Как оказаться на лондонском дне

 

«Что это, Бэрримор, – Темза?» – «Нет, сэр. Это шпана с другого берега». Вопрос, откуда в щепетильном Лондоне с его обильными прихотями завелись гопники с их простыми запросами, жгут и громят целые районы, не на шутку волнует человечество.

И у нас, и в Британии до сих пор есть люди, которые воспринимают вынос кроссовок через витрину – между прочим, без примерки (а вдруг не подойдут?) – как форму социального протеста. «Мародеры – мразь», – пишет первый же комментатор под подборкой выразительных фото лондонских грабежей 2009 года. «Мразь – компании, уклоняющиеся от налогов», – отвечает ему второй. «Бедняки в Англии – уже давно жертвы насилия со стороны правительства и полиции. Насилие порождает насилие», – присоединяется третий. «По ту сторону баррикад находятся такие же люди», – волнуется еще один. «Я готова пожертвовать всем, что у меня есть, ради счастья народа», – пишет русская революционерка Лидия Кочеткова своему швейцарскому жениху в 1898 году (поучительную переписку опубликовал писатель Михаил Шишкин в одном из номеров «Сноба»).

Те, кто готов понять и простить, – сами порядочные люди, которые не пойдут выносить кроссовки ни при каких обстоятельствах, и поэтому им кажется, что нужны какие‑то веские причины, какая‑то вопиющая несправедливость и постыднейшая нищета, чтобы кто‑то пошел. Психолог мог бы заподозрить их в некоторой экзистенциальной трусости – человек страхуется от падения: «Я не на дне, но если окажусь, кто‑то пожалеет и меня». Но прежде всего это случай тяжелой инерции обществоведческого сознания, которое разогналось сто лет назад и не может остановиться. Ведь вся огромная интеллигентская традиция и великая русская литература про это (хотя «Преступление и наказание» – против).

Из‑за этой инерции совести мы еще боимся мысли, что быть социальным низом – по крайней мере, в современной Европе – личный выбор человека. Не фатум, не рок, не «парки – бабье лепетанье», а мое хотенье, щучье веленье. Воротись, поклонися рыбке: не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть черной крестьянкой. Сидеть у корыта на пороге социальной избушки. А соседки будут завидовать: как ловко устроилась.

 

Мыло душистое

 

В Царскосельском лицее, вспоминает Пущин («Записки о Пушкине»), белье постельное и столовое менялось раз в неделю, а нательное – два раза. Баня была раз в неделю по субботам. А в остальные дни – «стол умывальный, он же и ночной». Эти скромные по меркам современного горожанина гигиенические условия вспоминались ему как роскошные. Еще бы – ведь предполагалось, что в Лицее будут учиться братья великие князья. Народ же еще в конце XIX века жил в привычной грязи. «Все кишит паразитами, всюду блохи, вши, тараканы… Едят здесь вообще без тарелок – все хлебают из одного горшка сразу, и матери дают детям из своего рта прожеванную пищу», – пишет революционерка (и врач) Кочеткова из Смоленской губернии.

В предреволюционной России этот гигиенический контраст – как более наглядный – поражал верхушку общества не меньше материального. Общество разделялось на мытых и немытых, тех, кому стирали, и тех, кто стирал, на глаженых и неглаженых.

Однако ж немытая Россия минимум полвека как сказала себе «прощай», а немытая Европа и того раньше. Теперь если кто‑то один не умывался и грязнулею остался, то это его собственный выбор, и сочувствовать человеку, у которого нет ножей и вилок, а есть вши и блохи, на шее вакса и под носом клякса – очевидный анахронизм. Если человек не мыт, значит, воду в его кране кто‑то выпил – устаревшее представление об устройстве мира.

 

От пирамиды к веретену

 

Похожие вещи, только менее очевидные, поскольку не изваяны в виде кранов с холодной и горячей водой, произошли в экономике обществ. Как была устроена Европа сто и даже шестьдесят лет назад? Пирамида благосостояния очертаниями примерно соответствовала демографической. Вверху – богатое меньшинство, чуть пониже и пошире – сводящий концы с концами средний класс, так сказать, обслуга богатого меньшинства, а в основании – не сводящий концы с концами народ, кормилец обоих. Хотя часть этого народа была не кормильцем других, а только себя: производительность была низкой, на других просто не оставалось. Такое представление в целом верно для современной Индии или Китая, является сильным преувеличением применительно к России и совсем неверно для Европы и прочего Запада и развитого Востока.

Тут пирамида давно раздулась во что‑то похожее на толстый бочонок или веретено. Наверху – по‑прежнему богатое меньшинство, а вот бедного большинства уже нет. Есть сытое – когда легче, когда труднее, – но вполне сводящее сапоги с утюгами большинство. Внизу же располагается опять‑таки меньшинство «черных крестьянок», которых подкармливают и верхушка, и середина.

Из этого меньшинства, приложив сравнительно небольшие усилия, не так уж трудно выбраться, но его представители иногда жалуются, что не знают как, а иногда прямо спрашивают: «А на фига?» Если вода в доме есть, но стоит вопрос: «А на фига мыться?» – на него трудно дать однозначный ответ.

 

Британская подвижная бедность

 

Никакого запредельного неравенства в доходах в Великобритании нет, зато налицо перераспределение доходов в пользу меньшинства внизу. В 2009/10 финансовом году средний годовой доход 20 % самых богатых британских домохозяйств составлял 78 000 фунтов до налогообложения и получения соцпособий и 58 000 – после. Соответственно для 20 % самых бедных домохозяйств – 5000 фунтов и 15 000 соответственно. Итоговая разница между доходами самых богатых и самых бедных – меньше чем в 4 раза. Таким образом, самые бедные в отчетный период получили помощи в три раза больше, чем заработали собственных средств. И это в высококонкурентной и экономически либеральной Британии, где неравенство не является неприличным, как где‑нибудь в Скандинавии.

Абсолютной бедности в Великобритании, как и вообще в Европе, уже давно нет – никто не живет меньше, чем на 2 долл. в день. Но кто думает, что лучше жить на пособия там, чем работать здесь, будет разочарован. Бедностью в Британии считается доход в 60 % и ниже от среднего по стране. Например, в 2008/09 финансовом году это было 119 фунтов в неделю на человека после уплаты стоимости проживания (ипотеки, найма, коммунальных услуг) – так сказать, чистыми, на овсянку. Тогда к этой категории относилось 13,5 млн жителей Британии или примерно одна пятая населения.

Но несчастье не в бедности, а в ее количестве. Каждый человек в какие‑то моменты жизни может оказаться бедным, вот я, например – тринадцать, а потом еще раз семь лет назад. Может быть, социальные катаклизмы так прибили на дно бедных британцев, что они не могут его покинуть и знай повторяют: «Man – how proud it sounds!»

Но нет. Вырваться из самых бедных слоев в Англии вполне реально, что ежегодно доказывают тысячи англичан, которые именно это и делают. В конце 2010 года британский департамент занятости и пенсий опубликовал на эту тему большое исследование, анализирующее тенденции в этой области в 1991–2008 годах. Оказывается, только 34 % тех, кто в 1991 году относился к 20 % британцев с самыми низкими доходами, оставался там же в 2008 году. Две трети тех, кто считался бедным на начало 90‑х, покинули социальный низ и перебрались в средний класс и выше. Да, выше, потому что почти четверть (24 %) из них в 2008 году уже принадлежали к 40 % наиболее богатых британцев.

Кстати, мобильность почти такая же, как и у 20 % самых богатых. Из тех, кто в 1991 году принадлежал к этой группе, свои позиции к 2008 году удержали только 38 %, а 22 % свалились в 40 % наиболее бедных британцев. В конце концов, любой, даже состоятельный организм можно отравить алкоголем.

Если разделить все население Британии на группы по 10 % (то есть примерно по 6 млн человек), то за десять лет между 1999‑м и 2009 годом реальный доход (с учетом роста цен) всех групп вырос примерно на 20–30 % – за одним исключением: доход беднейших 10 % упал на 10 %. Оплакать судьбу самых незащищенных – например, одиноких пенсионеров – не получается: их в этой группе только одна десятая. Остальные 9/10 беднейших британцев, стало быть, работоспособного возраста.

Их феноменальное обеднение на фоне десятилетия всеобщего роста, лишь под конец омраченного кризисом, и на фоне 25 %‑ного роста благосостояния соседней по бедности группы, практически не отличающейся по доходам, представляется мне результатом личного выбора и чудовищно плохого персонального менеджмента, для которого в русском языке множество синонимов: «а мне по барабану», «да пофиг», «клал я с прибором», «буду я за эти копейки горбатиться», «щас, встала и побежала» и др.

Точно так же и в то же десятилетие росли экономики всех стран, включая беднейшие страны Африки, а Зимбабве под руководством Мугабе пришло к полному экономическому краху и инфляции в миллионы процентов в месяц.

Именно в этих десяти процентах, как и в государстве Зимбабве, особенно востребована идеология «Justice!», для которой в русском языке существует следующий синонимический ряд: «придумали кризис людей дурить», «да они на наши денежки там жируют, грабят простой народ», «развелось бездельников», «грабь награбленное», «надо здесь и сейчас осознать себя как класс», «шаг вперед, два шага назад», «чувство момента, отбросить сантименты», «мы пойдем другим путем, свободу обретем», «сегодня рано, завтра будет поздно», «посмотри на это небо, взглядом, бля, тверезым; братан, ну дай десять рублей» «эй, чувак, дай закурить, не понял что ли, «мало расстреливаем профессуры».

Социальный низ – это не доходы, это, прежде всего, поведение.

 

Присоединяйтесь, барон

 

Пока сытым было меньшинство, выбиться в него было непросто. Но «выбиться в большинство» даже звучит нелепо. Сам язык подсказывает, что здесь что‑то не так. Большинство – оно ж к себе притягивает с силой прямо пропорциональной массе и обратно пропорциональной расстоянию. А расстояние, как показывает статистика, не очень большое. Да и в городе – рукой подать.

Москвичам достаточно оглянуться вокруг. Сколько на их глазах иногородних ребят приехали никуда и ни к кому с нулевым стартовым капиталом, нулевой помощью из дома, с никакой поддержкой государства (ну или с поддержкой в виде где‑то и когда‑то полученного образования), без жилья и друзей и за несколько лет стали вполне себе очень даже. А некоторые – таки и вовсе соль земли.

Тем более – в Европе. Со времен Диккенса и Золя произошла великая социальная революция. Деньги, работа, стипендии, образование давно подведены в каждый дом – просто это не так заметно, как с водой и электричеством. Но если человека, который не пользуется водой и электричеством в своем доме, никому не приходит в голову жалеть, ну то есть – социально жалеть (всеми пятью чувствами – пожалуйста), потому что, кто ж ему мешал краник‑то повернуть, то тому, кто не «пользуется» работой и образованием, мы все еще готовы сочувствовать.

Может, оно и к лучшему, а то какая же это будет интеллигенция, если перестанет жалеть народ. Главное, чтобы не вооружала тех, кого жалеет. А то будет, как у Лидии Кочетковой, которая пишет своему швейцарцу в революционном 1906 году: «Все растаскивается по домам, а в усадьбах оставляют следы варваров. Я была в одной такой усадьбе – все разграблено, портретам выколоты глаза, повсюду, во всех мыслимых и немыслимых местах кучи кала. Откуда в моем народе столько кала?! У меня совсем другое представление о нашей революции!» Ну, столько не столько, а процентов пять всегда найдется, и не только в нашем народе, а и в самом Лондоне.

 

Малыш и Карлсоны

 

Крошка сын к отцу пришел, а лучше бы не приходил в этот день, лучше бы держался подальше. Только отец собрался поучить малыша, что такое хорошо и что такое плохо, как его самого поучили, всю жизнь будет помнить.

В центре Стокгольма арестовали, три дня продержали в тюрьме и судят итальянца Джовани Колазанте за воспитательное действие, которое по‑русски называется затрещиной, оплеухой, подзатыльником, заушиной, плюхой, тумаком, схлопотать по загривку.

«Мы должны были войти в ресторан, но мальчишка закапризничал и отказался входить», – рассказывает спутник по круизу и друг семьи. И только отец начал учить сынишку, как появились полицейские, надели на папеньку наручники и при всем честном народе поволокли на нары.

Семья должна была пережить несколько моментов неподдельного изумления. Вряд ли в их итальянских головах сразу возникла причинно‑следственная связь между подзатыльником и арестом в наручниках. Они могли решить, что их папа, политик местного уровня, муниципальный советник городка Каноза в Апулии, оказался членом мафии, женился на маме по подложным документам, поехал в круиз по Скандинавии, чтобы переправить партию героина, и тут‑то, наконец, до него добрался Интерпол. Каноза ностра. Однако приговор, который вынес шведский суд, оказался по статье о насилии над детьми. Прокурор настаивал на реальном сроке.

 

Ужас в Стокгольме

 

Свидетельства о жестокости отца разнятся. «Колазанте схватил его за волосы поднял и раскачивал как колокол, так что малыш кричал от боли», – показывает свидетель шведской стороны обвинения. «Отец стал его вразумлять, ну да, громко, с горячностью, жестикулируя, как у нас принято, но Колазанте не бил его и не таскал за волосы», – рассказывает итальянец, адвокат и друг семьи.

Так или иначе, бдительные посетители ресторана вызвали полицию, и не успели итальянцы переступить порог, как она была уже на месте. Вот бы их норвежские коллеги так же быстро примчались арестовывать вооруженного Брейвика.

Ссора возникла из‑за семейных разногласий по поводу где и что поесть. Как это по‑итальянски – поссориться из‑за ужина! «Коза манджамо стасера», что и где есть на ужин – важнейший вопрос Южной Европы. А поссориться было из‑за чего – во всей Скандинавии от Хельсинки до Бергена кормят неважно, зато дорого: фрикадельки из «Икеи» по цене омаров. А там где хорошо, лучше просто не подходить.

А тут еще парню 12 лет. Кто не знает, что такое итальянский рагаццо в пубертатном возрасте, пусть обратится к великому итальянскому кинематографу. Одни сиськи на уме, несмотря на распятия в классах. Это вам не малахольные скандинавские подростки.

«Простите, – говорит адвокат итальянца, – бамбино весит 52 килограмма, не желаете ли следственный эксперимент по раскачиванию за волосы?» Действительно, папа Колазанте не выглядит колоссальным Серджо Сталоне. Он вообще мало похож на брутального южанина челентановского типа, вот он, на фотографиях, щуплый возвращается в Италию под гарантии итальянской дипломатии».

Что же говорит сам обвиняемый? Папы этого ответ помещаю в книжке: «Я схватил его за воротник. Я провел три дня в тюрьме, и это был ад. Я представить себе не мог ничего такого, когда планировал отпуск».

Итак, защищая права ребенка, шведские полицейские при помощи бдительных шведских граждан добились следующего:

– компания итальянцев, которая собиралась провести отпуск в Скандинавии и заплатила деньги за круиз по фьордам, вернулась домой;

– никогда не сидевший и не собиравшийся сидеть итальянец познакомился с тюрьмой, а его жена с тем, что такое носить передачи;

– дети так и не увидели фьордов, зато увидели унижение собственного отца, которого при всем честном народе, в центре чужой столицы, при местных и иностранцах, матери и друзьях семьи схватили, связали и уволокли в наручниках.

Наверное, из них вырастут маленькие шведофобы. Будут играть в «римлян против викингов», римляне начинают и выигрывают, берут и сжигают Стокгольм.

Однако шведы почему‑то полагают, что они вырастут, всё поймут и оценят заботу об их счастливом детстве. Не трожь тех, кто меньше ростом!

А еще папа Колазанте, ну просто для компенсации подорванного авторитета и прав на воспитание, наверняка будет награждать их подзатыльниками чаще прежнего.

 

Шведский шариат

 

Это, конечно, история о том, как крайности сходятся. Стихи и проза не столь различны меж собой, как Исламская республика Иран и Королевство Швеция. Но они сошлись.

В Иране на иностранку в обязательном порядке надевают платок. И весь мир возмущается: как это на свободную женщину – и платок? Целые МИДы не советует посещать Иран, чтобы не подвергаться унижению. Хотя в Иране простоволосую иностранку не сразу потащат в околоток, а сперва настойчиво предложат прикрыться и даже дадут чем. Зато точно задержат и вышлют из страны за бутылочку подпольно добытого и выпитого алкоголя. И все говорят: «Фу, какая дикость». В Дубае случалось иностранцам загреметь в участок и даже в тюрьму за поцелуй в общественном месте. И все негодовали: совсем обалдели в своих диких восточных странах.

И вот есть современная, свободная, либеральная, социально ответственная Швеция, стоящая на вершине прогресса, синоним защищенности прав любого индивидуума. И там иностранца тащат в кутузку за несоблюдение не вполне очевидных местных правил.

А шведы‑то – из грязи в князи, давно ли сами так жили? «В городе Стокгольме, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме живет самая обыкновенная шведская семья – папа, мама, Боссе, Бетан и Малыш». Это еще ладно. Но у Малыша в этой семье, кроме голубых глаз, «немытые уши и разорванные на коленках штанишки». За это папу и маму (а также Боссе и Бетан) можно и родительских прав лишить. А дальше – хуже. «За эти слова Малыш получил пощечину. “Я тебе покажу, как дерзить!” – кричала фрекен Бок. “Нет‑нет, не надо, не показывайте, – взмолился Малыш и заплакал, – а то мама меня не узнает, когда вернется домой». Это точно тюрьма.

Хорошо, Карлсон спасал. А так полиция тогда в воспитательный процесс еще не вмешивалась – до самого 1979 года, когда физическое наказание малышей (в первой стране в мире) было объявлено преступным деянием. Зато теперь отрывается по полной.

 

Викинги против римлян

 

В России думают, что только мы делаем героев из жертв чужих правовых систем. А вот и нет, вот и итальянский посол в Стокгольме устроил в честь Колазанте демонстративный фуршет. Потому что все это, конечно, история про конфликт скандинавской и средиземноморской цивилизаций внутри единой Европы.

Русские мамы и папы тоже любят прилюдно учить своих малышей. Ну‑ка вернись немедленно сюда, я кому сказала, щас получишь, домой у меня поедешь. История с папой Колазанте должна быть им полезна при планировании скандинавского отпуска.

«Приехав в страну, старайтесь соблюдать ее законы и обычаи во избежание недоразумений», – предпосылает С. Я. Маршак фразу из старого путеводителям к своей поэме о том, как мистеру Твистеру в СССР не удалось найти гостиницу без негров. «В Италии это может быть в порядке вещей, я в этом не сомневаюсь, – пишет о Колазанте гордый шведский комментатор. – Но здесь не Италия. Это Швеция, и здесь правила и поведение другие. Итальянцы, которые изобрели поговорку “живи в Риме, как римлянин” должны бы знать». «Ага, – возражают ему, – когда шведы в Америке идут в магазин и оставляют ребенка на улице, американцы кричат: “плохое обращение с детьми!” А шведы в ответ: “Эти американцы с их доисторическими правилами”. Будь римлянином в Риме – относится и к шведам».

Это, конечно, любимая греческими софистами история про относительность обычаев. На отцовский подзатыльник школьнику у нас, пожалуй, никто не обратит внимания, а вот если заезжий житель Востока примется прилюдно таскать за волосы свою жену по Тверской, а та – в крик, многих от этого передернет. Может, кто даже и вмешается. Может, полицейский подойдет. А ведь то же самое? Муж жену учит.

И это, конечно, история про чувство меры. Сразу вспоминаются Аристотель с Горацием и их золотой серединой и еще более древнегреческое: «мера – это наше всё». До какого предела следует заставлять иноземца следовать местным обычаям, даже принявшим форму закона, и, главное, насколько пунктуально карать? В конце концов, шведские полицейские, прибыв на место, могли вмешаться, остановить воспитательный процесс и сделать устное предупреждение. Так, мол, и так, нарушаете, гражданин, у нас так не принято. И откланяться. Видели же, что перед ними не уголовщина, а иностранцы приличного вида. Но, видимо, для них приличных итальянцев (как и приличных русских) не бывает.

Единственное, что можно сказать в защиту шведов: по самым скептическим подсчетам, в России в год от рук родителей погибают примерно 200 детей (разговоры о тысячах и десятках тысяч – нелепость), но 200 тоже много. Может, ради их спасения следует поступиться золотой серединой и чувством меры, лучше перестараться? Только что‑то подсказывает, что настоящая опасность подстерегает детей, как русских, так и итальянских, не на пороге ресторанов в центре Стокгольма.

 

За нашу и вашу цивилизацию

 

Правительство России сокращает больничные, и никто не вышел на улицы, а рейтинг премьера высок и крепок, как лингам Шивы. Французское правительство добавляет два года работы до выхода на пенсию, и пол‑Франции бастует, нет бензина в баках, багетов в булочных, бургундского в бокалах, темно и утешиться нечем.

Первое и простое объяснение: мы – люди экономически сознательные, понимаем: в Европе холодно, на улице кризис, в бюджете дефицит. А французам – им бы как можно меньше работать и побольше бастовать и митинговать за свою халяву. А студенты их – те вовсе анфан террибль, им только дай что‑нибудь пожечь. Это объяснение отчасти верное, но слишком очевидное, поэтому сразу перейду к следующему.

Французы очень гордятся своей цивилизацией. В конце концов, Франция – единственная (ну, может, вместе с обоими Нидерландами) страна на континенте, про которую и сами ее жители, и иностранцы одинаково говорят: «Европа». Даже англичанин, пересекая Ла‑Манш, а итальянец – Альпы, мог сказать, что он едет «в Европу», и пришлет весточку «из Европы». А на весточке сами знаете что: Нотр‑Дам и Тур Эйфель. В самой Германии сомневались, а Европа ли она. Поделом пруссакам геополитическая мука: то у них крепостное право и феодальная раздробленность до XIX века, то диктатура, то разделятся на Западную и Восточную, то на федеративную и демократическую. Какая еще Европа – у нас за Загром, вдалеке от Фраты – под Карл‑Маркс‑Штадтом, Гродно и Шауляем? В Европу за три дня не доскачешь.

А вот французам ехать некуда – уже приехали. Здесь Ван Гог и Гоген, Шанель и Жизель, Вольтер и Мольер, Сирано и Пикассо, бургундское и шампанское, Лувр и фуа‑гра, увидеть и умереть.

И частью вот этой высокой галло‑римской, франко‑европейской цивилизации – совокупного объекта коллективной гордости для французов – является их блистательная социальная система. Французская социальная система росла одновременно с французской культурой и европейской цивилизацией. Снизить здесь стандарты – это как смотреть «Кармелиту» вместо Франсуа Трюфо и есть чикен‑нагетс вместо магре‑дю‑канар.

Социальная система – это победа просвещенного разума; ее гибель – это наступление тьмы и варварства. Это добровольная деградация. Это как взять и снизить скорость междугородних поездов TGV, не латать больше дороги и не стричь газоны. Как перестать мыть руки перед едой, экономя воду. Как согласиться на отключение канализации: времена нынче трудные, а водоотвод нынче дорог. Взять почту, телеграф, телефон – да и закрыть. Жили же раньше люди без этого, как без восьмичасового рабочего дня и оплачиваемого отпуска, и ничего: и экономика росла, и от двуполья перешли к трехполью, от сохи к плугу.

Но потом изобрели французские парки, паровую машину, электрическую лампочку, живопись маслом и восьмичасовой рабочий день с детскими садами. Для Западной Европы, и особенно для Франции, человеческий комфорт – это часть прогресса, они не понимают, как можно делать микросхемы и дизайнерский галстук и не оплачивать отпуск для родов. В Индии понимают, у нас тоже могут войти в положение. А французы думают: не нужен нам без этого и престижный дизайнерский галстук, наденьте его себе на лингам, засуньте в русскую рифму к Европе.

Если не вдаваться в детали, то французская социальная система – это очень просто. Во‑первых, рабочая неделя из пяти дней и 35 часов, по семь часов в день. Остальное время человек имеет право посвятить таким важным делам, как семья, католическая месса, сексуальная революция, самосовершенствование или гастрономия. Именно за пределами этих 35 часов происходит потребление бургундского и магре‑дю‑канар. Особенно по воскресеньям. В этот день французы привыкли к долгим и вкусным семейным обедам. Даже аптеки в этот кулинарный день господень закрыты. Тот самый случай, когда современный социализм растет напрямую из католического средневековья и Людовика XIV.

Во‑вторых, это оплачиваемый ежегодный отпуск в пять недель, три из которых работодатель обязан предоставить летом. В‑третьих, житель Франции, который платит все положенные налоги, причастен к благам государственного медицинского страхования: походы к врачу, обследования, лечение оплачиваются на 60, 70, 100 % в зависимости от случая. По страховке платят 100 % зарплаты и при онкологических заболеваниях, и при полной потере трудоспособности; оплачивают «сборку», если француза надо собирать из деталей и запчастей после автомобильной аварии. Правда, надо посидеть в очереди, подождать несколько недель‑месяцев по предварительной записи, если сборка не срочная.

В‑четвертых, это минимальная заработная плата: французу нельзя платить меньше 8,86 евро в час, это примерно 1300 евро «грязными» в месяц, а за вычетом налогов – чуть меньше 1000 евро. Хотя это лишь чуть больше минимальной зарплаты в Ирландии (8,65 евро), которая считается образцом экономического либерализма в ЕС (но в Ирландии действуют различные понижающие коэффициенты).

Налоги во Франции велики. Саркози провел законы, по которым подоходный налог не может превышать 50 % личных доходов, до этого состоятельные граждане, случалось, платили и больше. Олланд поднял их в такую высь, что Депардье сбежал в Мордовию и Бельгию, а в 2013 году несколько тысяч французских домохозяйств заплатили налогов больше, чем получили доходов. Так бывало прежде и в Швеции.

У французских работников по найму, как правило, постоянные контракты. Специальные кратковременные гибкие контракты для молодежи попытался ввести в 2006 году Ширак и получил бунт.

Пенсия, за которую сейчас бьются французы, выглядит так: на нее можно выйти в 60 лет, но тогда получаешь ее не полностью, а полная пенсия выплачивается по достижению 65 лет при стаже не меньше 41 года. При меньшем стаже она опять‑таки неполная. Все эти возрасты Саркози хотел увеличить, справедливо полагая, что раз они покорны любви, то и производительному труду – тоже. Поднял с 60 до 62 лет для некоторых категорий населения. Олланд вернул как было – для большинства.

Размер пенсии зависит от зарплаты и различных дополнительных отчислений. Мой знакомый француз, школьный учитель, получал жалованье в 2000 евро и на пенсии получает около 1500. У него полный стаж. Его жена брала несколько раз отпуск по уходу за детьми, и ее стаж не дотягивает до 41 года, поэтому ее пенсия будет около 900 евро. Парижские коммунальные платежи соотносятся с нашими так же, как парижские пенсии.

Сравнительно скромное достижение французского собеса – отпуск для рождения нового француза: 10 недель с сохранением полной зарплаты и дальше до трех лет без зарплаты, но с сохранением рабочего места.

Французская социальная система не китайская стена. В ней есть бреши, под ней – подкопы, внутри – изменники. Многие французы, как и трудящиеся в России и в Америке, работают до ночи, когда это нужно им самим или компании. Уволить работника можно, сократив его должность в штатном расписании (хотя все это будет обставлено долгими переговорами). Медицинского обслуживания приходится ждать – часами, неделями, месяцами – в зависимости от страхового случая.

В каком‑то смысле французы бьются за символ. Франция не блещет показателями экономического роста, побед на полях мировой конкуренции ей на новую триумфальную арку не наскрести. За последние 20 лет темпы экономического роста во Франции чаще всего были значительно ниже, чем в Великобритании, Германии, США, а безработица, наоборот, выше. Финляндия, Тайвань, Великобритания, Бельгия, Ирландия, Австралия, Гонконг, Сингапур за последние 20 лет обогнали Францию по ВВП на душу населения. У бизнесменов и глобальных финансовых работников Франция считается налоговым и бюрократическим адом.

Но в Гонконге – с его подушевым ВВП, почти как в Швейцарии, лучшей биржей и идеальным для бизнеса законодательством – снесены последние остатки старого города, на улицах жилых районов забивают и ощипывают кур, а сносной квартирой считается разгороженные ширмами 20 метров общей площади с душем, привинченным над унитазом. А производительность труда во Франции между тем – одна из самых высоких в мире: 95 % от производительности труда в США. В Великобритании, где социального государства меньше – 82 %, в Греции (где его больше) – 59, в России (где его много, но убого) – 36 %.

Французы умеют читать, и слыхали, что с ростом и конкуренцией у них не все в порядке. Но у «острого галльского смысла» другая логика. Нам ее трудно понять, так же как трудно постичь финна, который пишет инструкцию по пользованию котом домашним или грибом лесным и ставит в каждом дворе электрические прогреватели для моторов, без которых можно обойтись, – мы же обходимся.

Французы, разумеется, борются за свою нетрудовую пенсионную копейку. Но европейцы вообще, и французы в особенности, строят не компанию, не фабрику, а цивилизацию. А цивилизации нынче не бывает без тротуаров, урн, газонов, очистки сточных вод, светофоров, алгебры в школе, уличных фонарей, зоопарков, стихов, подземных переходов, бумаги в общественных туалетах, охраны памятников архитектуры, прививок от желтухи, лавочек в парках, музеев, платных парковок для всех, бесплатных парковок для инвалидов, liberté, egalité, fraternité социальной системы и других дорогих и, в сущности, необязательных вещей.