Но все ж тайком от матери строгой

Она прибегает не раз.

 

Если первое четверостишие можно рассматривать как экспозицию, обозначившую обстоятельства развивающихся в дальнейшем событий, то второе четверостишие представляет завязку и главное событие: тайное свидание. Здесь же и важное указание на то, что это одно из многих («прибегает не раз») и, возможно, не последнее.

Рисуется картина тайного любовного свидания, где звучит музыка: «Свою мандолу снимаю со стенки»; мандола ассоциативно рождает образ звучания любовной серенады, не случайно появляется испанская мандола (или мандолина), а не более распространенная в России гитара. Невольно возникает образ благородного рыцаря, готового на подвиги ради своей возлюбленной («Кручу залихватски ус»).

Правда, пока это подарки: «Я отдал ей все: портрет Короленки / И нитку зеленых бус». Подарки от всего сердца, они многозначны. За портретом Короленки можно увидеть просто портрет писателя как знак духовного мира. Имя В.Г. Короленко (1853-1921) также может быть знаковым. Для современников Короленко был идеальным образом не только русского писателя, интеллигента, но и общественного деятеля. Его портреты хранились в каждом демократически настроенном семействе. Революционные символы имеют сходство с символами религиозными, Короленко был тем, кого считали «совестью эпохи», «светлым духом», «праведником»[37]. Так что расстаться с портретом Короленки, значило оторвать от сердца что-то очень дорогое, например, семейную икону.

Простенькие зеленые бусы тоже могут сказать о многом. Зеленый цвет бус создает следующий ассоциативный ряд: малахит, нефрит, изумруд. Каждый из камней имеет свое символическое значение, так малахит – талисман творческих людей: художников, поэтов, актеров[38], камень мудрости, а мистики открыли в нем еще одно удивительное свойство – притягивать к его обладателю всех людей[39]; нефрит символизирует чистоту, целомудрие, истину и честность, а изумруд – преданность и юность[40]. И каждый из камней по-своему раскрывает чувства героев. Символическое значение камней можно соотнести с каждым. С одной стороны, такой подарок говорит о чистоте помыслов, с другой – присутствует указание на юный возраст одного из влюбленных.

Во время свидания возникает то взаимопонимание, внутреннее единение двух людей, когда не нужны слова:

 

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,

Грызем соленый миндаль.

Нам ветер играет ноябрьскую фугу,

Нас греет русская шаль.

 

Сближающим становится молчание. Оно оказывается наполненным музыкой, которая звучит в комнате, в сердце, согретом любовью, слышится даже в шуме ветра за окном. Музыка природы вторит чувствам героев. Множество голосов: ветра, мандолы сливаются в одну мелодию, подчиненную одной теме – теме любви.

Свидетелем любовного свидания оказывается лишь Лизин кот, прокравшийся за нею, который, как кажется, обладает изначальным знанием, тайной, истиной, позволяющими с насмешкой наблюдать за влюбленными. Он и оказывается рядом с ними на равных: «Садится пред нами на стол».

Пространство стихотворения организовано по принципу изолированности, замкнутости: в центре – маленькая комната, согретая теплом человеческих отношений, русской шалью. Согревает при этом не только теплый платок, но и его принадлежность к покинутой и потерянной родине. Но даже здесь есть нечто враждебное к героям. Кажется, что и «Каминный кактус к нам тянет колючки, / И чайник ворчит, как шмель» на нарушивших запрет. Только уединившись, отгородившись от всего даже в этой комнате, замкнувшись друг на друге: «прижавшись друг к другу», а «русская шаль» одна на двоих; только тогда они способны отдаться охватившим их чувствам и эмоциям. А как можно устоять и не поддаться соблазну чувства: «У Лизы чудесные теплые ручки / И в каждом глазу газель». Столько любви и нежности в этом самооправдании. И столько красоты, доверчивости видится в глазах возлюбленной, что такое видение, действительно, невольно оправдывает героя.

Следующее четверостишие можно назвать кульминационным в развитии лирического сюжета:

 

Для нас уже нет двадцатого века,

И прошлого нам не жаль:

Мы два Робинзона, мы два человека,

Грызущие тихо миндаль.

 

«Два Робинзона», два одиноких человека в чужом и холодном мире. Это уединение желанное и дорогое. Дорога и бережно хранима каждая минута, проведенная вместе, то чувство единения, которое возникает между очень близкими людьми. Каждый является поддержкой, опорой для другого, источником тепла и уюта, сами чувства становятся неким убежищем для влюбленных. Герои стихотворения, действительно, образуют некое единство. Можно обратить внимание на преобладание в тексте местоимения «мы» (нам, нас, перед нами, к нам и т.д.). Именно внутреннее единство героев оказываются в центре стихотворения, тогда как в обрамлении: «мой», вынесенное в название; «я» - в первом, третьем и последнем четверостишиях; «она» (или «ее») – во втором и последнем. Так как начало стихотворения представляет главную героиню, то и возникает некоторое обособление, а вынужденное расставание героев в конце приводит к распадению на «я» и «она».

Появление строгой мамы разрушает иллюзию, ломает хрупкий союз двух одиноких и обретших друг друга людей. Ее приход и связан с размыканием закрытого пространства мира влюбленных, нарушением тишины и обретенного покоя: «Но вот в передней скрипят половицы, / Раскрылась створка дверей…». Безмолвно следует провинившаяся героиня: «И Лиза уходит, потупив ресницы, / За матерью строгой своей». После ее ухода – картина разрушенного маленького мирка любви и гармонии:

 

На старом столе перевернуты книги,

Платок лежит на полу.

На шляпе валяются липкие фиги,

И стол опрокинут в углу.

 

Возникает чувство опустошенности, одиночества и тоски, которое снимается последним четверостишием, вызывающим невольную улыбку:

 

Для ясности, после ее ухода,

Я все-таки должен сказать,

Что Лизе – три с половиной года…

Зачем нам правду скрывать?

 

До последних строк сохраняется интрига стихотворения. Любовное свидание оказывается свиданием с маленькой, трехлетней девочкой. Любовь к маленькой девочке – настоящее, светлое, искреннее чувство. К.И. Чуковский очень строго оценивая творчество поэта эмигрантского периода, восхищается этим стихотворением: «Оказывается это любовное стихотворение Саши Черного – е д и н с т в е н н о е во всем его литературном наследии – посвящено трехлетнему ребенку! Такое певучее, неотразимо лиричное, с таким упоительным ритмом, с таким глубоким подтекстом умиления, нежности и лютой эмигрантской тоски, это стихотворение – поистине лучшее из всех, какие созданы им на чужбине, - стихотворение о трехлетнем ребенке»[41].

Неожиданная развязка не отменяет смысла и значимости происходящего: взаимная привязанность, трогательное и нежное чувство связывает героев, неважно при этом, что один из них взрослый, а другой – ребенок. «Все в шутку, в шутку!» – замечает В. Приходько в отношении этого стихотворения[42], но любовь к маленькому человечку не отменяет любви как таковой. Родилась близость, дорогая и необходимая каждому. Он сумел стать настоящим другом маленькой девочке. Ведь общение с ним становится потребностью, необходимостью и для ребенка (повторим: «Но все ж тайком от матери строгой / Она прибегает не раз»). Ребенок, наивное и доверчивое существо, способен ответить привязанностью и любовью на искренние чувства, интуитивно почувствовать фальшь.

Интересно, что к рифмующимся словам первого четверостишия: дурман – роман, подходит слово обман. Но обмана как такового не было. Лирический герой раскрывает перед читателем все свои чувства, все обстоятельства свидания, умолчав лишь о возрасте героини. Он просто не сказал об этом вовремя, то есть не в начале своего рассказа о свидании, а лишь после него. При этом герой абсолютно серьезен и искренен. Нет иронии, обессмысливающей или снижающей происходящее, а есть лукавство и озорство. Удивительное сочетание в звучании стихотворения грусти, тоски и веселого озорства, наивности и лукавства.

Игра с читателем разворачивается и на символическом уровне. Все символическое звучание стихотворения балансирует на грани между двумя смыслами, один из которых связан с чистотой, невинностью, другой имеет сексуальное наполнение (зачатие, беременность, плодородие, деторождение). Так, миндаль символизирует чистоту, а в античном мире сок миндаля приравнивался к мужскому семени[43]; фиговое дерево – символ плодородия, деторождения, это и райское дерево с запретными плодами[44]. Даже роль ветра в процессе опыления сделала его сексуальным символом в Китае[45], тоже и в мифологии или русских сказках ветер может «надуть» беременность[46]; тот же зеленый цвет имеет символ плодородия[47], напомним свойство малахита притягивать к его обладателю всех, особенно молоденьких девушек[48]. Не только смысловое, но символическое содержание стихотворения дает возможность увидеть в нем любовное свидание, если бы не последняя строфа.

Можно проследить за движением времени внутри стихотворения. Оно состоит их десяти строф: первая строфа – обращение к читателю, заявление о своей любви как о чувстве настоящего времени («я люблю»). Но это чувство не мгновенно, оно предполагает достаточно большой охват времени: зарождение чувства, его осознание. Вторая строфа – объяснение обстоятельств, обозначение неких препятствий для развития этой любви, но фраза «прибегает не раз» указывает на многократное действие, это не первое свидание, а одно из многих.

С третьей по шестую идет рассказ о проходящем свидании в настоящем времени. Само время свидания, его длительность неопределенно. В нем есть и музыка, и подарки, и угощение: миндаль, чай, фиги – и книги, о которых упоминается в девятой строфе: «На старом столе перевернуты книги».

В седьмой, кульминационной строфе происходит выпадение из настоящего времени и пространства. Наступило такое состояние, когда душевный покой, умиротворение уводит, выключает из реального мира, рождается ощущение гармонии, рая в душе. «Прошлого нам не жаль» – сейчас, в эти минуты, но в другое время: тоска, горечь заполняют сердце.

Восьмая строфа – возвращение к реальным времени и пространству: вновь в комнате, а не в неком идиллическом мире, происходит и прекращение свидания. Лиза уходит в свой мир, оставляя героя в одиночестве. Можно заметить, то вина в большей степени падает на героиню: строгая мать, девочка безропотно уходит «потупив ресницы», то есть с чувством вины, собственной провинности. Но такого чувства не возникает у героя. Он во власти других чувств, которые раскрывает следующая строфа.

Девятая строфа передает чувство опустошенности в настоящем. Само свидание теперь уже событие прошлого. При этом возникает ощущение светлой грусти, потому что закончилось это свидание, но рождается понимание, что не прерываются сами отношения, в будущем возможно новое.

Заключительная десятая строфа – вновь обращение к читателю. Ведь рассказ длился в настоящем, а описанное свидание было экскурсом в прошлое, подтверждающим чувства героя, заявленные в начале. Произошло замыкание первой и последней строфой.  

Можно заметить, что стихотворение Саши Черного тяготеет к романсу, в центре которого любовные чувства, тайное свидание. Романс заключает в себе предельно обобщенное любовно-интимное высказывание, нередко с элементами фабульности. Он представляет собой «неподдельно искренний и доверительный рассказ о самом интимном и самом сокровенном и одновременно выступающий максимально обобщенным воспроизведением душевного переживания»[49]. Так, любовная серенада героя оборачивается романсным звучанием самого стихотворения.

«Мой роман» представляет собой дольник с перекрестной женской и мужской рифмой (АбАб), с чередованием длинных и коротких стихов. Десять катренов, четко разделенных внутри по смысловому звучанию на двустишья. Происходит совпадения синтаксического и интонационного звучания. Длинная строка, 4-хударная: от 10 до 12 слогов начинает фразу, а короткая, 3-хударная: 7-8 слогов, завершает. За счет сочетания первой строки, протяжно-певучей с интонационным повышением на женской клаузуле в конце, и второй, более короткой, с интонацией снижения на сильной позиции мужской клаузулы и создается особая напевная мелодика стиха.

Взглянув на все стихотворение, зная теперь, что речь идет о ребенке, можно по-другому и «прочитать» его. Известно, что она «слывет недотрогой», а герой сумел завоевать сердце девочки. В стихотворении рисуется не только одиночество героя, но и ребенка тоже: консьержкина Лиза, работа консьержки требует многочасового отсутствия дома. Одиночество героя полное, тогда, как одиночество девочки не так абсолютно. С героем в комнате рядом только одно живое существо, которое живым, то есть наделенным чувствами, эмоциями, можно назвать лишь условно: колючий каминный кактус. Рядом с Лизой мама, а кот пробирается вслед за ней даже в чужую комнату, и здесь она не одна.

Музыка в исполнении героя звучит, чтобы занять ребенка, развлечь; подарки, угощение – чтобы доставить радость. «Портрет Короленки»  намечает человеческую близость между писателями. В.Г. Короленко родился в Житомире, городе, который становится родным и для Саши Черного. И все-таки это не просто портрет земляка. Главное – особые отношения В.Г. Короленко с детьми: умение находит с ними общий язык, удивлять, радовать детей. И дети отвечали ему взаимностью. Не случайно свои воспоминания о писателе К.И. Чуковский начинает именно с рассказа о Короленко и детях. Показательно в этом плане само название очерка – «Короленко в кругу друзей». Подаренный портрет Короленки – портрет друга, пусть большого, взрослого, но друга.

  «Нитка зеленых бус» могла быть, скорее всего, из малахита, менее дорогостоящего из данного ряда «зеленых» камней, но зато являющегося мощным детским оберегом для детей, издавна известным на Руси[50]. Книги на столе: их смотрели вместе или читал герой для девочки; платочек на полу, несомненно, детский, которым, скорее всего, вытирали ручки, сжимавшие сочные и сладкие фиги: «На шляпе валяются липкие фиги». Лизин кот – это ее животное, принадлежащее ее дому, охраняющее, выполняющее функцию оберега. Но кот как домашнее животное говорит об обычной привязанности детей к животным. «В каждом глазу газель»– прямые ассоциации с грациозным и пугливым животным, та же хрупкость, ранимость. Но и глаза ребенка, отражающие, как в зеркале, все чувства и эмоции: радость и грусть, слезы и радость, страх и восторг.

Становится теперь понятным, почему Лиза не вписывалась в любовь от прачки до маркизы. Не столько потому, что она вне социального положения как ребенок (все-таки консьержкина Лиза), сколько потому что она выше заявленной иерархии. Так, напомним, чуть раньше в стихотворении «Маленькому другу» (1925) представляя ее главную героиню, маленькую девочку, поэт заявляет: «Пришел к своей принцессе, – / Ей только пятый год» [2, 265].

Еще одна тема уходит в подтекст стихотворения. Различные значения символов позволяют соотнести чувства героя с трепетом и преклонением перед божественным: зеленый цвет – в раннем христианском искусстве – цвет креста и иногда одежды Девы Марии[51]. Миндалевидное сияние, мандорла, изображается вокруг Богоматери и Иисуса в средневековой христианской иконографии[52]. Возможно, Саша Черный и не вкладывал подобного значения в свое стихотворение, но многозначность символа позволяет выйти на этот уровень символики. Тем более что оно соотносимо с заложенными смыслами стихотворения. В этом случае важна та общность, близость чувства, которое рождается перед божественным и возлюбленной: трепет, восхищение, преклонение, готовность к служению.

В стихотворении «Мой роман» представлено высокое чувство любви, возвышающее, согревающее сердце и наполняющее смыслом жизнь человека. В любви взрослого к ребенку много от нереализованности отцовского чувства в жизни: по народным представлениям «дети составляют благословение Божие и выражают собою присутствие Святого Духа в семье, они ее опора и счастье», поэтому «холостяки», не имеющие детей считались «бездомниками», «сиротами до старости»[53]. Любовь к ребенку, общение с ним – внутренняя потребность лирического героя, стремление вырваться за пределы своего «сиротства», одиночества. Такой контакт – жизненная необходимость, отсюда особая теплота, нежность, умиление, восхищение и предельная искренность.

Многие исследователи, рассматривая творчество Саши Черного для детей, нередко выходят на взаимоотношения поэта с детьми. Удивляется и восхищается особенным контактом Саши Черного с детьми К.И. Чуковский, развивает эту тему и А.С. Иванов: «Непринужденно Саша Черный чувствовал себя лишь в детской компании, ибо он умел располагать к себе малышей, которые так и льнули к этому удивительному дяде, умевшему находить с ними общий язык – даже на доречевом уровне. Может статься, что тяга к малышам объясняется еще и тем, что собственных детей у Александра Михайловича не было»[54]. В. Приходько упоминает несостоявшееся удочерение: «в жизни поэта, еще в России, был эпизод, когда он едва не удочерил девочку»[55].

В эмиграции Саша Черный большое внимание уделяет русским детям, переживает о потере для них русской культуры, для сохранения и распространения которой он сам делает многое. В статье «Детский ковчег» (1930), описывая неудачную попытку пристроить русскую девочку в русский приют, замечает: «…какое же детство в тесной клетушке отеля, где даже смеяться громко нельзя, чтоб не потревожить соседей. Мать весь день на работе – перелистывай свои тетрадки, прислушивайся к грохоту грузовиков на улице и думай… Представляете ли вы себе когда-нибудь, о чем они думают, оставаясь сами с собой, среди парижского океана, наши такие серьезные и так много пережившие дети?» [3, 357]. Возможно, именно личный подтекст стихотворения определяет особое звучание стихотворения «Мой роман».