ЦРУ и НАТО нашу общую культуру не разрушат

 

— Почему-то сразу вспоминается «воспитательная лекция» в детском саду по поводу русских и украинских имен широко ныне известной своей ярой русофобией одиозного депутата Верховной Рады от партии «Свобода» Ирины Фарион. Помнится, она учила ребятишек заменять русские имена на украинские.

— Кстати, едва ли не больше австрийцев и поляков над украинизацией Юга России поработала Советская власть. Тогда это называлось «коренизацией». Дошло до того, что донецкие шахтеры пожаловались Сталину: мол, не осталось практически ни одной русской газеты, и нам, русским шахтерам, живущим в Донбассе, нечего почитать на родном языке!

 

— То была поддержка национального самосознания народов, населяющих Российскую империю. Что в этом плохого?

— Скорее то было стремление интернационалистов ослабить русских как народ имперский, державный. Страну-то собирались метнуть в пожар мировой революции, где сгорели бы все. Потом, конечно, к середине 30-х одумались, поняв: такая политика ведет к разрушению страны. Но за эти годы украинизация Малороссии очень сильно продвинулась. Третья волна началась в 1991 году. При поддержке взявших Кремль либералов. Я отлично помню, что говорили деятели из окружения Ельцина. У них была установка: чем агрессивнее будут националистические режимы в странах, возникших на развалинах СССР, тем больше гарантий, что мощное евразийское государство не возродится. Начиная с Кравчука, практически все президенты Украинской республики были националистами — твердокаменными или пушистыми. Не важно. Достойно изумления другое: при столь жесткой массированной атаке на русских остались миллионы людей, ощущающих себя русскими, хранящих свой язык и культуру! Независимо от крови, между прочим.

 

—Это личное наблюдение, почерпнутое от общения с людьми?

— Да. Кстати сказать, я заслуженный работник культуры Автономной республики Крым. Стал им в 2009 году за активное участие в Ялтинском телекинофестивале «Вместе», о котором «Литературная газета» много пишет. На Украине шли спектакли по моим пьесам. Помню, когда в Харькове была премьера «Халам-бунду», меня пригласили на телевидение. В прямом эфире ведущие спрашивали меня по-украински, потом сами же переводили вопросы на русский, а мои пространные ответы не переводили. Я поинтересовался после эфира: что за цирк? Ответили: «Ну, мы же на Украине, украинский язык — государственный». «А почему тогда ответы не переводите?» «Зачем? Родной-то у нас — русский!» Кафкианская ситуация. Но понятно, зачем это делается: право на свою государственность надо мотивировать.

 

— А что, мотивация не может существовать без крена в национализм?

— Коммунисты считали, что может. Кстати говоря, точно так же считали и в Российской империи, определяя этническую принадлежность человека не по крови, а по вероисповеданию. Есть взаимоисключающие теории этноса, но есть и историческая практика. Объединили фламандцев с французами в одно государство под названием Бельгия. Ну и что, фламандцы и французы превратились в условных бельгийцев? Нет, остались собой, хотя живут в одной стране. Пока. А чехи и словаки уже разошлись.

 

— Но на Украине националистическая мотивация, как показывают события, дает противоположный эффект, фактически раскалывая страну.

— Тут имеет место скорее межцивилизационный конфликт. Лев Гумилев, один из основоположников науки об этногенезе, считал белорусов, украинцев и великороссов единым народом, называя восточнославянским суперэтносом. Интересно, что казанских татар он тоже включал в этот восточнославянский суперэтнос. Спорно, а тем не менее. Однако западных украинцев он относил к западноевропейскому суперэтносу. На территории во многом искусственно образованной нынешней Украины сошлись именно две цивилизации, у которых совершенно разные ценностные ориентиры, менталитет, разная история, разные герои. Чтобы срослось, нужны десятилетия, терпение и терпимость и все равно без гарантии. А нынешняя львовско-киевская элита капризна, как диатезный ребенок, который никак не может собрать игрушечную железную дорогу, подаренную добрым дядей Сэмом.

 

— А вот сейчас борьба двух культур или двух цивилизаций, как вы говорите, это тоже происки проклятого ЦРУ?

— Знаете, один академик-паразитолог каждую лекцию начинал со слова: «Хотим мы того или не хотим, а черви в нас есть!» То же самое можно сказать о ЦРУ. НАТО под Белгородом — золотой сон американских ястребов.

 

— А война двух культур — это надолго?

— Думаю, нет. Наши культуры так тесно связаны, переплетены, что не разорвать. К тому же, извините за прямоту, молодая украинская культура против зрелой русской — то же самое, что я, недужный, на ринге против Кличко.

 

 

…И о патриотизме

 

— Юрий, вот все говорят, что присоединение Крыма к России и стало таким актом окончательной реабилитации патриотизма в нашей стране…

— Да, патриотом в России теперь быть можно. (Смеется) Это в 90-е годы «либеральная жандармерия» могла устроить писателю темную за его «вредные» патриотические взгляды. Кстати, в 1994 году я опубликовал в «Комсомольской правде» статью «Россия накануне патриотического бума». Мне звонили и говорили: «Ты спятил»?

 

— То есть, публицист Юрий Поляков сейчас без работы, да?

— Почему? Теперь надо следить, чтобы патриотизм не приватизировали те, кто разбогател на разворовывании страны под общечеловеческими лозунгами. Они постараются патриотизм оглупить и обезобразить, чтобы потом снова объявить «последним прибежищем негодяя». Надеюсь, этого не случится, и патриотизм окончательно станет нашей национальной идеей.

 

— Теперь понятно, почему Путин снова вернулся в Кремль, да? Чтобы все-таки вот эту задачу по реабилитации патриотизма выполнить?

— Ну, я не знаю, я не настолько посвящен в механизмы власти…

 

— Вы часто же бываете в Кремле…

— Бываю. И знаете, заметил, что начиная с 2001 года, звезды на башнях Кремля становятся все ярче, а у орлов — растут крылья…

 

Беседовали Л. Моисеева и А. Гамов

«Комсомольская правда», апрель 2014

 

 

«Наши либералы любят бегать к начальству…»

 

— Юрий Михайлович, на днях в прокат выходит фильм «Небо падших», снятый по вашей повести и при вашем участии в качестве сосценариста. Действие картины приходится на 90-е годы прошлого века и в центре сюжета герои, которых тогда называли «новыми русскими». А где сейчас этот класс людей и кому сегодня подошло бы это определение?

— Вообще-то фильм, как и сама повесть, рассказывает о любви, изломанной, странной, но смертельно сильной. А «новые русские», кто не погиб и не уехал, стали обычными русскими. Меня сейчас больше волнует феномен «новых нерусских». Это те, кто протестует против возвращения Крыма в Россию.

 

— Юрий Михайлович, несколько лет назад вы сказали, что одна из главных бед России — патриотизм, который принял форму идиотизма. Сегодня уровень патриотических настроений растёт. Означает ли это, что и уровень идиотизма вырос? Или ситуация изменилась?

— Удивительно, как вы, журналисты, слышите только то, что хотите услышать. Я говорил, что в России две беды: либерализм, принявший форму аморализма, и патриотизм, доходящий до идиотизма. Я по-прежнему критически отношусь к ура-патриотам, к людям, которые не опираются в своих патриотических грезах на понимание ситуации, реального положения дел. В то же время для меня совершенно очевидно: никакая серьезная модернизация, никакой рывок в развитии страны без патриотического подъема невозможны. Удавшаяся Олимпиада, возврат Крыма этот подъем обеспечили реальным наполнением. Впрочем, реабилитация патриотизма, который Окуджава называл «кошачьи чувством», началась в начале нулевых годов. Процесс непростой. «Литературная газета» в 2002 году подняла вопрос о целенаправленном искажении отечественной истории в школьных учебниках. А результат — отказ от самоуничижительной модели преподавания истории — мы получили лишь недавно. Но патриотизм — это не только «любовь к отеческим гробам», это и обуздание мздоимства, и ликвидация чудовищной разницы в доходах бедных и богатых, и решение жилищной и многих иных проблем…

А неизбежность восстановления, хотя бы частичного, постсоветского пространства была очевидна всегда. Советский Союз был развален таким образом, что максимальный ущерб понесла России и русские. В итоге мы оказались самым большим разделенным народом в мире. В прошлом году на встрече в Вильнюсе с интеллигенцией, с читателями меня спросили, каким мне видится будущее Европы, СНГ, России. Я ответил тогда, что вопрос риторический — достаточно взять школьный учебник истории за XX век, полистать карты и посмотреть, как менялось геополитическое устройство мира, в частности, Европы. А менялось оно кардинально и неоднократно. Почему большинство уверено, что XXI век в этом смысле будет отличаться от века двадцатого? Русских, пришедших на встречу, мой ответ воодушевил. Литовцы обиделись. Однако потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в моей правоте. Кстати, история с Крымом — повод задуматься о судьбе этнократических режимов в Прибалтике.

 

— А вы одобряете методы, с помощью которых наши границы были изменены?

— Я считаю, в достаточно сложной политической ситуации наша власть весьма разумно сумела восстановить геополитическую справедливость. Результаты референдума не оставляли другого способа решения крымского вопроса. Но воссоединение возлагает большую ответственность на власть. Мало просто вернуть территорию, населенную русскими, надо, чтобы вернувшись, они не пожалели, чтобы сказали: «Да, здесь действительно лучше!» Будет обидно и опасно, если люди, вновь ставшие гражданами нашей страны, налетят на продажность в судах, на непробиваемую бюрократию, столкнутся с нашим российским жульем, выдающих себя за капитанов бизнеса.

 

— У вас есть сомнения в том, что они столкнутся со всеми «прелестями» российского жизнеустройства?

— Я этого не исключаю. Уже появились тревожные признаки. Скажем, есть у нас в литературном сообществе одиозный персонаж по фамилии Переверзин. Он, присосавшись к собственности российских писателей, половину уже распродал, а вторую половину довел до разрухи. И что? Теперь он требует у новых властей Крыма отдать ему дом творчества писателей в Коктебеле. Президент Путин предупреждает, что нельзя пускать наш криминал в Крым. Но Кремль у нас полагает, а чиновник располагает! Я надеюсь, созидание разумного жизнеустройства на возвращенных территориях постепенно распространится и на всю Россию. Реформировать социум, экономику, систему власти на патриотическом подъеме можно эффективнее и быстрее. Но, увы, среди бизнесменов и чиновников немало тех, кто в России только деньги зарабатывает, а тратить и жить предпочитает за ее пределами. А ведь чиновник, настроенный антипатриотически, это такой же нонсенс, как хромая балерина.

 

— Недавно по инициативе премьер-министра цены на авиабилеты в Крым перевозчики снизили почти в два раза — до 7–7,5 тысяч рублей. А как же другие регионы России?! Почему за билеты, например, в Екатеринбург приходится платить значительно больше, хотя лететь примерно столько же?!

— Зачастую дешевле за границу слетать, чем в какой-то российский город, и это, конечно, в нашей огромной стране ненормально. Об этом уже говорено-переговорено с самых высоких трибун. То, что снижение цены на авиабилеты началось с Крыма, понятно и разумно. Но в дальнейшем это непременно должно коснуться всей страны. Если этого не произойдет, возникнет недоумение, а значит, очаг напряженности. На Крыме, по-моему, должна быть отработана технология разумного государственного регулирования самых разных процессов, в том числе и рыночных. Так во всем мире происходит.

 

— За последние пару месяцев в общественный лексикон вошли такие понятия, как «национал-предатели» и «пятая колонна». Что это за категория граждан и есть ли она вообще? Мне кажется, люди хоть и расходятся во взглядах, но каждый по-своему выступает в интересах страны.

— А если человек считает, что для России благо — распад на два десятка маленьких государств, он кто? Кстати, именно об этом мечтал академик Сахаров. Всякий раз вспоминаю об этом, когда иду по проспекту его имени. У нас есть общественный слой, страта, которая по мировоззрению, в своей деятельности ориентирована на разрушение страны. Я называю их «геростратой». Почему они не хотят большой, сильной и обильной России? Почему родная страна для них дракон? Можно лишь догадываться.

 

— Вам не кажется, что это вопрос оценочности, что это все субъективно?

— Нет, вполне объективно. «Герострата» заранее убеждена в неправильности любого действия власти. А когда речь идет о национальных интересах, они впадают в неистовство. Если мы вошли в Афганистан — это преступление, а если американцы — то это правильно. Если Грузия напала на Южную Осетию — правильно, грузины восстанавливают территориальную целостность. А вот если Россия вернула Крым — это аннексия! Придя к власти, эти люди разрушают и грабят страну. Вспомните 90-е! Вспомните гайдарономику и козыревщину!

Их идеология — двойной стандарт. Когда я вел программу на ТВ, у меня был такой случай. В студию пришли два продвинутых деятеля и стали взахлеб восхищаться перфомансом: в Питере актуальщики нарисовали огромный фаллос на разводном мосту напротив отделения ФСБ. «Ах, как смело, ах как свежо! На мосту! Напротив ФСБ! Большое искусство!» Тогда я спросил: «А если бы подобное нарисовали на стене музея академика Сахарова — это было бы искусством или хулиганством?» Отвечают: конечно, хулиганством! Тогда я попросил объяснить разницу, они поняли, что попали в ловушку, замахали руками, потребовали перезаписи, побежали к начальству. Наши либералы очень любят бегать к начальству. Впрочем, это проблема не только русская. Например, Гейне презирал немцев, для него свет шел из Франции. Антипатриотизм — это какая-то нравственная, а возможно и биологическая мутация. Главное не пускать людей с таким отклонением во власть, в том числе, в третью. Есть множество других хороших профессий, где это отклонение не так заметно и опасно для общества: дантист, например.

 

— Возвращаясь к разговору о патриотизме, по опросам многие считают поводом для гордости запасы нефти, газа и территорию. Правильно ли гордиться подобными вещами?

— А почему нет? Обширность территории и богатство недр — не упали к нам с неба, а достались дорого. Это результат — героической истории, тяжких усилий. Но мы не в меньше степени гордимся Достоевским, Чайковским, Менделеевым, Гагариным… Однако, думаю, организаторы опроса нарочно обошли эту сторону национальной гордости. Видимо, такая была у них задача. Именно такими нас хочет видеть Запад. Именно поэтому американцы, трясущиеся над своими геополитическими интересами, как импотент над случайной эрекцией, даже не пытаются понять, что есть для России Крым. И сейчас, когда нас со всех сторон обкладывают различными санкциями, надеюсь, власть озаботится нашей самодостаточностью, подорванной Горбачевым и добитой Ельциным. Сколько твердили, что опасно держать национальные резервы в американских ценных бумагах?! Все как об стенку горох! Гром грянул — пора перекреститься. Если мы сделаем правильные выводы из происходящего, то через 5–7 лет будем жить в другой стране.

 

Беседовал Сергей Грачев

«Аргументы и факты», 23 апреля 2014 г.

 

 

День театра или день сурка?

 

— Грядет День театра. С чем можно поздравить «именинника»?

— С тем, что он еще жив, несмотря на глубокий кризис. Наш театр оказался пленником ложно понятой новизны и вседозволенности, застрял в своего рода «дне сурка» и никак не может выбраться. А как выберешься, если под обновлением языка понимается матерщина, под творческой дерзостью — генитальная развязность, а под остротой подразумевается мучительная, как зубная боль, неприязнь к собственной стране. Многие режиссеры уверены: театр — это своего рода «майдан», место неадекватной самореализации, где можно воплотить любую самую бредовую грёзу. Зрителям дозволено при этом присутствовать, критикам разрешено хвалить, а несогласных объявляют мракобесами…

 

— Как можно судить об этом кризисе объективно? Ведь Станиславского не все принимали, кто-то считал Мейерхольда дегенеративным…

— Увы, даже Михаил Булгаков язвил, что Мейерхольд погиб под трапециями с голыми боярами, рухнувшими во время репетиций «Бориса Годунова». Кстати, тогдашний театральный авангард и его кураторы считали «Дни Турбиных» не столько злостной белогвардейщиной, сколько устарелой «чеховщиной», по недоразумению пережившей революцию и гражданскую войну. То ли дело «Оптимистическая трагедия»! И где она теперь, эта «новая драма» тех буйных лет? А Булгакова ставят до сих пор. Чтобы быть современным, надо оставаться немного старомодным.

Теперь об объективных критериях. Недавно я был в Пскове на круглом столе, посвященном состоянию российского театра. Вел его президент Путин. Перед тем он обошел реконструированный театральный комплекс, стоивший казне почти миллиард рублей, и остался доволен. Потом была премьера «Графа Нулина». Актеры, выряженные пионерами, дурными голосами пели, бормотали и глумливо декламировали вечный пушкинский текст. Потом они, конечно, разделись… Оставшиеся на премьеру московские и губернские начальники сидели с лицами, искаженными двумя сильнейшими чувствами: ужасом от спектакля и радостью, что этот кошмар по занятости не увидел Путин. Реакция могла быть непредсказуема, ведь такой «Граф Нулин» — то же самое, что собачьи бега на новеньком олимпийском стадионе. Но больше всего мне запомнилась безысходная тоска в глазах псковских театралов, пришедших на премьеру.

 

— Вы против нового прочтения классики?

— Нет, я не против нового прочтения Пушкина. Я — за. Но где здесь новое прочтение? Взрослые дяди и тети, переодетые в пионеров, это же фишка конца 80-х. Кстати, ни один советский капустник не обходился без мужиков, которые, дрыгая голыми волосатыми ногами, изображали под хохот коллег танец маленьких лебедей. Воля ваша, но новаторство многих современных режиссеров это — волосатые ноги маленьких лебедей. Не более. Если углубиться в историю театра, то выяснится: до 19-го века актеры играли классику в костюмах своей эпохи. Агамемнон мог выйти к зрителям в камзоле и парике. Скрупулезное воссоздание давней эпохи на сцене стало открытием, прорывом, революцией. А теперь, обув Гамлета в кроссовки «Nike», изнемогают от чувства собственной гениальности. Смешно!

 

— Может ли театр нести воспитательные функции, наставлять? Ведь это изначально площадное, развлекательное, языческое искусство, не одобряемое церковью.

— Далеко не так. Античный театр жестко воспитывал, показывая, к чему ведет нарушение табу — тогдашних норм общественного поведения. А потом на площадях ставили «миракли» по евангельским сюжетам, они учили христианскому миропониманию. В нашей, российской традиции театр вообще сравнивался с проповеднической кафедрой. Должен ли театр развлекать? Конечно, но не как цирк. Театральное действо должно быть интересно зрителю. Но большинство «передовых» режиссеров этого просто не умеют. Ошарашить — да, взбесить — да, утомить — да. Увлечь — нет. Сидя на постановках младореформатора Богомолова, чувствуешь себя застрявшим в тоннеле метро, куда прорвалась канализация. Но есть приятное отличие — можно выйти из зала, что люди и делают.

 

— К чему должен стремиться театр? И должен ли он и кому должен?

— Театр должен стремиться к зрителю. Не случайно Станиславский назвал свой театр «художественно-общедоступным». Он имел в виду, конечно же, не цены на билеты. Речь о другом: театр должен говорить со зрителем на одном языке. При внешней очевидности, это очень не просто. Куда легче бредить на личном эсперанто. Эксперимент и метафизику превращает в искусство и делает увлекательными только дар. Однако само слово «талант» исчезло из околотеатрального обихода как графа «национальность» из паспорта. Чувствуя свою художественную недостаточность, многие хотят отгородиться от зрителя с его неоспоримым критерием «интересно-неинтересно». И вот уже пьесу не ставят, а просто читают в узком кругу. Должен ли театр кому-то что-то? А должен ли мозг что-то сердцу? А душа должна что-то Творцу? Странный вопрос вы задали…

 

— А что происходит с драматургией?

— Ничего хорошего. Автор прочел пьесу друзьям, обрел восторг критика, неискреннего, как продавец «гербалайфа», получил премию, желательно заграничную, и на этом все заканчивается. В репертуар такие пьесы если и попадают, то не задерживаются. Зритель не идет. Кстати, сегодня пьесы в обычном смысле, как законченные литературные произведения, почти не пишутся. «Новая драма» — это скорее «драматургический материал». Есть вино и есть винный материал. Спутать невозможно. Кстати, такая ситуация вполне устраивает режиссеров: их самовыражение не сковывается ничем — ни темой, ни сюжетом, ни характерами, которых попросту нет. В итоге, нынешний театр иной раз напоминает мне лабораторию, где занимаются не научным исследованием, а придумыванием диковинных пробирок.

 

— Вы известный драматург, лауреат многих премий, только в Москве идет пять или шесть ваших пьес. Но ваши пьесы с трудом пробивают себе дорогу на сцену. А вот 26-летнюю Ярославу Пулинович ставят сразу. Везде, даже в Европе… Может, вы просто не то пишете?

— Ну, про премии-то вы погорячились. У меня нет ни одной собственно театральной премии, кроме «Хрустальной розы». За рубежом меня тоже ставят — в Европе, Америке, Австралии, но об этом не принято писать в нашей околотеатральной прессе. Как говорится, чужие здесь не ходят. Что касается «новой драмы», то ее охотно ставят по тем же причинам, по каким раньше с колес ставили пьесы о комсомольских стройках — только пиши. Когда друг моей литературной молодости Саша Ремез, давно, увы, умерший, сочинил в 19 лет пьесу про Ленина, ее тут же поставили. Про Ленина же! И нынешний российский театр так же жестко идеологизирован. Даже еще жестче! Называется эта идеология «агрессивной толерантностью». Она исключает патриотичность, уважение к традиционным и национальным ценностям, художественную адекватность, социальную и нравственную ответственность. Талант тоже не обязателен, главное — верность своему «классу». Эта идеология, заметьте, не приемлет как раз те качества, что сделали русский театр мировым явлением. Насаждается она, поверьте, достаточно жестко. Некоторое время назад один худрук взял мою «Одноклассницу» (в Москве ее поставил в Театре Армии Б. Морозов), но худруку объяснили, что с пьесой Полякова его на «Золотую маску» никогда не пригласят, а с пьесой Улицкой — примут немедленно.

 

— Поставил или испугался?

— Нет, не испугался. Он смелый человек. Он просто очень хотел на «Золотую маску». А про Ярославу Пулинович поговорим, когда ее пьесы продержатся в репертуаре хотя бы лет десять, как мой «Хомо эректус» в театре Сатиры, собирая каждый раз тысячный зал…

 

— Есть ли выход из сложившейся ситуации?

— Думаю, есть. Веками в театре центральной фигурой был драматург, именно автор определял происходящее на сцене. Понятно, в прошлое мы вернуться не можем, но на какое-то время на сцене снова главным должен стать драматург, писатель. Подчеркиваю: драматург, а не «новодрамец». «Что» снова должно стать важнее, чем «как». Настоящая, профессионально написанная пьеса, адресованная зрителю, а не соратникам по эстетическому помешательству, способна ограничить бесплодный произвол режиссеров и помочь выскочить из затянувшегося «дня сурка». Но для этого многих лауреатов надо заново учить писать пьесы.

 

— Есть у вас что-нибудь новое?

— Есть. Пьеса «Как боги», опубликованная только что в «Современной драматургии», но уже поставленная в Белгороде, Ереване, Владикавказе, Пензе. Увидят ее скоро и в Москве во МХАТе имени Горького. Ставит сама Татьяна Васильевна Доронина.

 

Беседовала Анна Чужкова

«Культура», 27 марта 2014 г.

 

 

Жизнеписцы и пропагандосы

 

— Юрий Михайлович, что сподвигло вас написать «ЧП районного масштаба»?

— Я был советским человеком. При скептическом отношении к той, уже подвядшей идеологии, ветхим лидерам, дефиците, запретам на идеи и книги, антагонистических чувств я к тому обществу не испытывал. В андеграунд шли, в основном, дети номенклатурных работников, а я вырос в заводском общежитии и, как большинство моих «одностратников», реализовывал свой общественный темперамент через ВЛКСМ — и в школе, и в институте. Отношение к комсомолу у меня было бодро-романтическое, хотя это был, в сущности, такой молодежный менеджмент под идейным флагом. Сейчас абсолютизируют его идеологическую «наволочку», но мы-то спали на «подушке»: у нас были молодежные лагеря, спортивные клубы, театры, творческие объединения. В райком я попал случайно: вернулся из армии, а мое место в школе рабочей молодежи, где я работал, было занято, и тут один знакомый из Бауманского райкома сказал, что им нужен «подснежник» в школьный отдел — человек, работающий в райкоме, но получающий зарплату в другом месте, тогда это было распространено. И я увидел аппаратный механизм комсомола. Организационных навыков, полученных там, мне хватило на всю жизнь, вплоть до должности главного редактора. Но я понял, что это эскалатор (термина «лифт» тогда еще не существовало), на котором стоят не только те, кому дорого дело, но и те, кто занят исключительно своей карьерой. Не случайно из этого же райкома потом вышел Ходорковский, вообще многие комсработники стали богатыми людьми. Мне открылась обратная сторона ковра…

 

— …уток и основа?

— Да, но их переплетения совершенно не совпали с теми романтическими представлениями, в которых нас тогда воспитывали. Кроме того, я верил в миссию литературы, в то, что она должна открывать глаза обществу: как же так, почему никто про это не написал, люди, наверное, не знают правды! Мне хотелось рассказать о том, как меняет человека включение в аппаратную борьбу: вступая в нее даже ради большой идеи, в итоге оказываешься в сваре, которая к идее уже не имеет никакого отношения. То же самое было и со «Ста днями до приказа». В армию я шел, воспитанный на воениздатовских книгах и фильмах, вроде «Весеннего призыва» с Игорем Костолевским в главной роли.

 

— Повесть «ЧП районного масштаба», написанную в 81-м, напечатали только в 85-м?

— Да, еще при Черненко, когда никто не знал, что впереди нас ждут двое из американского ларца — Горбачев и Ельцин.

 

— В экранизации от повести осталось не так много. Вашему Шумилину и посочувствовать можно, а у Снежкина какой-то монстр получился. Почему?

— Фильм вышел в конце 1987 года, почти одновременно с «Маленькой Верой», когда поднялась перестроечная волна. Сценарий писал я, но фильм снимается не по литературному, а по режиссерскому сценарию. На примере гигантов проще объяснять свои лилипутские проблемы, поэтому сошлюсь на знаменитый фильм режиссера Кристиан-Жака «Пармская обитель» с Жераром Филиппом. Я увидел его раньше, чем прочел Стендаля, а прочтя, был поражен: в романе всё тонко, на полутонах, это человеческая история, где у каждого героя своя правда. А в фильме все грубее, он черно-белый во всех смыслах, если и его еще не раскрасили. С моей повестью вышла аналогичная история. Режиссером был выбран Сергей Снежкин, человек максималистских взглядов, настроенный яро антисоветски. В комсомоле он не состоял, так как в школе бузил, а потом во ВГИКЕ женился на однокурснице-мексиканке. Тогда трансатлантические браки не поощрялись. Для него комсомол был абсолютно чуждой средой. Как, кстати и для Мурада Ибрагимбекова, экранизировавшего роман «Замыслил я побег» (он хоть в комсомоле и состоял, но в райкоме никогда не был). А режиссер должен знать, о чем снимает.

Фильм получился жестким, гротескным, что и вызвало бурю восторга в 88-ом. А теперь его почти не показывают, так как это снято не про людей, а про монстров, причем придуманных. Снежкин и среди актеров искал «монстров», точнее тех, кто мог талантливо изобразить «монстров». Потому-то и выбрал Игоря Бочкина на роль Шумилина, а Виталия Усанова на роль заворга Чеснокова. «Смотри, какие рожи! Какие сволочи!» — гордо говорил он мне, показывая фотопробы. Ярость ослепляет художника. Талантливые, но неистовые режиссеры и начали формировать манихейский миф о советской власти.

 

— Персонажи — образы собирательные, но реальные прототипы у них наверняка были?

— Я всегда отталкиваюсь от конкретного человека, насыщая его впоследствии черточками, подсмотренными у других людей. В Николае Шумилине больше всего от двух реальных людей — первого секретаря Бауманского райкома Валерия Бударина, с которым я работал в 1977–1978 годах, и от Павла Гусева, первого секретаря Краснопресненского райкома, где я состоял членом бюро, когда стал секретарем комсомольской организации Союза писателей. Присловье «Вот так, да?» — это от него, оно тогда было в моде.

 

— За дальнейшей судьбой прототипов следили?

— Судьбы оказались совсем разными. Павел Гусев стал видным общественным деятелем, газетным магнатом, а Бударин начал пить, покатился по наклонной плоскости и погиб — его зарезали у пивной в пьяной драке в начале 90-х. А стартовые возможности у них были равными. Более того, из райкома Бударин пошел на большое повышение — стал заместителем председателя Комитета молодежных организаций, а Гусев (у него случились какие-то крупные неприятности) ушел с понижением — всего-навсего ответственным организатором в тот же КМО. А потом все перевернулось…

 

— …и один выжил, а другой пошел на дно.

— Да, нечто подобное произошло со многими. Это называется: перемена участи. Одни могут приспособиться к меняющейся среде, другие такого усилия над собой сделать не в состоянии. Адаптационные возможности даны человеку от природы. Плюс — откровенное везение. Один оказался в конкретном деле и смог его приватизировать, другой стал крупным функционером, но в собственности у него была лишь «вертушка», а ее отключили, и у него ничего не осталось. Разумеется, кто-то не смог пережить краха идеи, в которую верил. А другим — тьфу: спокойно эмигрировали на ПМЖ, как второй секретарь того же Краснопресненского райкома, чуть не в баню ходивший с орденом Трудового Красного Знамени…

 

— Выжили те…

— …кто понял, что государственность обретает новую форму, пусть и уродливую на первых порах. Плохая она или хорошая, но другой нет, значит надо работать на ту власть, которая есть. И оказались — кто в команде Ельцина, кто — у Зюганова… Нормальное обретение себя в новой жизни. Чем принципиально отличаются функционеры того времени от нынешних, образца 90-х годов? Советский функционер был государственником. Все внутренние интриги шли только до тех пор, пока борьба не наносила вред делу. Никакому секретарю ЦК/обкома/райкома, проигравшему аппаратную схватку, не пришло бы в голову, как Ельцину, сдавать врагам государство. А в 90-е в госаппарат пришли люди, для которых интересы страны — десятое дело. Они не все жулики и мерзавцы, но государственный инстинкт у них атрофирован. А чиновник без него невозможен, как музыкант без слуха или танцор без ноги.

 

— Та же проблема возникает и с интеллигенцией?

—Для нее возможны два состояния: либо она заражена энергией противостояния с обществом, устройство которого считает неправильным, либо охвачена некой высокой позитивной идеей. Советская интеллигенция была охвачена такой идеей — построения небывалого бесклассового общества. Я, несмотря на рабоче-крестьянское происхождение, тоже отдал дань кухонному фрондерству и лукавой иронии. Есть у Некрасова мудрые строки:

 

Я не люблю иронии твоей,

Оставь ее отжившим и не жившим…

 

Мы были «не жившие», потому и иронизировали даже там, где надо было благоговеть. А когда в классовом обществе оказался, на березовских-ходорковских насмотрелся, понял: для людей, на себе узнавших социал-дарвинизм, построение бесклассового справедливого общества вполне может быть искренней сверхидеей. Дежурное фрондерство у 99% людей истаивало с приобретением жизненного опыта, а оставшийся один процент был своего рода бродильным грибком, поддерживающим процесс пенообразования. Идея возврата к классовой иерархии зародилась в верхних слоях советской власти, несмотря на то, что весь мир двинулся в обратном направлении. И вот теперь в нынешней России власть осталась один на один с вечно фрондирующей российской интеллигенцией, с которой хорошо ругать красно-коричневых, звать на борьбу за общечеловеческие ценности. Но опереться на нее в конкретных делах нельзя. А ведь настоящая, национально сориентированная интеллигенция по определению есть носитель интеллектуальной версии государственной идеи подобно тому, как народ есть носитель ее интуитивной версии, выработанной на основе горького опыта многих поколений, которые осознали: когда государство берет за горло — плохо, но когда его вообще нет — это уже катастрофа. Нынешняя наша интеллигенция, столичная прежде всего, сочетает в себе неприятие самой идеи государственности с огромным желанием быть рядом с властью и жить за ее счет. Это уникальное сочетание — наше ноу-хау. В западной традиции, если я против государства, то мне от него ничего и не нужно. А здесь нет: мне не нравится эта страна-лузер, лучше бы ее поделить на 50 мелких аккуратненьких государств и вообще снять проблему России в мировой политике, но 12 июня я должен быть в Кремле на приеме — жрать икру и жать руку президенту, ловя его взгляд.

 

— В свое время вы предложили разделить людей пишущих на писателей и «ПИПов» (персонифицированные издательские проекты). А для журналистов вы могли бы классификацию предложить?

— У меня в новом романе «Гипсовый трубач» герои по методике футуриста-заумника Хлебникова придумывают новые названия различным профессиям. Сценарист у них — писодей, режиссер — игровод, продюсер — игрохап. Журналистов я бы разделил на «жизнеписцев» и «пропагандосов». Первые пишут о том, что их на самом деле волнует. Вторым все равно, о чем писать: в газете, подконтрольной «Газпрому», они будут славить «голубую реку жизни», в партийной газете Зюганова — Ленина, который «всегда живой», а в издании, существующем на общаковские деньги, воспевать душегубов 90-х, занявшихся благотворительностью. «Пропагандосов» традиционно презирали и в советские времена, и в царские. А вот «жизнеписцев» уважали за смелость и честную бедность. Сегодня их считают лузерами, над ними посмеиваются, зато «пропагандосы» в чести, их ставят в пример молодежи. Этот сдвиг и привел к тому, что журналистам перестают верить. Есть убийственная статистика. Вот такая гримаса эпохи и ее не скроешь никакой «золотой маской».

 

Беседовала Виктория Пешкова

АИФ, апрель 2014

 

 

«Бизнесмены у меня спрашивали: „Откуда вы знаете мою секретаршу?“»

 

В широкий прокат вышел фильм режиссера Валентина Донскова «Небо падших» по одноименной повести известного писателя Ю. Полякова.

 

Повесть «Небо падших», опубликованная в 1997 году, написана в обычной манере писателя — вполне серьезное драматичное содержание щедро сдабривается иронией и сарказмом, отлитыми в форму остроумных афоризмов. Но есть у этой манеры интересная особенность: в повестях и романах юмористически-сатирический флер вполне мирно уживается с драматическим содержанием. А при переводе на язык кино ироничность незаметно уходит на второй план, уступая место мелодраме или чистой драме. Что, собственно, произошло и с фильмом по повести «Небо падших».

Потому что история фантаст<