Целлия. Рождение Девятикратного

 

…Крики роженицы, смягченные стенами дома, а также плотно закрытыми дверьми и окнами, были тем не менее отчетливо слышны во дворе и даже на улице, вызывая живейший интерес у нескольких старушек из прислуги, увлеченно обсуждавших происходящее.

– Не разродится, – со знанием дела заявила кухарка Деметра, поправив узел чепца под тройным подбородком. – У них, у аристократов, завсегда так… не тех статей…

Ее собеседницы – высохшая, крохотная знахарка Юки-Онна и ткачиха Фисса с неестественно крупными ступнями и ладонями – переглянулись между собой, затем скосились на пышный бюст краснолицей Деметры и согласно закивали головами. Польщенная кухарка порылась в карманах, извлекая оттуда пригоршню жареных косточек плодов дерева раус и щедро одарила приятельниц.

– Говорят, корень ойлоххо помогает. – У Юки-Онны были не по возрасту крепкие зубы, и шелуха от разгрызенных косточек мгновенно усыпала землю у ее ног.

– Заварить с нужными травками и пить по ущербным лунам… и бабка чтоб была хорошая, рукастая – размять там или потянуть, где надо…

Фисса все поглаживала свои опухшие пальцы, и голос ткачихи был такой же опухший, бесформенный, тягучий.

– Слыхали, бабы, – повитуху из самого Согда выписывали… на верблюдах везли, как благородную… ба-альшие деньги плачены…

И Фисса сочно причмокнула губами, словно пробуя на вкус те самые «ба-альшие деньги».

В конце улицы взвилась пыль, и из душного облака вылетел смуглый юноша в белом бурнусе, горяча норовистого трехлетка. Он резко осадил коня у скамеечки, где сидели женщины, и те закашлялись, ворча и отплевываясь.

– Хай, ящерицы! – добродушно заорал наездник, вертясь в седле, словно ему под шаровары засунули полосатую горную осу. – Когда гулять станем?! Дому опора нужна, господину Кастору наследник нужен, веселому Бану Утбе праздник нужен! Сколько можно праздник рожать?! Делать – быстро, почему рожать долго?!

– Айя, бешеный… – замахала руками Юки-Онна, пересаживаясь подальше от пляшущей лошади. – Тебя, видно, делали быстро, а рожали и того быстрее… Ума не сделали, сердца не сделали, один ветер между ушами… Госпожа Леда не от ваших кочевников-верходуев дитя носит, от самого господина Кастора! Думаешь, легко богу сына родить?

– Не знаю, не доводилось! – расхохотался Утба, подпрыгивая и хлопая в ладоши. – В набег ходил, женщин любил, коней объезжал – рожать не успел пока… Постарею – к вам приду, старухи… Учиться!…

Он свесился вниз и лукаво подмигнул недовольной Деметре:

– Скажи, кухарка: если соль и сахар вместе смешать – что получится?! Лар Леда – наша, земных кровей, господин Кастор – бес, ему Вечность улыбалась… Дите каким получится? Чего больше – соли или сахару?

Старухи переглянулись. Вопрос Утбы вскрыл причину, по которой они вот уже пятый час сидели у дома Кастора. И вся Целлия мучилась той же проблемой, шепчась по углам, ероша волосы, пожимая плечами…

Целлия была третья в линии поселений Муаз-Тая, и основал ее лично бес Кастор с тремя своими братьями по манежу. Первоначально он назвал поселок Марцеллией – в память сгинувшего в поисках Зала Ржавой Подписи беса Марцелла, но через два года в поселок набилось столько разноязычных искателей счастья и приключений, что название само собой урезалось до короткого и легкого в произношении – Целлия.

Беглецы из Согда и Калорры, на удивление спокойно уживающиеся рядом; младшие сыновья вождей племен Бану со своими воинами и наложницами; крестьяне и ремесленники, на вопросы о своем происхождении не отвечавшие, но работавшие за троих… За несколько лет Целлия разрослась, и уже многие голопузые шалопаи считали ее родиной, а далекие города превращались для них скорее в интересную, но мало похожую на правду сказку. И вот…

Первый ребенок – смертной от беса. Чего больше? Кто родится? Или – что родится?!

Ответ задерживался. У многих бесов было уже по нескольку жен – пока бездетных, но лар Леда не позволяла мужу жениться во второй раз. Со слов кухарки Деметры, госпожа собиралась родить наследника и лишь потом начать спокойно стариться, пустив бессмертного в заждавшийся цветник женских прелестей.

Умна была дочь покойного Архонта Согда, умна да терпелива, а здоровьем не вышла…

Дверь дома открылась, и во двор выглянула высокая, похожая на коршуна, старая кормилица Леды. Мало кто мог сейчас поверить, что именно впалая грудь Зу Акилы выкормила ту красавицу, что кричала сейчас в доме.

Нет. Уже не кричала. Тихо было в доме, тихо да пусто. Чего-то не хватало. Жизни, что ли…

– Мальчик? – взвился в седле неугомонный Утба, но наткнулся на взгляд Зу Акилы и мгновенно угас, стягивая бурнус и вытирая бритую потную макушку.

– Мертвый, – сухо произнесла Зу Акила, плотно сжимая сухие бескровные губы. Словно и не она сказала это слово, а так – ветер принес, дом закашлялся, горы нахмурились…

– Скачи за подростками, Утба, – пускай цветы несут. Чтоб к вечеру холм цветов был. Пусть в лепестках уходит…

Всю ночь Зу Акила просидела на пороге комнаты, где лежало тело новорожденного. Ни слезинки не увидели люди в пустыне ее глаз, ни стона не сорвалось с уст кормилицы, на щеках которой проступали ритуальные шрамы умершего племени Бану Зу Ийй.

А утром…

Когда на неистовый вопль кормилицы сбежался весь дом, люди увидели рыдающую женщину, в чьих руках пищал и размахивал пухлыми лапками наследник смертной Леды и беса Кастора.

Живой. И очень голодный.

Кастор ступил в увядающие цветы, взял ребенка у обессилевшей кормилицы и поднял над головой. Младенец негодующе завопил и уцепился за палец Кастора – и все увидели странный черный ожог в форме браслета, обнявший хрупкое запястье ребенка.

И еще один. Два браслета.

Кастор внимательно смотрел на сына.

– Сколько их у тебя в запасе, малыш? – прошептал бес. – Сколько раз еще? Сколько?…

Ребенок не унимался. Он был мокрый. Он хотел есть.

У него были более важные проблемы.

 

7

 

…Они сидели у костра, и их огромные, неправильные тени колебались на стенах в бликах пламени. Костер уютно потрескивал, дымное тепло ползло по пещере, мясо истекало соком – и все равно что-то было не так. Самой малости не хватало.

Какой?

Даймон, видимо, почувствовал их состояние.

– Я знаю, чего вам не хватает, – неожиданно заявил он. – Просто до сих пор вас знакомили с одной стороной монеты. Но есть и другая. Мы – Пустотники. И эти, – он махнул рукой в сторону зала, – что они знали о нас? Наверное, пришло время…

Даймон умолк, и Солли с Сигурдом взглянули на него. И больше не могли оторваться от старых, больных, подернутых дымкой измученной жизни – от бесцветных глаз Пустотника, в которых…

 

Срез памяти

Сын Большой Твари

 

…Мир менялся. Он стремительно менялся, и опустели гладиаторские казармы и арены, ушла в прошлое война с Калоррой, разъехались по приграничью бесы со своими женами и добровольными спутниками, улеглись страсти в стенах древнего Согда; и жизнь стала понемногу входить в свое привычное русло.

Но…

В одну и ту же реку не войдешь дважды. И вот уже какой-то неуловимый налет увядания появился на лицах людей, тень обреченности легла на ветшающие стены, на брусчатку мостовой… Уехали бесы, и кое-кто из свободных граждан почувствовал себя не таким свободным, как раньше, и начал всерьез задумываться: а действительно ли это привилегия, всеобщее Право на смерть?! И не так строго следили помощники Порченых жрецов за соблюдением Кодекса Веры, и скучали без дела Пауки, пропивая в кабаках дармовое казенное жалование; и ветер на городских улицах еле заметно пропитывался тлением, и осенняя дремотная пелена сгустилась над великим Согдом. Не было больше восхитительного бесправия бессмертных, ушли таинственные демоны-Пустотники, и в городе остались одни люди…

А людям стало скучно. Бытовая сказка про хитрых плутов, глупых лавочников и неверных жен…

Да, Пустотники тоже ушли. Вслед за бесами. Часть из них осела в удаленных деревнях, часть удалилась в глубь лесов, избрав путь отшельничества, и, пожалуй, это были самые мудрые из всех…

Остальные пытались приспособиться. Они очень пытались…

 

* * *

 

…Пустотник уходил. Селение давно осталось позади, и сейчас он был один, – один среди бескрайней степи, переходившей ближе к горизонту в грязно-желтое бесплодие песков Карх-Руфи. Ему некуда было спешить. Да и идти, собственно, тоже было некуда – разве что в пустыню…

В пустыню. Именно туда он и направлялся. Один – и по щекам Пустотника медленно катились слезы. Ветер высушивал их, но бороздки на пыльной коже все равно оставались. А человек равнодушно, как заведенный, переставлял ноги, одну за другой, и его стеклянные, остановившиеся, змеиные глаза плакали солью отчаяния и безнадежности…

За что, господи, за что?! Ну почему я не могу жить, как все люди?! Господи, которого здесь не знают, – за что проклинаешь?!

В начале была деревня. Правда, на первых порах сельчане отнеслись к чужаку с недоверием, опасливо косясь вслед, когда тот шел по улице, кутаясь в свой шуршащий плащ. Потом – привыкли. Он поселился на отшибе и вскоре стал кем-то вроде местного костоправа: вывихи, переломы, мази и настои, и даже горбуны под его умелыми пальцами выглядели… прямее, что ли…

Привыкли, расслабились, зауважали, и теперь не только с болью, но и за советом шли, и просто поговорить, отвести душу… И каждому он старался помочь в меру своих сил, а меры этой хватало на многих…

Разве что женщины все еще сторонились его, пока не нашлась одна, – причем именно та, на которую и сам Пустотник поглядывал с робкой надеждой. Как ни странно, он, знающий и умеющий куда больше всех этих людей, взирающий на них с высоты своего опыта, почти бог или демон, захоти он стать тем или другим, – перед женщинами он робел как мальчишка, и понимал в этом деле куда меньше, чем самый худосочный деревенский подросток; и что-то холодное, неумолимое временами стискивало сердце…

Праздник удался на славу. Вся деревня шумно поздравляла молодых, а настойка Красного корня, приготовленная лично Пустотником, была выше всяких похвал. Наконец подвыпившие гости отжелали новобрачным все что положено и разошлись по домам, и они остались вдвоем. Он долго не решался прикоснуться к ней – и тогда она первая подошла к нему, берясь за бронзовую пряжку на плече, и он впервые позволил себе расслабиться…

Женский крик, крик боли, ужаса и отчаяния взвился над деревней – и тут же потонул в диком торжествующем реве… реве, который не могла исторгнуть ни одна глотка в этом мире, – ни человеческая, ни звериная…

Большая Тварь, проклятие Меченых Зверем, вышла из-под контроля.

Утром он попытался покончить с собой, но зверь и тут оказался сильнее. Ящер не хотел умирать, а человек хотел – но не мог!

Несколько дней он бессмысленно кружил по лесу, с гулкой пустотой в сознании, втайне надеясь свалиться с какого-нибудь обрыва, разбиться, разорвать это ненавистное двойное тело… Но этого не произошло, и тогда он понял, что должен делать.

Он должен предупредить остальных Пустотников. Пусть не все звери столь чудовищны, как Большая Тварь, но они опасны для людей. И вдвойне – для тех людей, которых они любят… Они – Пустотники; когда еще могут любить…

У Пустотников не будет потомства. Они живут долго, очень долго, но они в конце концов смертны – и умрут бездетными.

 

* * *

 

Пустотник-волк внимательно выслушал исповедь Большой Твари и долго молчал. А потом тихо и печально произнес:

– Ты опоздал.

– Опоздал? Значит, и ты…

Волк молча кивнул.

– А она… тоже погибла?…

– Нет. – Ответ прозвучал глухо и отстраненно. – Но теперь при виде меня или другого Пустотника она впадает в истерику. И я ничем не могу ей помочь.

– И ты ушел…

– И я ушел.

Некоторое время оба собеседника боялись говорить. Но говорить было надо.

– Ты не пытался предупредить остальных? – заставил себя разлепить губы тот, который был Большой Тварью.

– Пытался. Но тоже опоздал. Лишь у двоих все прошло более или менее благополучно. Первый сумел сохранить контроль. А второй… Он – пардус, но они с женой любят друг друга…

Больше говорить было не о чем.

– Значит, у нас не будет детей… Что ж, это и к лучшему.

Тот, который был волком, как-то странно глянул на собеседника.

– К сожалению, ты и здесь ошибаешься. Или – к счастью… Мы не можем иметь детей в человеческом облике. Но у наших Зверей мощный инстинкт продолжения рода, а в лесах достаточно самок. Самок-животных. Так что дети не только будут, но и уже есть. У меня. И не только у меня…

Тот, который был Большой Тварью, грузно поднялся.

– Возможно, ты и прав. От судьбы не уйдешь. Но если это неизбежно – дети Пустотников от зверей, мы должны сделать все, чтобы они выросли людьми.

Тот, который был волком, согласно кивнул. Пустотник шагнул к двери, но задержался на пороге.

– Это выход, – сказал он. – Но он – не для меня. В этом мире, кроме нас, нет Больших Тварей. Да и нас после Сифского побоища осталось совсем немного… Я не могу убить себя – но я ухожу в пустыню. У меня не будет детей. И у таких, как я.

Дверь за тем, кто был Большой Тварью, тихо закрылась. Тот, который был волком, долго сидел за столом задумавшись. В доме было темно и пусто.

– От судьбы не уйдешь… – наконец пробормотал он. – Даже в пустыню. В пустыню, где водятся песчаные вараны… до трех метров в длину… От судьбы не уйдешь…

 

* * *

 

…Тому, который был волком, было тяжело со своими детьми. Ведь он видел в них прежде всего людей – пусть оборотней, Изменчивых, как он сам звал их, – но ЛЮДЕЙ!…

И когда несмышленые волчата время от времени превращались в вопящих, беспомощных малышей – они страшно пугались, и мать-волчица неодобрительно рычала на них, что не нуждалось в переводе… «Ну вот, все в отца, опять непонятно чем занимаются…» К его изменениям она успела привыкнуть, но дети, ее дети!…

Пустотник все свое время проводил с детьми, и постепенно они поднялись на две ноги, в глазах начало проскальзывать осмысленное выражение; и волчица почувствовала, что дети все больше отдаляются от нее. Ну что ж, дети растут, это так естественно…

В два с половиной года они заговорили. И в тот день он плакал и не стыдился своих слез. И что главное – не стыдился своих детей.

Изменчивых.

 

* * *

 

…Прошло тридцать лет. Тот, который был волком, успел забыть о давнем разговоре с тем, кто был Большой Тварью. Большие Твари исчезли, их никто и нигде не видел. Они ушли. Сдержали слово…

Число же других Изменчивых росло, у Пустотников успели появиться внуки – сами Изменчивые; по совету отцов они старались вступать в брак только друг с другом, но хватало исключений. Лесные поселения разрастались, но многие Изменчивые предпочитали вести практически звериный образ жизни, а их дети от зверей плохо говорили и не любили принимать человеческий облик. Пустотникам становилось все труднее справляться с этой быстро дичающей ордой. И тогда они забеспокоились всерьез, стараясь удержать, сохранить остатки человечности или хотя бы цивилизованности…

…По поселку медленно шел тот, который был Большой Тварью. Рядом с ним шел молодой мужчина в таком же синем плаще и с такими же отрешенными, чуть присыпанными пылью глазами. Взгляд его был не менее тяжел, чем взгляд Пустотника.

Змеиный мудрый взгляд. И тот, который был волком, понял.

– Здравствуй, брат.

– Здравствуй. Это мой сын. Ты был прав тогда. Но он полностью контролирует своего Зверя и никогда не выпустит его наружу. Об этом мы с ним договорились.

– Это хорошо. А у нас все обстоит совсем не так гладко…

– Знаю. Ваши дети не способны сдерживать себя сами… Им нужны пастыри. Сыновья Больших Тварей помогут Изменчивым остаться людьми. Но у них самих никогда не будет потомства. Они бесплодны. Это необходимо.

– Они будут людьми… Наши дети, – тот, который был волком, твердо взглянул в глаза Большой Твари, – они ни в чем не уступят детям бессмертных. За двумя народами – Изменчивыми и Девятикратными – будущее этого мира.

Тот, который был Большой Тварью, не ответил. Он достаточно знал людей, чтобы не заглядывать в будущее. Оно так быстро становится прошлым, и тогда больно говорить: «За нами – будущее…» Ведь оно действительно ЗА нами, причем далеко позади…

Его сын стоял чуть поодаль. За все время он не произнес ни слова, но толпящиеся вокруг Изменчивые под его взглядом умолкали и вели себя неуверенно и тихо.

Гораздо тише, чем обычно. Как и положено вести себя в присутствии Сына Большой Твари.

Тварьца.

 

8

 

…В то утро они решили сделать передышку. Многочасовое сидение перед живыми сталагмитами утомило обоих, головы салара и Изменчивого раскалывались от обилия новых знаний, кричащих и плохо ладящих друг с другом; так что сегодня – отдых. Окончательно и безоговорочно.

Даймон по-прежнему угрюмо бродил по залу, время от времени надолго застывая то у одной, то у другой статуи, и был мрачен, как никогда. Стар был Пустотник, чудовищно стар, много повидал на своем веку, который не один век насчитывал, – и теперь призраки прошлого терзали его израненную, мятущуюся душу, и силилась вырваться на волю из стареющего тела Большая Тварь… а Пустотник устал, очень устал от этого бесконечного поединка, потому что он все-таки был человек, и значит, ничто человеческое…

Солли и Сигурда такое поведение Даймона вполне устраивало. Пустотнику явно было не до них, а им обоим сейчас остро хотелось свежего воздуха, чистого неба, реальности сегодняшней, о которой почти забылось в каменном безвременье… Они внезапно ощутили, что они живы, молоды, что им пора развлечься или хотя бы – отвлечься…

Сигурд немедленно отправился к ручью, сославшись на очередность и потребность в питьевой воде, а Солли, прекрасно понимая, что салар будет отсутствовать никак не менее получаса, поспешил сменить облик и уединиться с почти выздоровевшей Вайл. Собственно, это Солли считал, что почти, а Вайл была убеждена, что совсем, и доказывала это всем своим поведением. Зу пошипел-пошипел в углу и тактично увел волков на охоту, так что никто не мешал дальнейшему лечению волчицы, однажды сделавшей свой странный выбор…

…Потом они завтракали втроем – Сигурд, Солли и вечно голодная Вайл, после чего Сигурд и Солли взялись за мечи, с головой уйдя в непростую науку старого Фарамарза, а волчица с вниманием и неодобрением наблюдала за этим звенящим безобразием, распугавшим дичь на два гона вокруг!…

Солли оказался способным учеником, хотя ближнего боя он не выдерживал, все время норовя сменить облик и всякий раз получая – звонко и обидно – тыльной стороной меча по хребту. Про себя Изменчивый благодарил небо за то, что оружие салара имело одностороннюю заточку, и снова с настойчивым упрямством принимался изгибать запястье и осваивать новые, какие-то совершенно противоестественные вращения клинка.

Зато когда Сигурд позже поинтересовался рецептом мази, которой Солли пользовал Вайл, тут уж Изменчивый отыгрался за все. Еще в начале его подробного рассказа о технике приготовления мази выяснилось, что Девятикратный понятия не имеет о подавляющем большинстве тех трав, названиями которых так и сыпал увлекающийся Солли.

– Ладно, это дело поправимое, – снисходительно заявил Изменчивый, и сам расхохотался от собственной гордости.

Впрочем, дело действительно оказалось поправимым.

До полудня они бродили по окрестностям, и Солли изредка наклонялся и показывал салару какую-нибудь неказистую травку, объясняя ее свойства. Сигурд честно пытался все запомнить, но честность никак не влияла на возмущенную таким насилием память. И Скользящий в сумерках втайне даже обрадовался, когда все компоненты были наконец собраны и осталось добыть лишь ту самую кору Красного дерева, добавлением которой в мазь Солли в свое время привел в восторг неулыбчивого Морна.

Подходящий кряжистый ствол характерного бурого цвета Солли заметил еще издали. И почти тотчас же увидел тоненькую струйку дыма – чуть левее. Он схватил Сигурда за плечо, но это было излишним – Скользящий в сумерках не нуждался в поводырях. Они переглянулись и поняли друг друга без слов. С каждым новым посещением Пенат Вечных такое понимание давалось им все легче и легче.

Волк и человек скользнули в разные стороны, неслышно раздвигая кустарник, обходя мирную на вид голубую ленту, таявшую в ветках деревьев.

Они были не одни! По эту сторону Ырташа снова завелись гости…

На овальной прогалине под деревом сидел человек. Странный человек – почти голый, очень загорелый и с узким разрезом глаз, какого ни разу не видели ни Солли, ни Сигурд. На костре перед ним жарилось мясо, и человек периодически брызгал в огонь из плоской фляги, жмуря от удовольствия свои и без того прищуренные глазки.

Человеку явно было хорошо.

На вид незнакомец был лет на пять моложе Ярроу, то есть почти такой же, как Солли, но точеный рельеф мышц под бронзовой кожей невольно вызывал уважение. Когда человек наклонялся к импровизированному вертелу, укрепленному между двумя рогульками, его тело словно переливалось вперед с мягкостью родниковой воды, и Сигурду оставалось лишь восхищенно качать головой. Ярроу знал толк в человеческой пластике…

В трех шагах от костра валялся небольшой тюк, из которого торчали две округлые рукоятки. Сигурд сразу заметил, что оружие старинное, дорогое, сделанное на заказ и без лишних украшений. Серьезная вещь, под стать владельцу, разве что коротковато малость…

И все же гость Ра-Муаз выглядел мирным и неопасным. От костра тянулся дразнящий аромат, и Солли машинально стал принюхиваться.

«Косуля, – безошибочно определил он. – Задняя часть и печенка… Интересно, чем это он на мясо брызгает?…»

Человек без одежды не был Перевертышем – Солли всегда чуял своих, это закладывалось в Изменчивых на уровне инстинктов, и промашка исключалась. Собственно, и у Ярроу глаз был наметанный… Но и к Девятикратным незнакомец не принадлежал – его мускулистые руки с удивительно тонкими, почти женскими запястьями были чистыми, без Браслетов Жизней.

«Варк…» – холодея, подумал Ярроу, и тут же отбросил эту мысль. День на дворе, до ночи далеко, бледностью человек у костра никак не страдал, да и тень отбрасывал исправно. Оставалось одно-единственное предположение.

Человек. Просто – человек. Из немногих оставшихся, тех, кто живет однажды и умирает навсегда.

Солли и Сигурд заметили, что испытывают к незнакомцу одинаковое чувство – слабый интерес (и как его, бедолагу, сюда занесло?!) и легкую жалость к существу, не способному ни встать на следующее утро после смерти, ни сменить облик в случае чего…

Этот человек был для них безопасен, беспомощен и бессмысленен. И даже не особо интересен – своих, более важных дел хватало. Пусть себе ест свое мясо и брызгает на него, чем хочет… У них разные дороги.

Человек у костра лениво почесался, зевая во весь рот, и сунул руку прямо в огонь. Спокойно оторвал чуть подгоревший кусок жаркого, ободрал корку, обнажая сочную, ароматную мякоть, и вгрызся в мясо, сопя и довольно чавкая. Рот Сигурда наполнился вязкой слюной, и, когда незнакомец не глядя зашвырнул в кусты обглоданную кость, Ярроу едва успел увернуться, неслышно выругавшись. Еще секунда – и схлопотал бы костью прямо по лбу…

Солли – будь он сейчас человеком – наверняка не удержался бы и прыснул от смеху. Но волк лишь оскалился, высунув розовый язык и продолжая следить за любителем жареного мяса, который теперь елозил босой ногой по песку в поисках чего-то, невидимого из кустов; а потом нога его резко распрямилась, и шишка оцарапала волчье ухо, пролетев через всю прогалину.

Сигурду ужасно не понравилась эта вторая случайность. Не понравилась – и все. Но человек перестал швыряться, разлегся на траве и похоже уснул. Днем. В лесу. И спалось ему неплохо. Крепко, как у себя дома.

Просто отлично спалось на сытый желудок.

Солли и Сигурд подождали еще немного, затем бесшумно отползли назад, и Изменчивый сменил облик. Они набрали коры Красного дерева и вернулись к пещере – готовить мазь.

О странном незнакомце они не говорили, словно его и не было вовсе. И Даймону не сказали ни слова… О чем тут говорить?

Горы большие, леса много, места всем хватит…

 

Срез памяти

Целлия. Исход Девятикратных

 

…Крохотный букетик цветов с бледно-голубыми, почти прозрачными лепестками, трогательно выгнутыми, подобно векам спящей юной женщины…

Белый, матовый мрамор плиты; бегущие во все стороны прожилки, словно вены свесившейся вниз руки с тонкими, длинными пальцами; и высеченные в камне слова, нагревшиеся за день…

«Лар Леда Согдийская, из рода Архонта Пеллия, 352 – 413 гг. До встречи, госпожа, – мы любили тебя…»

Кастор медленно встал на колени, коснувшись надгробья, легко-легко, как ветер, как дождь, как время; и пальцы, пробежав по отрезку эпитафии – «До встречи…», – вывели поверх него всего один-единственный знак, невидимый на камне…

«Прощай…»

Уже не внуки – правнуки с длинным хвостом приставок «пра» населяли Целлию, и все приграничье давно забытой границы на добрых три четверти состояло из Девятикратных, для которых имя покойной Леды Согдийской тонуло в глубинах прошлого и плохо увязывалось с живым, чернобородым, могучим бесом Кастором зу Целль, бессменным господином и правителем.

И мало кто замечал в каждодневных делах и заботах, что в спокойных, внимательных глазах Кастора с некоторых пор опять побежали знакомые паутинки тумана. Серый паук Вечности после долгого перерыва опять принялся за свою неспешную работу.

Каждую весну в этот день он приходил на Целлийское кладбище и долго сидел у могилы первой жены. Дома ждали дела, дела и нынешние жены – согласно обычаю и по зову плоти, – все они ждали и вполне могли подождать.

Она не могла. Потому что была первой.

…Легкое покашливание за спиной вывело беса из состояния задумчивости. Не вставая, он обернулся и увидел одного из сопровождающих, робко переминающегося с ноги на ногу. Высокий, смуглый воин с профилем племен Бану и голубыми глазами согдийцев смущенно ждал, теребя полу набивного кафтана и поминутно поправляя плоский шлем с назатыльником.

Кастор помнил его еще ребенком, увлеченно размахивающим деревянным мечом, и детская преданность во взглядах потомков, слуг и учеников в последнее время тяготила беса, опутывая липкими водорослями скуки и отрешенности.

– Что там у тебя, Гударзи?

– Люди, Отец. Незнакомые, чужие люди… тебя просят. Говорят, что из города…

Гударзи один ходил в леса Муаз-Тая, он уже пятый год был наставником в школе Скользящих в сумерках, но с Кастором воин говорил коротко, отрывисто, тщательно подбирая слова. Все приказа ожидал…

Кастор вздохнул, поднимаясь с колен, потом кивнул сопровождающему и двинулся по узкой дорожке, усыпанной белым песком из заброшенных карьеров. Туда, где у выхода с кладбища притаилась ажурная круглая беседка, полускрытая вьющимися побегами.

В беседке ждали трое. Глубокий замшелый старик, чьи руки непрерывно дрожали, а лицо напоминало прибрежные изрезанные склоны с их оползнями и расщелинами; пожилой усатый мужчина лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожий на старца; и третий…

Третий, молодой человек с предплечьями молотобойца и гладкими щеками юноши, стоял у входа в беседку и пристально глядел в сторону кладбища. Из-за плетей вьюнков он не видел подходящего сбоку Кастора, и в глазах его пульсировало странное, неуместное чувство – зависть…

Потом он заметил беса, смешался и неуверенно шагнул ему навстречу.

Кастор протянул ему руку, затягивая рукопожатие дольше, чем это принято в первый раз между незнакомыми людьми. Пауза повисла в воздухе и стала увеличиваться в размерах.

– Мы из города, – сказал молотобоец.

Старшие молчали и разглядывали хозяина здешних мест.

– Из Согда? – бровь Кастора удивленно поползла вверх. – Пешком? Сумели добраться?

– Нет, не из Согда. Из Калорры. Спаси Калорру, бес. Голод у нас. Дети мрут, как… На тебя последняя надежда.

Кастор продолжал держать ладонь пришельца в своей, и плечи беса незаметно вспухали от скрытого напряжения.

– Отчего голод? – холодно спросил Кастор. – Крестьяне обленились? Или опять Вершители налогами душат?…

– Нет налогов. И крестьян больше нет. Все, кто по деревням жил, теперь в стенах укрылись, в Калорре… В поле не выйди, в лес не сунься – проклятые Перевертыши озверели совсем… Хотя им-то и звереть дальше некуда. Пять сел – в клочья, отряд воинов в топи заманили… Лютуют оборотни. От того и голод…

– Лютуют, говоришь… А от нас чего хочешь? Чтоб пахать вышли?

– Пахать не надо. Сами вспашем, и вас еще прокормим… Дай бойцов, бес. Про твоих саларов Девятикратных молва далеко бежит: дескать, все, чему тебя арена за века обучила, ты детям передал. Дай своих, бес, Скользящих в сумерках, или сам приди – учить. Не зря Перевертыши от ваших шарахаются. Ох, не зря… Дай людей, прикрой Калорру…

Кастор неожиданно отпустил парня и как кошка прыгнул к его спутникам, хватая их за широкие рукава халатов. Те испуганно отшатнулись, послышался треск разрываемой материи – и левые руки пришедших за помощью калоррианцев оказались обнажены.

Руки, на которых были выжжены Браслеты Жизней. У старика – восемь, у усатого – шесть. Ходоки были Девятикратными. Но пришли они – из Калорры.

Молотобоец выхватил нож и теперь стоял, не зная, что с ним делать.

– Что не бьешь?! – расхохотался Кастор. – Думал, бес беса не узнает? Сразу видно, что ты из рудничных, беглый, а не манежный… Я все никак понять не мог: куда ваш брат-то делся? Как Права бесам дали да надсмотрщиков Пауков с копей поснимали, так даже Порченые жрецы диву дались – рудники через день пустые, никого нет, ни души… Искали вас, искали… у вас там в подземельях сам бес ногу сломит…

Молотобоец-бес спрятал нож и улыбнулся.

– Думать надо, – продолжал Кастор. – Заранее думать… Молодой говорит, а старики молчат, – первый промах. От моего рукопожатия лучшие салары корчатся – а ты на боль внимания не обратил. Значит, второй промах… И третий, главный, – на кладбище с завистью одни бесы смотрят.

Старик в беседке кивнул, соглашаясь со сказанным. Кастор долго и внимательно смотрел на него и усатого; и бес из Калорры понял невысказанную мысль.

– Хитер ты, Кастор зу Целль… Поймал, не спорю. На взлете снял. Только слова мои от того не меняются. Отпусти саларов в Калорру. Иначе не обуздать оборотней… Мало бесов в Калорре, я да трое еще, тоже беглые в прошлом, да дети наши… Вот – внук мой, и сын его, старшенький… Сам видишь: охотники, кузнецы – бойцов нет. Отпусти или научи.

И снова кивнул, соглашаясь, дряхлый внук молодого деда из забытых времен, когда бесы еще бегали с рудников Согда.

И кивнул правнук.

– Меняться будем, – наконец сказал Кастор. – Слово за слово, тайну за тайну. Скажи, рудничный, почему выработки в горах пустуют? Куда ваша порода ушла? Почему не объявляется? И почему до нас восстать не подумали – ведь надсмотрщик бесу не указ… впрочем, и мы хороши…

– Мало ты знаешь о рудничных, манежный Кастор… Не заваливали тебя в шахте, когда Время горлом идет… Так что давай не будем. Было – и прошло. А вот куда наш брат после делся… Есть за Ырташем штоленка заброшенная. На нижнем ярусе зал там большой – в него все и ушли. Вас ведь сотен пять, а нас и того меньше будет… Камнем обросли, в камень спрятались, камнем стали… От Вечности только в камень прятаться. Запоминай, Кастор, может и пригодится когда… Не могли жить больше, и не жить не могли. Теперь сидят, Время на зуб пробуют. Говори, говори свое слово, Кастор, – я ответил.

Кастор задумчиво качал головой. Потом невесело улыбнулся и взял собеседника за плечо. Плечо было твердым и упругим.

– Ты когда по Целлии шел – что видел?

Калоррский бес нахмурился, вспоминая.

– Суету видел… повозки видел… большие такие, деревянные… люди тюки таскают…

Догадка выступила на его лице капельками пота.

– В Согд уходите!… Согд спасать… а мы… мы не люди… мы…

– Дурак ты, – незлобиво обозвал его Кастор. – Вечный, а дурак… Люди, не люди, Согд, Калорра… не до различий теперь. В Согд восточные поселения идут, а мы-то как раз в Калорру. Видно, судьба у Девятикратных – людей от Перевертышей прикрывать… А у моих детей, у саларов, – судьба вдвойне. Только вот…

– Только что? – тихо спросил бес из Калорры.

Кастор ответил не сразу. А когда ответил, то было слово его тяжелым и мертвым, как камень заброшенных рудников Ра-Муаз.

– Только что скажут Пустотники? Их дети, их кровь…

 

9

 

…Даймон по-прежнему предавался черной меланхолии, и Солли с Сигурдом предпочитали его не трогать без особой необходимости. Дни шли своей неспешной чередой, и общение с Бессмертными наложило отпечаток и на эту пару.

К счастью, у волков и Зу никаких проблем не возникало, и они успели завалить мясом добрую треть пещеры, так что салару и Изменчивому пришлось попридержать своих зверей – иначе запасы попросту начали бы портиться. Солли даже пошутил, что придется попросить Даймона выпустить на полчасика своего Зверя – не пропадать же добру?! Только при этом надо успеть подальше унести ноги…

Сигурд задумчиво предположил, что можно и не успеть унести; Солли подумал и предпочел сменить тему.

Сытые волки лениво разлеглись на солнышке неподалеку от дерева, на котором блаженствовал такой же сытый и ленивый Зу. Обе стороны были чрезвычайно довольны друг другом.

…Под вечер Солли и Сигурд решили спуститься к ручью – освежиться. Солли в волчьем обличье вяло трусил впереди и неожиданно замер как вкопанный, даже забыв опустить на землю одну лапу…

Сигурд уже пригнулся, и ладонь его тронула привычную рукоять меча, забывшего вкус крови и полюбившего безопасные упражнения по утрам.

Что-то двигалось в зарослях по ту сторону ручья. Ветки слабо колыхнулись, дрогнули листья – и на берег выступил человек. Он старался держаться в тени, но когда он повернулся в пол-оборота, то во впалых глазницах полыхнули багровые отсветы. Бледное, худое лицо, ввалившиеся щеки, бесформенный темный балахон, и непонятно – одежда это или просто сплошной сгусток мрака…

Позади него бесшумно возникла другая такая же фигура. Ни один лист, ни одна ветка при этом не дрогнула – словно существо просочилось сквозь кусты подобно облачку тумана. Новый гость был гораздо уверенней, спокойней первого, словно волк, впервые выведший на охоту подросшего детеныша.

Нечто знакомое почудилось Солли в чертах второго призрака, но они непрерывно расплывались, и Солли никак не мог сосредоточиться, как будто он смотрел на Изменчивого, все время находящегося между двумя обликами…

…Скользящий в сумерках и Изменчивый так и не поняли, заметили их эти двое или нет, но в какое-то мгновенье берег ручья стал пуст и безлюден.

– Мы ушли за ответом, оставляя вопрос за спиной… – пробормотал Солли, становясь человеком и устало опускаясь на землю.

– И вопрос догнал нас, – закончил за него Ярроу. – О небо, спаси глупого человека, которого мы видели у костра…

Сигурду один из призраков тоже показался знакомым. Или просто эти меняющиеся черты лица можно было наполнить любым памятным содержанием? Ярроу боялся признаться в этом даже самому себе.

 

* * *

 

На этот раз они обо всем рассказали Пустотнику. А тот ничего не ответил.

И лишь молча указал на тоннель, ведущий в Пенаты Вечных. Впервые Сигурд подумал тогда, что это обмен знанием с двух сторон – они узнают от бесов о рассвете мира, но и сами бесы каким-то своим, тайным, образом узнают от Солли и Сигурда о сумерках. Может, это и объясняло настойчивость Пустотника?… Но Ярроу также показалось, что в глазах Даймона, когда он слушал рассказ о голом незнакомце, мелькнуло странное выражение – боль, радость, сомнение, надежда, боязнь разочарования…

Салар не знал, что такая смесь возможна. Но у Пуст