Два дня спустя, любовное свидание

 

Одеваться на свидание с Игнасио де Хуаном было не проще, чем переписываться азбукой Морзе. Инес Руано необходимо было в совершенстве владеть сложным кодом, чтобы встречаться со столь серьезным противником. Она знала: малейшая ошибка в этой системе знаков (неправильно выбранная блузка, нижнее белье или любая другая оплошность) могла испортить любовное свидание и обеспечить ей бессонную ночь с мучительным анализом своих ошибок. «Что, если бы я этого не сказала… вот если бы я сделала то‑то… и зачем только я упомянула такого‑то?..» Ее до сих пор бросало в дрожь от одного только воспоминания: «Как, как мне могло прийти в голову надеть эротические трусики? Какая глупость…»

Сегодня она хотела уделить особое внимание этому немому коду, продумать все до мелочей, чтобы, будучи уверенной в безукоризненности своей одежды, прически и духов, не ошибиться и в выборе слов. Хотя в действительности за это Инес меньше всего переживала: прекрасно известно, что, как только выбрана маска и костюм, слова сами начинают подстраиваться под них. На этот раз она выбрала весьма эффективную, проверенную, но трудную в исполнении роль – «Раскаленный камень». Так называла ее виртуальная подруга Инес – испанка из Саусалито, с которой они постоянно обменивались электронными письмами на единственную неисчерпаемую тему: «мужчины». Лаура (а ведь не зря она четырежды выходила замуж: три раза за итальянцев и последний раз – за нубийца) утверждала, что на мужчин действует холодный душ с термическим массажем, пылкое и одновременно ледяное обращение, железная, но гибкая рука, сначала бальзам, а потом жесткая рукавица. Сегодня я тебя люблю, но не зову, а потом зову, но не люблю. В общем, выражаясь азбукой Морзе:

… – – …

(то есть SOS: внимание, опасность, готовьте шлюпки!).

 

Стоя перед шкафом, Инес колебалась в выборе нижнего белья. Она сразу отмела всякие эротические изыски, которые, как полагают, так нравятся мужчинам, – кружевные шортики, атласные трусики и, конечно же, стринги. Несколько месяцев назад благодаря Лауре Инес сделала для себя фундаментальное открытие: фантазии в том, что касается нижнего белья, допустимы только с мужем и ни в коем случае – не с любовником; один и тот же красный вызывающий бюстгальтер, возбуждающий первого, может навсегда отпугнуть второго. «Дорогая моя, это прописная истина в плане нижнего белья, – то, что разжигает давнюю страсть, тушит новорожденную; вот и пойми мужчин».

«То же самое можно сказать и о словах, которые они нам говорят», – импровизировала сейчас Инес, с сожалением думая о том, что нет никого на расстоянии ближе пяти тысяч километров, с кем она могла бы поделиться этой мудростью. – Необходимо уметь правильно интерпретировать все, что они нам нашептывают, потому что их слова имеют различное значение – в зависимости от того, на какой фазе влюбленности произносятся. Так что нужно быть очень внимательной, – предупредила себя Инес, как готовящийся к битве солдат, однако в отличие от него она твердила не молитвы, а давно известные ей истины, которые узнала из переписки по Интернету, своих двух недолгих замужеств и других незначительных, как ей теперь казалось, любовных историй. – Осторожнее со словами, Инесита, – сказала она себе и, словно для того, чтобы прочнее это уяснить перед сражением, добавила: – Не забывай о некоторых элементарных деталях, которые, как говорит Лаура, неприятно, но необходимо знать». «Возьмем простой пример, – написала Инес ее подруга в одном из своих писем, посвященных сложной теме любовного языка, – знаменитую фразу «ты моя маленькая шлюшка, дорогая» (тебе бы хотелось ее услышать, правда?). Так вот: не стоит забывать, что это и другие подобные мурлыканья означают совершенно разные вещи в зависимости от того, произносит их мужчина с кольцом на пальце или без него. Прости, дорогая, мне бы не хотелось мудрствовать, но ведь любовь, по сути, – всего лишь вопрос семантики. Поэтому в обращении с мужчинами нужно придерживаться девиза: «чтобы быть любимыми, мы должны знать, что, по мнению мужчин, мы должны делать, и поступать с точностью до наоборот». Чао, дорогая, пойду посмотрю, как там управляется с ужином Карим…»

 

Всего лишь вопрос семантики… что ж, Инес не была уверена, что это утверждение справедливо всегда, но в случае с Игнасио де Хуаном оно оправдывалось. В действительности он никогда не шептал ей «моя маленькая шлюшка», зато Инес удостоилась другого классического перла мужского ораторского мастерства. «Что мне больше всего нравится, – доверительно сообщил он ей однажды, когда встреча прошла несколько лучше обычного, – что действительно обезоруживает меня в женщине, – так это, если она проститутка в постели и госпожа вне ее». Инес, к тому времени уже получившая от Лауры несколько электронных консультаций по вопросам мужской семантики, сделала вывод, что слово «проститутка» должно означать в этом контексте: «очень, ну просто очень фанатичная воздыхательница», а вовсе не «женщина легкого поведения»; тогда как под «госпожой» в данном случае подразумевалась «гейша». Или «святая». А также, возможно, «женщина на все случаи жизни».

«Ну что ж, посмотрим… лучше выбрать что‑нибудь белое и простое», – думала Инес, отбрасывая на кровать невероятно дорогой комплект нижнего белья «Кельвин Кляйн». Она решила надеть что‑нибудь очень простенькое, даже не очень новое, чтобы вещи сами говорили за нее. Ведь, согласно инструкциям Лауры, уже не раз опробовавшей этот трюк, изысканное, но не претенциозное, сексуальное, но простое белье будет как бы выражать удивление в тот момент, когда оно предстанет перед глазами мужчины, будто его обладательница вовсе не предвидела возможность оказаться в постели. «Таким образом, дорогая, белье само говорит за нас самым невинным голосом: вот это да, любимый, а я даже не ожидала. Понимаешь?»

Однако с Игнасио де Хуаном ни в чем нельзя быть уверенной. Были случаи, когда Инес, несмотря на тщательное соблюдение всех хитростей в отношении интимных деталей своего туалета, возвращалась домой, так и не продемонстрировав их. Дело в том, что любовная связь со столь знаменитым писателем оказалась запутаннее, чем экспедиция в джунгли: все равно что путешествовать по реке Конго, не зная, где наткнешься на неприятности. Ведь можно было ошибиться и в том, что сказать великому человеку, и в том, чего не сказать, отзываясь хорошо о ком‑то или, наоборот, плохо. Как тут угадать? Его мнения о вещах и людях менялись с невероятной быстротой: сегодня он отстаивал одну точку зрения, а завтра предавал ее анафеме, и такой‑то, прежде бывший в его глазах полным кретином, внезапно (как правило, благодаря написанию хвалебной статьи) становился тонким ценителем. В общем, каждый раз, собираясь на свидание с Игнасио де Хуаном, когда Инес примеряла трусики и бюстгальтеры, у нее возникало ощущение, что она отправляется не на улицу Альтамирано в Мадриде, а во тьму кромешную, кишащую крокодилами и полную ям‑ловушек, тщательно скрытых ветками, так что, когда наступаешь туда, уже слишком поздно.

«А, так, значит, ты считаешь, что новая книга такого‑то хороша? Ну что ж, позволь мне заметить, что…»

Бац – и ты провалилась со всем своим снаряжением! Дорогая, сочувствую, но сегодня тебе уже не оказаться в постели с великим писателем, потому что у него появился замечательный предлог для того, чтобы не принимать виагру и не выполнять с тобой эту нелегкую работенку.

 

Однако с тех пор как Инес перевалило за сорок, она стала с большим пониманием относиться к другим людям: она признавала, что не так‑то просто быть Игнасио де Хуаном. Вероятно, очень тяжело быть знаменитым писателем, переведенным на тридцать семь языков, и постоянно оставаться на высоте – это особенно сложно, поскольку в его образах соединены множество качеств, редко встречающихся в одном мужчине. Во‑первых, Игнасио де Хуан обладал идеальной внешностью для того, чтобы быть легендарным писателем. Его сумрачный и несколько чахоточный вид в сочетании с высоким ростом и соответствующей одеждой, тоже в темных тонах, свидетельствовал о великом таланте. Сам Игнасио де Хуан, поддерживая этот имидж, всегда поднимал воротничок рубашки, чтобы густая черная шевелюра с проседью на висках небрежно выбивалась, придавая ему еще более мудрый вид. Вдобавок ко всему этому серые глаза, настолько близорукие, что казались пристальными, хотя в действительности не было случая, чтобы писатель интересовался чем‑либо, не имеющим непосредственного отношения к своей собственной персоне. Загадка, аура, маркетинг – можно сказать что угодно, но факт, что все эти качества помогли ему создать легенду о себе, так же как и его блестящие романы, написанные всегда от первого лица и окутанные тем ореолом достоверности, которым обладает лишь абсолютный вымысел. В реальной же жизни Игнасио де Хуан был довольно далек от главных героев своих произведений, страдающих космическим одиночеством, сильных и одновременно беспомощных перед необъятностью тоски. По крайней мере он был далек от них теперь, потому что, как известно, прожив холостяком до того времени, пока сердце не напомнило о себе неприятным сюрпризом, заставляющим задуматься любого мужчину, Игнасио де Хуан, возраст которого перевалил за пятьдесят, решил перестать быть волком‑одиночкой и женился. Его женой стала верная поклонница, мать по призванию и стюардесса по профессии, которая, к счастью для себя (или благодаря своей проницательности), всегда витала в облаках.

Тысячи воздыхательниц, глупые обязательства, мешающие литературному творчеству, груз всемирного признания, требующий от него все больше времени и сил («ради Бога, только не говорите, что мне опять дали премию в Токио, как мне это надоело!»), – такой крест трудно нести, Инес понимала. Так он и жил – преследуемый успехом и поклонниками, как другие люди – бедностью и кредиторами. Кто придумал, что нельзя быть ни слишком богатым, ни слишком стройным? Игнасио де Хуан знал, что это сказала глупая миллионерша, возможно, верно отразившая психологию несчастных богатых девочек, но, безусловно, эта сентенция не подходила для других случаев – например, она никоим образом не применима по отношению к интеллектуалам и их проблемам. Потому что тонко чувствующие и талантливые люди могут стать и слишком богатыми, и слишком стройными или, что то же самое, – слишком успешными и привлекательными. И лучшим доказательством тому был он сам, заставивший понервничать своего литературного агента (а также сорок восемь издателей, тридцать семь переводчиков и миллионы читателей), объявив о намерении начать новую жизнь в монастыре на берегу Янцзы.

К счастью, это твердое намерение все же осталось неосуществленным, и, ко всеобщему удовольствию, Игнасио де Хуан остался в этом суетном мире, в доме на улице Альтамирано, продолжая бороться с пожиравшим его успехом.

С этими беспорядочными мыслями в голове, но не забывая о необходимости строго придерживаться своей «азбуки Морзе» и помнить о возможных ловушках, Инес поднималась по лестнице навстречу любовному свиданию. Она позвонила, и дверь открылась. Господи, хоть бы не сесть в лужу на этот раз! Ну‑ка, со мной все в порядке? Инес поправила волосы, юбку…

– Привет, Игнасио.

– Здравствуй, красавица, пройди на минутку сюда, в комнату справа. Один момент, я не ждал тебя так рано.

Инес не раз испытывала искушение узнать у женщин, с которыми она вот уже несколько лет разделяла особое расположение Игнасио де Хуана, является ли посещение этой комнатки обязательным подготовительным этапом каждого свидания: может быть, таким образом он выгадывал время для того, чтобы совершить гигиеническое омовение? Потому что, с каким бы опозданием ни являлась Инес на свидание, первыми словами Игнасио де Хуана всегда были неизменные: «Пройди на минутку сюда, в комнату справа. Один момент, я не ждал тебя так рано».

В комнате было уютно, и ждать приходилось недолго, поэтому иногда, и особенно на этот раз, Инес склонялась к мысли, что дело тут вовсе не в омовении: просто эта комната – своего рода тематический мини‑парк, служивший для того, чтобы напомнить гостю о том, кто такой хозяин дома. В кабинете была собрана исчерпывающая информация об Игнасио де Хуане в самых различных формах: дипломы, висевшие на стенах как картины, вырезки, фотографии и целая коллекция мелочей, рассказывающих об одном и том же и единственном персонаже. Вынужденная пауза была достаточно продолжительна для того, чтобы внимательный посетитель успел рассмотреть полное собрание сочинений Игнасио де Хуана на всевозможных языках – от сербского до чеченского, не говоря уже о баскском, саамском и берберском. Что до различных изданий на основных языках – французском, английском, немецком, русском, японском, китайском – их просто нельзя было не заметить, поскольку они были выставлены прямо перед носом посетителя, так же как и сопровождавшие их рецензии из местных газет с переводом на испанский язык. Однако, тогда как стены комнаты изобиловали информацией, мебели в ней было немного, всего один стол и три стула. Однако Инес едва успела на них взглянуть, как в дверях на несколько секунд опять возник Игнасио де Хуан, в черных джинсах и лиловой рубашке «поло» с длинным рукавом. «Извини, детка, я тебя слушаю, как дела? А у меня сейчас работы по горло», – проговорил он в трубку телефона и снова исчез, позволив Инес продолжить свои наблюдения. Интерьер кабинета при более внимательном рассмотрении вызвал у нее еще один вопрос: очень хотелось бы спросить у женщин, тоже бывавших здесь, не возникало ли у них настойчивого и странного ощущения, что из этой комнатки несколько минут назад вышел кто‑то, оставивший на столе огромное количество корреспонденции. Эта почта была совершенно иного рода, чем получала Инес: ее составляли не счета и рекламные листовки, а письма от людей, от живых существ – красивые конверты с тщательно выбранными марками, с монограммами, а также множество журналов, все еще в целлофане, с фотографией писателя на обложке.

Однако больше всего в этой комнате Инес удивляло предназначение стульев. Как она успела убедиться в очередной раз, все три не стояли пустые в ожидании гостей, а предлагали для ознакомления различные вещи, разложенные на сиденьях. На одном из стульев лежали газеты на хинди, хорватском, нидерландском, польском, предусмотрительно загнутые на тех страницах, где было понятно лишь имя Игнасио. На другом стуле покоились несколько дипломов – вероятно, дожидаясь очереди быть вставленными в рамку. Однако на сей раз Инес больше всего заинтересовал третий стул, где лежал открытый экземпляр самого знаменитого романа Игнасио де Хуана «Глаза Гоголя».

«Чтобы Вы не завидовали «Гарри Поттеру», – говорилось в посвящении, написанном красивым старинным почерком сельской учительницы, – пожалуйста, примите этот плод моей пятилетней работы в знак моего безусловного преклонения перед вашим талантом». «Ну и ну», – удивилась Инес, увидев, что «Глаза Гоголя» – 526 страниц – были переведены на латынь и изданы в красивом кожаном переплете. «Еще одна поклонница», – подумала она, и в ее фотографическом воображении возник образ переводчицы (наверняка сорокалетняя женщина, такая же, как и она сама, одинокая или разведенная, наверное, тощая, с птичьим личиком, тонким носом и скошенным подбородком). В этот момент вошел Игнасио де Хуан.

– Есть же сумасшедшие люди на свете, – заметил он, целуя Инес (как всегда, не в губы), – стану я завидовать этой невежде, написавшей «Гарри Поттера». Очень мне нужно, чтобы меня переводили на мертвые языки, – добавил он, небрежно указав на книгу пальцем, однако по тому, как он положил том, открытый на посвящении, обратно на стул, Инес почувствовала, что подарок вовсе не раздражал его. – Хочешь «Бейлиз»?

 

РАСКАЛЕННЫЙ КАМЕНЬ

 

Раскаленный камень… Инес не могла удержаться от смеха, но таксист, привыкший ко всякому, даже не обернулся. Он продолжал вести машину, притворяясь равнодушным, но на самом деле внимательно прислушивался, желая определить, что означает этот смех. Пять лет учебы на факультете психологии и два года изучения изящных искусств не прошли даром и превратили его в таксиста‑интеллектуала, внимательного наблюдателя, знатока человеческих душ. Женщина попросила отвезти ее на улицу Вентура де ла Вега, дом 7: «Вентура, а не Лопе де Вега, простите за настойчивость, но у меня постоянно проблемы, все путают эти улицы, и в результате я оказываюсь у дома своей матери». Они ехали вниз по бульварам, и таксист слышал, как его пассажирка вздохнула, однако это был не вздох любви или тоски, скорее вздох облегчения человека, только что сбросившего со своих плеч огромный груз. Таксист украдкой посмотрел на пассажирку в зеркало. Проведя столько времени за рулем, он считал себя настоящим экспертом в диагностике сентиментальных переживаний, в особенности ему нравилось наблюдать свежие чувства, еще не переваренные человеком. В зеркало заднего вида он не раз имел возможность наблюдать лица людей, возвращавшихся с любовного свидания, и делать свои заключения о том, как оно закончилось. Естественно, проще всего распознавать счастливых любовников: слово «любовь» написано у них прямо на лицах, как будто они желают всем вокруг объявить о своем счастье. Однако эти лица обычно имеют, с точки зрения таксиста, один серьезный недостаток – глупое выражение со стороны выглядит очень комично. «Счастливые влюбленные готовы обниматься даже с фонарями», – подумал он. Что ж, это их дело, но на него самого они наводили скуку: чужое счастье всегда кажется скучным, если не пошлым. Однако, к счастью для такого знатока, как он, встречаются и другие, более интересные лица, разгадка которых не столь очевидна, но тоже не представляет особых затруднений. Довольно просто, например, распознать по сжатым челюстям томление неразделенной любви и прочитать в пустых глазах сомнение: «Боже мой, неужели всему конец?», так же как в дрожащих губах – подозрение в измене. По теории таксиста, все еще надеявшегося когда‑нибудь посвятить себя искусству, или психологии, или тому и другому («не зря же я учился, черт возьми!»), любовь – горе‑художник со скудным репертуаром, рисующий одни и те же темные круги под грустными глазами и одинаковый румянец счастья на щеках, что делает старые и молодые лица поразительно похожими друг на друга. Любовь, по его мнению, не стремится даже к оригинальности, как какой‑нибудь график или пейзажист, и не старается придумывать отличительные черты для каждого влюбленного, чтобы подчеркнуть его индивидуальность. Нет, она рисует на лицах всех своих жертв одинаковые грустные складки, гримасы и улыбки. Любовь в высшей степени демократична, она приводит всех к одному общему знаменателю, поэтому полные идиоты начинают казаться чуть умнее, умные выглядят непроходимыми глупцами. К такому выводу пришел таксист в результате длительных наблюдений: ничто не ускользало от его глаз, привыкших смотреть назад, все видящих и все видевших – или по крайней мере так он считал до настоящего времени. Что же произошло с этой женщиной?

Выехав на проспект Кастельяна, таксист попытался сделать вывод: из всех лиц, отражающихся в зеркале заднего вида, труднее всего разгадывать те, в которых таится разочарование, – но в таком случае почему она смеется?

На заднем сиденье опять раздался взрыв смеха. Какой любопытный случай… и такси едва не столкнулось с почтовой машиной на улице Веспа. Значит, разочарование вызывает смех, как интересно… ему никогда не приходилось сталкиваться с подобным, и он решил подождать до светофора, чтобы спокойно продолжить свои наблюдения.

Инес, не подозревая об увлечениях шофера, продолжала смеяться. Если бы она не делала этого, возможно, таксист получил бы новый любопытный экземпляр для своей коллекции лиц, который заставил бы его больше ценить художественные способности любви. Потому что, если и верно, что лица всех влюбленных похожи друг на друга, людей, разрушивших ее чары, объединяет лишь одно – смех. Должно быть, уходя, любовь делается более изобретательной, и поэтому для разочарования существуют различные виды смеха в зависимости от того, какова была развязка: смех облегчения, смех стыда, трусливый, смиренный, безумный, плаксивый или просто удивленный – как тот, который таксист слышал сейчас.

«Раскаленный камень» несколько минут назад вышел из дома на улице Альтамирано и в данный момент устроился на заднем сиденье такси, прижавшись головой к стеклу. Инес ни о чем не думала, ничего не чувствовала, но была почти уверена, что со всем этим покончено раз и навсегда, потому что, выйдя из дома Игнасио де Хуана и усевшись в такси, она не стала прокручивать в своей голове запись их свидания, как делают все влюбленные, чтобы пережить каждый момент вновь и вновь. Он сказал мне это, я ответила то, я положила руку ему на спину, а он погладил мою шею… Так, шаг за шагом, восстанавливается все свидание – зачастую более прекрасное в воспоминании, чем в действительности, не только потому, что память – великолепный декоратор, но и потому, что любить воспоминания проще, чем реальных людей. Ведь тогда в любовь не вмешиваются ни страхи, ни стыд, ни запахи, кроме тех, которые ты сам воображаешь или допускаешь.

Однако на этот раз ничего подобного не происходило, и когда Инес попыталась восстановить в памяти события этого вечера, они возникали в воображении не в виде приятного фильма, а как профессиональные искажения, фотографии. Снимки были немы и неподвижны, поэтому Инес не могла как следует восстановить роль, так блестяще получившуюся в ее исполнении. «Пойми, любовь – все равно что сауна, – написала ей из Саусалито ее подруга Лаура, прекрасно разбиравшаяся в мужчинах, но не слишком поэтичная в своих сравнениях, – мы назвали эту тактику «раскаленный камень», не так ли? Так вот, сначала ты поддаешь жару, а потом обливаешь его холодной водой: сначала жар, а потом лед, дорогая, а уж как поддать жару этому мужчине, ты‑то знаешь».

Инес действительно это прекрасно знала и начала подготавливать почву, делая все, что могло понравиться гению. Она выпила кофейный ликер и была льстива, восторженна, сладким голосом напевая ему дифирамбы. Она говорила о его таланте, его всемирном успехе, его привлекательности, о том, как он ей нравится. Ей удалось избежать западни – по той простой причине, что она не касалась ни одной темы, за исключением Игнасио де Хуана. Инес пошла в этой методике еще дальше, и ее слова стали раскаленными, а поведение ледяным. «Ты должна быть неприступным сфинксом, дорогая, и в то же время без конца изливать из своего рта раскаленную лаву похвал… Ведь таких самовлюбленных мужчин, как твой, возбуждают не страстные ласки, а комплименты, прости за откровенность, дорогая, но послушайся моего совета: льсти ему до тошноты, пока тебе не станет стыдно за него самого, и – вот увидишь – он исполнит все твои желания».

Так и произошло. Они сидели на разных концах софы, Игнасио де Хуан читал ей последние письма, полученные от важных персон, последние рецензии из «Нью‑Йорк таймс» и другие не менее романтичные вещи, а Инес смотрела на него холодными глазами и обжигала пламенем лести. Игнасио де Хуан прищурился, как делают близорукие, стараясь разглядеть что‑нибудь, и в порыве – такое Инес видела впервые, – заявил, что она кажется ему «очень сексуальной» («как я мог раньше не замечать, какая ты красавица»). Потом добавил, что если она не против, он занялся бы с ней любовью прямо на этом турецком диванчике. Инес очень удивило то, что Игнасио де Хуан даже не отодвинул предусмотрительно все эти драгоценные бумаги, послания от поклонниц и важных лиц, в результате письмо от Сьюзен Зонтаг, превозносившей его до небес, после нескольких перемен поз в самом разгаре любовной страсти оказалось прямо под ягодицами Игнасио де Хуана. Таким образом, все эти прекрасные слова («Дорогой Игни, мое самое заветное желание… и т. п.») постигло то, что сама Зонтаг бы назвала плачевным упадком культуры.

Нет, ничего этого Инес не могла пережить снова в такси, – разочарованию приходилось довольствоваться только памятью, но, к счастью, у Инес она фотографическая, и она могла восстановить все в мельчайших подробностях.

Продолжая тактику «раскаленного камня», поглощенная своей ролью и любовными телодвижениями, Инес слишком затянула переход от пункта А (вызывание у объекта положительных эмоций, не оставляющее места для каких бы то ни было чувств) к пункту Б. На этом этапе, когда можно было расслабиться и увидеть вещи такими, каковы они на самом деле, не искаженными стремлением понравиться, до слуха Инес донесся странный хруст, почти не различимый за другими звуками, которыми Игнасио де Хуан счел необходимым украсить свидание. Настойчивый хруст звучал в ушах Инес все громче, перекрывая даже «Ritorna vincitor» Арагаля. Этот хруст не заглушил и автоответчик. Де Хуан никогда не отключал аппарат, хотя и не отвечал на звонки: он просто уменьшал его громкость, как будто ему было просто необходимо всегда знать, кто звонит, чтобы небрежно бросить «уф, как она назойлива», или «нет, меня никак не могут оставить в покое, теперь звонят еще и из Мельбурна», или «когда‑нибудь я разобью этот чертов телефон о стену». Хруст заглушил и все словечки, свойственные интимному моменту, вроде «о‑о‑о, красавица моя» или «о, что ты со мной делаешь» и т. д., и был так назойлив в своей незначительности, что Инес уже не слышала ничего, кроме него – жалобного похрустывания некоего предмета, не заслуживавшего столь неуважительного обращения. It was pure rapture to read your last book, dearest friend [12], хрусть‑хрусть… и тут‑то «раскаленный камень» и разразился смехом.

Этот хохот сначала был тихим смешком, скрывшимся за широкими плечами Игнасио де Хуана, обнимавшего ее с настоящей страстью (сегодня, кажется, действительно настоящей). Инес вытянулась и сфокусировала взгляд. Угол зрения был не самый лучший, освещение тусклое, но этого все же хватало, чтобы разглядеть, как великолепные ягодицы Игнасио де Хуана, увлеченные любовными телодвижениями, безжалостно молотят письмо Сьюзен Зонтаг (…most pleasurable read l will ask Annie Leibowitz to take a picture of you when you come to NY [13], которое уже не хрустело, превратившись в мокрую тряпку. «Буквы отпечатаются у него на заднице, как татуировка», – подумала Инес, и внезапно эта мысль вызвала у нее взрыв безудержного смеха, который она с трудом замаскировала приступом кашля.

Дальше ей было очень трудно сохранять серьезность, когда они смотрели друг на друга во время посткоитальной паузы, давно ставшей настоящей формальностью. Инес с трудом удерживалась от смеха, когда Игнасио де Хуан предложил ей сигарету (гашиш), а потом – жевательную резинку с ментолом для свежести дыхания, когда он погладил ее по шее и даже спросил, что у нее с рукой, будто его это действительно интересовало. И когда Де Хуан поцеловал ее губами, которые несколько часов назад вызвали бы в Инес целую бурю чувств, а теперь вызывали лишь дрожь, потому что казались слишком влажными. «Не смейся, постарайся не смеяться, по крайней мере до тех пор, пока не выйдешь отсюда».

«Пока, красавица, береги себя, обещаешь?» – «Да, да, и ты тоже». Инес сбежала вниз по лестнице, Игнасио де Хуан крикнул сверху: «Я тебе позвоню, очень‑очень скоро».

Не взорвись, потерпи еще немного, уговаривала она себя. Инес открыла входную дверь и вышла на улицу. Ага, вон едет свободное такси. Наконец‑то можно, устроившись на заднем сиденье, нахохотаться вволю, вызывая в памяти мгновенные снимки ее свидания с Игнасио де Хуаном, в то время как водитель смотрел на нее в зеркало, как будто пытаясь провести тест Роршаха на основании выражения ее лица. «Раскаленный камень» жаждала поскорее оказаться дома и отправить письмо своей подруге‑советчице, чтобы рассказать Лауре об успехе предложенной ей тактики и столь неожиданном повороте в этом романе, продолжавшемся в течение трех лет с переменным успехом. Что‑то подсказывало Инес, что теперь, когда она сумела посмеяться над Игнасио, он завалит сообщениями ее автоответчик, возможно, будет даже факс с пляшущими человечками и посланием по‑английски «I’ve realized that I’m mad about you. Please, please call» [14].

– С вас шесть евро двадцать центов, – сказал таксист. Они уже подъехали к подъезду на улице Вентура де ла Вега.

Почему же, почему, когда человек добивается своей цели, он понимает, что ему это уже не нужно? – могла бы спросить Инес у этого великого знатока человеческих страстей. Однако, поскольку они были не знакомы, просто протянула деньги.

– Сдачи не надо, – сказала она.

Таксист же ответил:

– Спасибо, только будьте осторожны, красавица, – он словно хотел добавить: «Не вздумайте использовать эту тактику с человеком, который действительно вам дорог. Подобные стратегии очень эффективны, но за них приходится слишком дорого платить: как только любимый человек попадается на крючок, он тотчас перестает нас интересовать, потому что мы начинаем видеть в нем идиота, понимаете меня?»

Нечто подобное мог посоветовать Инес этот Эрих Фромм, обреченный крутить баранку, однако поскольку она не спросила его совета, то после слов «спасибо, только будьте осторожны, красавица» он добавил лишь: «Потому что там, слева, огромная яма». Выдержав философскую паузу, закончил: «Черт бы побрал нашу городскую управу».

 

ПОСЛЕДНИЕ ИНСТРУКЦИИ

 

«К сведению Мартина Обеса.

Дорогой друг!

Во вторник должен состояться наш маленький розыгрыш Инес Руано, и мы снимем на пленку тот момент, когда вы явитесь требовать ее душу. В отдельной записке я назову вам место и час встречи с вашим напарником, Грегорио Паньягуа. Он оператор, и, если у вас есть хоть немного наблюдательности, вы без труда узнаете в нем человека, ассистировавшего вам в «Кризисе 40» несколько дней назад. До настоящего момента вы не общались, и, думаю, в этом не будет необходимости и в дальнейшем. Обывательская привычка брататься с коллегами и постоянно пить вместе кофе в данном случае совершенно неуместна. Когда придет время и вы приступите к исполнению своей роли, вам необходимо всего лишь следовать указаниям Паньягуа. И запомните главное: никаких комментариев. В действительности у вас не будет возможности делать их. Ваш напарник все устроит сам. Паньягуа – человек незаурядный, артист и настоящий мастер фарса».

В этом месте Грегорио Паньягуа вынужден был прерваться. Кто‑то звонил в дверь. Паньягуа терпеть не мог, когда его отрывали от работы, и, вернувшись в Мадрид через столько лет, поселился в этом квартале именно для того, чтобы избежать нежелательных приятельских визитов (и в особенности для того, чтобы отдалить встречу, которая, как он теперь понял, была неизбежна… впрочем, это была часть его жизни, тоже пропущенная пьяным стенографистом). Так что будем считать, что Паньягуа стремился избежать именно назойливых визитов, отнимающих столько времени и столь досадных для человека, желающего вести спокойную жизнь, посвятив себя ученым штудиям. На данном этапе существования Грегорио Паньягуа (несмотря на работу, с которой он связался сейчас вопреки своему желанию) не нужно было другой компании, за исключением его книг, иногда – кота и нежного отсутствия Лили.

– Можно, сеньор?

В приоткрывшуюся дверь потянуло легким сладковатым запахом, однако из темноты коридора появилась не фигурка девушки, как, возможно, желала часть сердца Паньягуа, а другой, очень похожий силуэт, с черными волосами и осторожной манерой двигаться короткими шажками. Писателю очень нравилось наблюдать ранним утром, как Лили и ее товарищи крадучись выносили приготовленные десерты из подвала и передавали их у подъезда в другие, не менее осторожные руки.

– Чего тебе, мальчик? – спросил Паньягуа, когда его сердце (с разочарованием или, может быть, облегчением) убедилось, что это не Лили. – Если хочешь что‑то сказать, говори быстрее, я работаю.

Паренек, назвавшийся Хасинто и другом Лили, принялся крутить в руках воображаемую шляпу – этот старомодный жест привлек внимание Паньягуа, но он не знал, как его интерпретировать. Помявшись некоторое время, гость наконец выдавил из себя три слова:

– Ваш кот, сеньор.

«Вагнер напроказничал», – ни капли не удивившись, заключил писатель. Кот в последние дни сделался особенно наглым и своенравным; проявлялось это так: он вился у ног Паньягуа, крутя хвостом и словно говоря: «Видишь меня?», а потом презрительно удалялся, всем своим видом показывая: «Ну так больше не увидишь и приготовься к худшему».

Паньягуа решил, что, вероятно, по вине Вагнера у подпольной кулинарии возникли санитарные проблемы. Возможно, в некоторые меренги попали клочки его шерсти или только что приготовленные пирожные стали жертвой безудержного аппетита, уже начинавшего беспокоить Паньягуа: кот грыз и лизал все, что попадалось ему на пути.

Хасинто продолжал мять собственные пальцы, но это не помогло ему разговориться, и Паньягуа почувствовал, что должен ответить.

– Не беспокойся, мальчик, – сказал он, – если Вагнер что‑то натворил у вас на кухне, я готов оплатить убытки, только скажи.

В этот момент за окном послышалось мяуканье, сопровождавшееся до неприличия веселым смехом, и Паньягуа заметил, что Хасинто завертел воображаемую шляпу с еще большей скоростью, словно не от смущения, а от страха.

– У меня на родине, сеньор, – наконец выдавил он, указав подбородком туда, откуда доносилось мяуканье и смех, – про такое говорят: «Чертовщина, козни мандинги[15]».

И Хасинто рассказал своему соседу, что вот уже несколько недель девушка не расстается с котом, спит с ним в одной постели и ест из одной тарелки, отгораживаясь смехом от всего остального мира:

– Это моруба, сеньор, уж вы‑то, такой ученый человек, знаете, что это значит. Ваш кот…

– Это не мой кот, – поспешил уточнить писатель, чувствуя, что у него дрожат коленки. «Так значит, они спят вместе и едят из одной тарелки», – подумал он и ощутил в пальцах ног резкую боль – ту самую необъяснимую, неотвязную боль, пронзавшую его, когда он случайно встречался с девушкой на лестнице. «Так вот что вытворяет Вагнер, наглый бродячий кот, подобранный мной на улице», – подумал Паньягуа, но тотчас решил, что сейчас прежде всего нужно попытаться успокоить паренька.

– Что за глупости, мальчик, забудь об этом, – улыбнулся писатель и, предварительно выяснив, какие отношения связывали Хасинто с Лили («дружеские, сеньор, какие же еще, мы друзья с самого детства»), по меньшей мере в течение двадцати минут успокаивал его. Паньягуа сказал, что в последние дни он как раз занимался изучением этой темы по работе, и если раньше он не верил в оборотней, то теперь и того меньше. – Согласно научным данным, оборотни и тому подобные феномены – просто способ объяснения совпадений или странностей жизни, иногда весьма причудливой. Не существует ни бесов, ни оборотней, и никто ни в кого не вселяется, понимаешь, Хасинто? Все это сказки, старушечьи выдумки. В глубине души люди сами склонны к подобным объяснениям, ведь намного интереснее верить в сверхъестественное, чем в рациональное. Но я должен тебя разочаровать: все в мире намного проще, чем кажется, это скучно, но такова правда.

 

– Слушаю? Да, это Паньягуа. – Когда зазвенел телефон, Хасинто хотел было удалиться, но писатель задержал его. – А, это вы, девушки. Ну что, закончили собирать сведения о жизни нашей… – Паньягуа секунду помедлил, – нашей подопечной?

– …

– Интересный материал?

– …

– Правда? А как вам удалось узнать про пальцы с красными ногтями, например? Любопытный факт.

– …

– Да, я знаю, что скрытой камерой можно заснять все, что угодно, но откуда, черт возьми, такие подробности?

– …

– Блоги? То есть он‑лайн дневники? Я о таком даже не знал. Ой‑ой‑ой, как, оказывается, опасно иметь виртуальных друзей в Саусалито. Да и в любом другом месте, конечно.

Слушая этот разговор, Хасинто спрашивал себя, чем же занимается их сосед. В квартале поговаривали, будто, прежде чем поселиться здесь, этот человек работал в театре; другие рассказывали, что он был врачом в Южной Америке, а может быть, химиком или по меньшей ме<