эту часть острова называли даже «банановым югом». Однако позднее стали больше сажать деревья какао, и во время нашего пребывания на Самоа площадь, занятая под какао, равнялась площади, занятой бананами. Зато здесь было меньше, чем на севере, кокосовых пальм, хотя почти в каждой деревне мы видели примитивные печи для сушки копры. Все плантации, однако, были вообще неважно ухожены, объедены вредителями, заросли сорняками, а их границы, обозначенные лавой, соседствовали с лесом.

На южном побережье Уполу есть три широкие пояса лавы, которая несколько веков назад сползла в море и оставила свободные от рифов проходы в лагуну. Эти места при строительстве окружной дороги не были оценены должным образом для прибрежного судоходства, а прилегающие к морю участки суши (скорее, скалы, покрытые низкой, спутанной растительностью) не годились для строительства жилья. Здесь нет поселков, а пейзаж с бушующим океаном, с одной стороны, и недоступными джунглями – с другой, оставляет впечатление дикого и заброшенного.