Почему убивают в норвежском социальном раю

Террорист должен быть бородатый и черный, как Осама бен Ладен. А он вдруг оказывается высоким голубоглазым блондином по имени Андерс Беринг Брейвик, и пытается превратить суд над собой в суд над обществом. Все идейные маньяки, от русских революционеров и немецких фашистов до современных работников молитвы и поста, ножа и топора, намаза и Рамадана, уверены, что смогут потрясти мир откровениями со скамьи подсудимых.

В России по традиции готовы выслушать бунтарей с сочувствием, кроме тех, что за всеобщий намаз (да и их теперь тоже – они же против Запада). У нас помешаны, с одной стороны, на справедливости, с другой – на успехе. Из‑за этого получается, что мой успех – это хорошо, а чужой – несправедливо. По той же причине у нас уверены, что жгут машины, стреляют по толпе и взрывают госучреждения там, где правительство не обеспечило справедливости в виде одинакового успеха на всех. «А что вы хотели, когда большинство народа чувствует себя обделенным?»

И вот Норвегия – не страна, а мечта, зимняя сказка, светлый путь, песня Сольвейг: Ингрид и Пер Гюнту не на что жаловаться. Здесь трудно быть обделенным, надо очень постараться. За равный успех всех отвечает, как у нас и считается правильным, государство, вот счастье‑то! И убийца Брейвик не был беден: житель приличного района, владелец экологической фермы, купил много дорогого оружия, мог позволить себе взорвать автомобиль.

Я ездил в Норвегию на столетие ее независимости – без малейшей предвзятости изучить самое благополучное общество на земле. И обнаружил странные вещи. Норвежский социализм оправданно зовется «обществом всеобщего благосостояния». Средняя зарплата 300 000 крон в год, это примерно 4 000 долл. в месяц. Минимальная пенсия, скажем, никогда не работавшей домохозяйки примерно 1 400 долларов в месяц, а с тех пор еще и подросла. Лечат бесплатно, а полную зарплату по больничному платят год. Разумеется, из бюджета.

С другой стороны, норвежский социализм – отлаженная машина по изъятию и перераспределению денег. Шарик мороженого на улице стоил 4 долл., билет в метро отнюдь не лондонских масштабов (в городе полмиллиона жителей) 5 долл. На трамвай – столько же. Экологическая картошечка на рынках по 600 рублей кило. 25 % любой цены составляет НДС – он был самым высоким в мире, пока разбитую кризисом Грецию не заставили ввести такой же. Подоходный налог – прогрессивный, на среднюю зарплату около 30 %, но есть те, кто отдает 55 % и больше. Нефтегазовая корпорация платит налог на прибыль в 70–80 %, и она – о справедливость! – государственная.

На пенсию выходят в 67 лет, мужчины и женщины одинаково. Но если трудящийся в силу возраста, состояния здоровья или усталости не справляется с прежней нагрузкой, его переводят на работу полегче с сохранением зарплаты. Норвежский писатель Петер Норман Воге рассказывал мне: многие приходят к врачам и говорят, что не могут работать – стресс, переутомление, болит голова. И их признают нетрудоспособными. В результате 10 % населения трудоспособного возраста живет на пособия, пополняя ряды норвежского электората, осевшего в скандинавских пенсионерских колониях в Испании и Таиланде. Государство тратит на них 7 млрд долларов в год.

«У нас одинаковый с США доход на душу населения – тридцать с лишним тысяч долларов, но у американцев в пять раз больше бедных», – с гордостью рассказывал мне главный экономист Норвежской конфедерации профсоюзов, одного из бастионов местного социализма. Действительно, в Норвегии зарплата профессора или начальника всего на треть выше, чем у промышленного рабочего. Норвежские бедняки – таксисты, продавцы супермаркетов, уборщицы – в два раза богаче американских бедняков. Зато и норвежские богачи в 20 раз беднее американских.

Школа без оценок

Другая крепость норвежского равенства – школа. Не потому, что бесплатная, – это само собой, а потому, что в ней не делают гениев и не наказывают отстающих. «У них сдаешь работу, где в слове из трех букв пять ошибок, учитель пишет в тетради “хорошо, молодец!”, читать не умеешь в 12 лет – опять “хорошо молодец!”», – возмущается Юля, человек с нашим педагогическим образованием. Она живет в Норвегии больше десяти лет, и ее дочь ходит в местную школу. «Я от них добиваюсь, мне надо знать, как учится мой ребенок, а они – все своё: “Не хуже, чем все, всё хорошо”». Экзаменов и оценок нет до старших классов.

Вместо математики и инженерных специальностей студенты идут на то, что в Норвегии называют «специальностями самореализации»: наука о правильном питании, социальная и гендерная психология, антропология. На физиков в университете Осло училось всего четверо студентов, большинство пошло на психологию и театр. «Произошла деиндустриализация норвежского общества, оно больше не основано на труде», – горевал местный социолог.

Сервис медленный и ленивый, учатся долго, работать начинают поздно. Серьезных газет нет – только таблоиды или, как там еще говорят, «квалоиды» – качественные таблоиды. Карьерный рост – не среди главных жизненных приоритетов, «милее мне домашний круг». Работаешь ты хорошо или плохо – всё будет не хуже, чем у людей. Упираешься в массу сограждан, как в теплую мягкую перину, как в облако веселящего инертного газа. Через это облако в штанах и юбках очень трудно пробиться – не потому, что оно оказывает сопротивление, а потому, что оно норовит вобрать в себя. «Появилась лень как часть ментальности, – говорил мне профессор‑антрополог из Осло Томас Эриксен. – Все знают: не важно, как ты работаешь, что ты умеешь, – всегда будет еда и жилье. Мы больше не соревнующееся общество».

Райски скучно

«Во внутреннем диалоге современного городского жителя всегда в той или иной форме повторяются два паттерна. Первый такой – человек думает: “Я добьюсь. Я достигну! Я всем докажу! Я глотку перегрызу! Выколочу все деньги из этого сраного мира!” А еще бывает так – человек думает: “Я добился! Я доказал! Я глотку перегрыз”. Оба этих процесса попеременно захватывают сознание и могут рассматриваться как один и тот же мыслепоток, циклически меняющий направление», – учит жизни в Москве молодого вампира его опытный наставник.

В Норвегии этот цикл остановился. С точки зрения норвежцев, человек рождается в мир не для того, чтобы соревноваться с другими людьми. А ведь конкуренция не только создает, она и сбрасывает напряжение, которое копится не снаружи, а изнутри – от несоответствия собственного хотения внешнему миру. Ведь нет же такого мира, который устраивал бы любое хотение. Человек – такой поганец, что иногда ему хочется почувствовать себя лучше других, а здесь так не принято.

Самые сильные драмы как раз не там, где самая большая бедность, а там, где человек разогнул спину, оторвался от бесконечной борозды с бататом, бататом этим перекусил и огляделся вокруг. А вокруг – другие люди, и они такие есть и сякие, разные, и хочется кого‑то полюбить, а кого и ненавидеть – просто так, за уши его оттопыренные, которые видеть не могу, и у того забор новый, а у другого кувшин глиняный расписной, а у того репа выросла больше всех – и дедка за репку и бабка за дедку, Жучка за внучку, а все равно вытянуть не могут. Вот бы мне такую. Или лучше внучку, красавицу. А она стихи пишет, и знать меня не хочет. И вот поеду на ярмарку, продам батата и проеду мимо с бубенцами. И она пожалеет. А может быть, наоборот, все бросит – и ко мне. И будем жить долго и счастливо. И как бы еще подольше или вообще не умереть.

А с батата – раз, и взяли налог 50 %, чтобы соседу тоже было на что бубенцы купить. И глядь – вон уже внучка не при репке, а с ним. Обидно.

Неконкурентное норвежское общество – вероятно, высшее социальное достижение человечества. Но вот ученые‑античники ломали головы, отчего так лихо рванула вперед любезная мне древнегреческая цивилизация, – и ничего другого не придумали, кроме того, что в основе ее была конкуренция свободных и относительно равноправных субъектов – граждан внутри полиса, полисов между собой и т. д. Отсюда эллинская любовь к атлетическим играм на победителя и к всевозможным соревнованиям. Даже пьесы ставились в виде ежегодных театральных соревнований – как если бы у нас каждый спектакль при каждом показе участвовал в «Золотой Маске», а каждый фильм в фестивальном конкурсе.

Достоевский полагал, что в социальном раю человек, пожалуй, взбесится со скуки. «Осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой… дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, – так он вам и тут, человек‑то, и тут, из одной неблагодарности мерзость сделает». Ну вот и сделал.

Милетский тиран Фрасибул на вопрос коринфского правителя Периандра, как лучше править людьми, вышел в поле и стал срывать все колоски, которые торчали над остальными. В Норвегии колоски срубают себя сами.

Ну, или вытягивают слабые растения до общего уровня, что весьма гуманно. А тут еще начали подтягивать по длине стебля и урожайности колоски с чужого поля, снабжают равным поливом и удобрением. «Я узнал, что у меня есть огромная семья, и тропинка, и лесок, в поле каждый колосок». Кажется, Брейвик собирается обличить в суде исламизацию Европы и марксизм. «Всех люблю на свете я», – прекрасно, когда сам до этого дошел, а когда заставляют – до ненависти один шаг.

Молчание ласковых телят

Убить одному 70 человек из стрелкового оружия – это в некотором смысле долгая и утомительная работа даже для офицера НКВД, который пускает в расход во дворе жертв со связанным за спиной руками. Тем более удивительно, как это удалось в лагере пусть безоружных, но свободных, молодых, крепких, спортивных людей, к тому же партийных, то есть сознательных, числом 650. Иногда кажется, что норвежцы утратили качества, необходимые для выживания. В 2004 году в Осло из музея среди бела дня украли главные картины главного художника страны Мунка. Оказавшийся свидетелем ограбления французский журналист с удивлением рассказывал, что в музее не было никаких средств электронной защиты, даже элементарной тревожной кнопки, а полиция приехала через пятнадцать минут после того, как грабители уехали на машине.

Норвежские полицейские объясняли, почему так долго добирались до острова, где Брейвик расстреливал молодежь. В губернском отделе полиции не нашлось подходящей лодки. Когда в ту лодку, которая у них была, погрузили людей и снаряжение, она зачерпнула воду и у нее заглох мотор. К тому же местные полицейские дожидались отряда спецназа из Осло. Отряд добирался 45 км на автомобиле, потому что единственный доступный вертолет находился еще в 60 км к югу от Осло. Полиция добиралась на остров час, через две минуты после того, как она высадилась, Брейвик прекратил стрельбу и сдался.

На размазней норвежцев мы по этому случаю смотрим свысока. А вдруг это в действительности взгляд снизу? Так же свысока, а на самом деле снизу, смотрят на нас бесконечно борющиеся за выживание жители Индии, Мексики или Африки. «Какие они в России странные. Пенсии по триста долларов, зажрались, у нас зарплаты меньше. Останавливаются на красный свет, когда можно проехать, – смешные. Голубей кормят, вместо того чтобы поймать и съесть. Тем более уток в парках. Видят одиноко идущую женщину и не отбирают у нее сумку, а там, может быть, деньги». С точки зрения жителей Кении или Ямайки мы тоже не приспособленные к жизни овечки. Но значит ли это, что мы хуже?

Фраза из норвежского учебника истории: «В 1830‑е годы усилилась активность крестьян в парламенте». В парламенте. В 1830‑е. Крестьян. Пока этого не прочувствуешь, нам Норвегии не понять.

Мы твердим, что убивают от несправедливости. Оказывается, от насилия и смерти нельзя защититься ни социальной системой, ни порядком, ни всеобщим равенством. Но значит ли, что не надо и пытаться? От смерти не спасают таблетки и капельницы, но это не повод отменить медицину. Хотя проводить всю жизнь в коридорах поликлиник тоже не стоит.